Победоносцев, Пётр Васильевич

Пётр Васильевич Победоносцев
Место рождения:	Москва
Место смерти:	Москва
Страна:	Российская империя
Основные интересы:	этика, литература

Пётр Васи́льевич Победоно́сцев (22 сентября (3 октября) 1771 года, Москва — 30 сентября (12 октября) 1843 года, Москва), русский словесник, писатель, переводчик, профессор Московского университета, статский советник, кавалер многих орденов.

---

С момента, когда младший из 11 детей Петра Васильевича, Константин Петрович Победоносцев взошёл на высшие ступени в иерархии чинов Российской империи, история жизни его отца как бы отошла в тень, и авторы касались её лишь в объёме минимально необходимого предисловия к биографии знаменитого сына. Сам Константин Петрович также проявлял известную скромность в вопросах освещения личной жизни и истории своих предков. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона и биографические словари начала XX века дают о Петре Васильевиче лишь фрагментарный материал.

Теоретически, некоторые новые факты к биографии П. В. Победоносцева могли бы быть почерпнуты из биографических и литературных материалов других его детей, помимо К. П. Победоносцева, также проявивших себя на литературном поприще. Но пока такого исследования нет. В XXI веке историк Ю. Г. Степанов на основе углублённых архивных изысканий получил ряд новых данных (в частности, статья «Отец и сын Победоносцевы…»), в свете которых видятся преувеличенными некоторые прежние утверждения, в частности, построенные на гипотезе о незначительном общественном весе отца К. П. Победоносцева. Тем временем, пока не прояснены и не подтверждены документами сведения о многих ближайших его родственниках, включая обеих его супруг.

Победоносцевы

Фамилия Победоносцев принадлежит числу «колокольных». Так назвал Л.Успенский длинный ряд возникающих в России в XVIII—XIX в. фамилий, произведённых от названий праздников (Успение, Благовещение…), имён святых и других основ, заимствованных из церковной лексики. Принимали их взамен «простых» русских фамилий, по большей части, учащиеся духовных учебных заведений. Действительно, Василий Степанович Победоносцев († 27 сентября [9 октября] 1805 года) был священнослужителем церкви св. вмч. Георгия на Варварке; здесь даже сам эпоним фамилии совпадает с народным прозванием Георгия Победоносца, во имя которого освящён храм, где он служил. Но кто взял эту фамилию, Василий или его отец Степан, случайно ли совпадение с названием церкви — догадки на этот счёт не имеют документальных подтверждений. Кроме того, ранее В. И. Смолярчук (1990) и следом С. Л. Фирсов (1996) писали, что дед К. П. Победоносцева священствовал не в Москве, а в Звенигородском уезде Московской губернии — правда, не называя деда по имени, и не уточняя, о каком периоде времени идёт речь.

Место проживания Победоносцевых в Москве до пожара 1812 года незвестно. По возвращении в Москву П. В. Победоносцев с семьёй поселяется в доме № 4 (С. Л. Фирсов указывает № 6) в Хлебном переулке, вновь возведённом к тому времени на месте деревянного дома, который в 1809 г. снимал Сергей Львович Пушкин.

Биография

Славяно-греко-латинская академия

П. В. Победоносцев «получил образование в Московской Заиконоспасской академии» — пишет в «Биографическом словаре А. А. Половцова» (1914 год) Н.Мичатек, имея в виду Московскую духовную академию, носившую в 1775—1814 годах имя «Славяно-греко-латинской» и находившуюся в Китай-городе на Никольской улице

Обучение П. В. Победоносцева в Академии пришлось на знаменательный этап её развития. Со времён Ломоносова Академия была, в известном смысле, демократической по составу учащихся; В. Н. Татищев писал об Академии, что «в оной много подлости», то есть бедноты, и ещё в 1729 году половину учащихся составляли солдатские дети. В начале своего существования Академия, хотя и находилась в ведении церкви и ей подчинялась, была не вполне и не только духовным заведением: она выпускала, например, преподавателей, переводчиков, корректоров («справщиков», от справить→отредактировать) для типографий и т. п. Клерикальный уклон усиливается в Академии со второй четверти XVIII в., и с открытием в 1755 Московского университета она окончательно превращается в богословское учреждение. И как раз в последнюю четверть XVIII в. — период, который застал П. В. Победоносцев, — в Академии «были заложены основы русской церковно-исторической науки» с одновременным ограничением влияния западноевропейской схоластики и латыни; «особое внимание стало уделяться изучению Церковного Устава, был введён ряд новых предметов: церковная и гражданская история, история философии…» и т. п.

Всё же, «по окончании в [Академии] курса в мае 1797 года, П. был, по желанию, уволен из духовного звания и определён в Университетскую гимназию учителем этимологического французского класса, а потом — российского красноречия», — пишет в 1910-е годы в «Биографической энциклопедии» Н. Мичатек. В этом абзаце Ю. Г. Степанов обращает внимание и на высокий квалификационный уровень, необходимый для занятия должности в «этимологическом французском классе», и на достаточно зрелый для выпускника-семинариста возраст: П. В. Победоносцеву почти 26 лет, когда он слагает с себя сан, после чего ставит вопрос о причинах этого перехода.

Так как получить место учителя гимназии в конце XVIII в. (при том, что в России их было всего три: в Москве, Петербурге и Казани) было не только престижно, но и весьма непросто, Степанов задаётся вопросом: «собственными ли трудом и талантом, с чьей-то помощью, либо, наконец, совмещая то и другое, Пётр Победоносцев получил это место». Подкрепляя свои доводы ссылками на работы Д. И. Раскина и Б. Н. Миронова, Степанов делает вывод, что совершённый П. В. Победоносцевым сословный переход вполне адекватен нормам и реалиям той эпохи. Если в 1755 году только 2,1 % чиновников IX—XIV классов происходили из духовенства, то в конце XVIII — середине XIX вв. — уже 19-20 %. Этому способствовал ряд факторов. С одной стороны — недостаток гражданских учебных заведений при росте общественной потребности в образованных специалистах: «государственные потребности вынуждали рекрутировать служащих из духовного сословия». С другой — значительное отставание клира от чиновничества по уровню доходов: в конце XVIII века среднегодовое жалование составляло у чиновников IX—XIV классов от 100 до 400 руб., тогда как у городских священников всего 30-80 руб (а у сельских и того меньше)

За месяц до того, когда в мае 1797 года прошение П. В. Победоносцева было удовлетворено, 5 (16) апреля 1797 года в Успенском соборе Кремля был помазан на царство Павел I. Буквально на следующий день он резко принялся за реформы, давшие, в терминах Степанова, дополнительный толчок к «усилению сословной мобильности привилегированных слоёв русского общества».

Московский университет

6 (18) ноября 1807 года П. В. Победоносцев «получил степень магистра философии и словесных наук, и тогда же начал давать уроки российской словесности в Александровском институте». В этой части биографии, написанной Н. Мичатеком, ахронизм: речь идёт об открытом в 1802 году в Москве училище ордена св. Екатерины, из состава которого впоследствии выделяется Александровское мещанское училище (позже институт). Как раз эти годы у П. В. Победоносцева рождается дочь Варвара (17 [29] октября 1810) — много лет спустя он отдаст будущую писательницу учиться именно в этот институт.

За службу в институте благородных девиц П. В. Победоносцева производят в чин статского советника.

В 1811 году участвует в организации и становится действительным членом Общества любителей российской словесности при Московском университете, некоторое время добровольно исправляет обязанности библиотекаря этого общества. С марта 1812 года становится адъюнктом Московского университета, и с 1814 года приступает к преподаванию в нём российской словесности. 8 (20) декабря 1826 года получает звание экстраординарного профессора университета, где преподаёт на протяжении 9 лет. 21 декабря 1835 (2 января 1836) года по прошению уволен из университета с пенсией.

После выхода на пенсию много сил уделял домашнему образованию детей; давал также частные уроки детям московской знати.

Консерватизм П. В. Победоносцева как преподавателя стал чуть ли не притчей во языцех в воспоминаниях его современников. В своей преподавательской деятельности он опирался на риторики М. В. Ломоносова и И. С. Рижского, поэтому в последние годы жизни он казался студентам университета, среди которых были, в частности, М. Ю. Лермонтов и В. Г. Белинский, «живым преданием литературных вкусов и понятий прошлого столетия». В воспоминаниях, вошедших в юбилейное издание «Истории Московского университета», академик С. П. Шевырёв, начавший читать в университете курс по истории всеобщей словесности с января 1834 года, также подтверждает: Победоносцев «читал риторику по старинным руководствам (Ломоносова, Мерзлякова и др.) и главное внимание обращал на практические занятия, на чистоту речи и на строгое соблюдение правил грамматики».

Многочисленны анекдоты о Победоносцеве-преподавателе, в которых он предстаёт как добродушный старик с совершенно устаревшими литературными понятиями. На консерватизм и сочувствие П. В. Победоносцева рассчитывает И. И. Лажечников, критикуя в письмах к нему альманах «Полярная звезда».

Литературная деятельность

Как литератора, П. В. Победоносцева относят к «тяготеющим к карамзинистскому направлению». Пик его литературной деятельности приходится на конец XVIII — начало XIX веков. Знаток ряда европейских языков (помимо французского, с преподавания которого он начал свою учительскую карьеру), Победоносцев сделал много переводов. Немалую часть в них занимают переводы нравоучительных сочинений с немецкого (А. Галлер, Ф.-Г. Клопшток, К.-М. Виланд и др.). «Карамзинизм» П. В. Победоносцева отмечается как в его собственных трудах, так и в тех, которые он выбирал для перевода.

Пережив утрату жены, Победоносцев в 1796 году посвящает её памяти сборник «Плоды меланхолии, питательные для чувствительного сердца». Первая его часть которого состояла из оригинальных стихотворных и прозаических произведений самого автора («Размышления при гробе», «Эпитафии» и др.), а вторая — из тематически близких переводов (Эдвард Юнг, Жан-Жак Руссо, Шарль де Сен-Пьер).

В 1800 году Победоносцев издаёт «Сокровище полезных увеселений» — новый сборник сочинений и переводов нравоучительного характера. Через 2 года, в 1802 году он печатает ещё один сборник нравоучительных историй и анекдотов из жизни известных людей, переведённых с немецкого — «Старинный друг, возвратившийся из путешествия».

Вступив в Общество любителей российской словесности, Победоносцев вносит в него свой интеллектуальный вклад, опубликовав в 1818 году «Воспоминания о Петре Алексеевиче Плавильщикове».

Перед вступлением Наполеона в Москву П. В. Победоносцев с семьёй уезжает из города в село Бельково Солигаличского уезда Костромской губернии — родовое имение своего друга Павла Антоновича Шипова, надворного советника, предводителя дворянства этого уезда. Отрывки из воспоминаний П. В. Победоносцева об этом были опубликованы в 1895 году под названием «Из дневника 1812 и 1813 годов о московском разорении».

На детское назидательное чтение рассчитан «Друг юности, наставлениями к примерами руководствующий в просвещению и добродетели» (1821) — собрание переводных и подражательных повестей. Завершает библиографию П. В. Победоносцева-переводчика «Краткое руководство к эстетике Эшенбурга», изданное в 1829 году..

Издательская деятельность

В 1804 году П. В. Победоносцев принял от профессора П. А. Сохацкого издание журнала «Новости русской литературы». Доведя издание до 1805 года (ч.ч. 9—14; Энциклопедия Брокгауза датирует его участие в журнале вместе с проф. Сохацким и Подшиваловым 1802—1805 годами), заявил о его прекращении, и о выходе нового журнала под названием «Минерва» (1806—1807, совм. с проф. Сохацким); в Минерве довольно много писал сам. В 1813 году издавал журнал «Детский вестник».

В 1816 принял участие в альманахе «Цветник собранных стихотворений», рассчитанном на детское чтение и отличавшемся широтой и пестротой охвата имен (от С. С. Боброва до Н. М. Карамзина); в этот альманах Победоносцев также включил анонимно и свои произведения.

В 1819 году П. В. Победоносцев издаёт четыре книжки журнала «Новый пантеон отечественной и иностранной словесности». В предисловии к первому выпуску он оговаривает, что издание состоит по преимуществу из печатавшихся ранее материалов, которые либо сокращены, либо, наоборот, дополнены и «с большим тщанием со стороны слога обработаны». Этим изданием писатель подводит своего рода итог своей литературной деятельности, хотя в последующие годы издаёт ещё несколько книг и переводов.

Семья

Дети П. В. Победоносцева от второго брака: Варвара Петровна (род. 1810) и Сергей Петрович (род. 1816) — «были не чужды литературных интересов».

Победоносцев глазами будущих писателей

В. Г. Белинский

Будущий писатель, литературный критик и публицист В. Г. Белинский (1811—1848) поступает на словесное отделение философского факультета Московского университета в 1829 году. По воспоминаниям Д. П. Иванова курс словесности П. В. Победоносцев читал для студентов первого общего курса (из биографии М. Ю. Лермонтова следует, что с профессором-словесником он столкнулся на последнем для себя, втором курсе). Сам Иванов вспоминает о Победоносцеве косвенно, сравнивая с его с другой, не менее одиозной для него личностью профессора Яблонского, который преподавал студентам грамматику, логику и риторику. Один не лучше другого толковали они «и об источниках изобретения, о хриях ординарных и превращённых; припомнить надобно, что пресловутая риторика Кошанского, по которой учил Яблонский… красовалась в программах, изданных для поступления в Московский университет, едва ли не до пятидесятых годов, если не далее. Таково было тогда время, и его надобно винить за отсталость и косность». Иванов отмечает парадокс: «Учась латыни, воспитанники находили жизнь и одушевление в мертвом языке; а в классах русской словесности изучали живой отечественный язык, как мертвый; здесь вся суть учения заключалась в буквальном запоминании сухих, ни к чему не прилагавшихся правил»; критика его в равной степени относится и к Яблонскому, и к Победоносцеву.

Однако на этом месте мемуары Д. П. Иванова переходят на другую тему, словно он забывает, в связи с чем вспомнил он о хриях и о Победоносцеве. Его словно подхватывает другой однокурсник Белинского, П. И. Прозоров: «Не забыть мне одного забавного случая с ним на лекции риторики. Преподаватель её, Победоносцев, в самом азарте объяснения хрий вдруг остановился и, обратившись к Белинскому, сказал:

 — Что ты, Белинский, сидишь так беспокойно, как будто на шиле, и ничего не слушаешь? Повтори-ка мне последние слова, на чём я остановился?

 — Вы остановились на словах, что я сижу на шиле,— отвечал спокойно и не задумавшись Белинский».

Студенты разразились смехом. Победоносцев «с гордым презрением» отвернулся и продолжил свою лекцию о хриях, инверсах и автониянах. Как и следовало ожидать, «горько потом пришлось Белинскому за его убийственно едкий ответ».

М. Ю. Лермонтов

В известном смысле определяющую роль сыграл П. В. Победоносцев в судьбе поэта М. Ю. Лермонтова (1814—1841), причём в своём качестве лектора по курсу изящной словесности. Однако сыграл он её не как учитель в прямом смысле, а как образец того, что будущий поэт решительно отверг.

Первая их встреча была обнадёживающей. Экстраординарный профессор был в числе экзаменаторов будущего поэта при его поступлении в Московский университет в 1830 году. Лермонтов его порадовал, и по итогам вступительного экзамена строгий педагог подписал донесение в правление университета, что абитуриента «нашли… способным к слушанию профессорских лекций». Однако в этом случае предвидение глубоко обмануло профессора. Перейдя с «нравственно-политического отделения» на «словесное», поэт вновь столкнулся с Победоносцевым, уже в роли лектора. На его монотонных, кажущихся бессвязными лекциях, посвящённых такой прекрасной теме, как изящная словесность, поэт поначалу просто скучал. С каждой лекцией это неприятие подспудно нарастало, и под конец курса развилось в острый конфликт между студентом и профессором.

Способ, которым поэт выразил своё отношение к «консервативным взглядам и академическому педантизму» словесника, был оригинален. П. Ф. Вистенгоф описывает этот случай следующим образом. На так называемой «репетиции» (то есть, на заключительном занятии по курсу перед публичным экзаменом) Победоносцев задал Лермонтову какой-то вопрос. Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

— Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

— Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас ещё не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабжённой всем современным.

(в пересказе Гиллельсона: «из своей собственной библиотеки, содержащей всё, вновь выходящее», в том числе и «на иностранных языках»). Ответ на такую дерзость был ожидаем и, не дожидаясь развязки скандала, на публичные экзамены Лермонтов не явился, а затем подал прошение об увольнении из университета. Этот момент нашёл отражение в «Княгине Лиговской», в рассказе о занятиях Жоржа Печорина в Московском университете.

Вместе с тем, другие биографы связывают прошение Лермонтова об отчислении из университета с другой студенческой историей, связанной с «одним из наименее почтенных профессоров Маловым».

В комментариях к «Воспоминаниям» Вистенгофа разъясняется, что Лермонтов оставил Московский университет весной 1832 г. Из четырёх семестров (2 лет) его пребывания первый не состоялся из-за карантина по случаю эпидемии холеры, во втором семестре занятия не наладились отчасти из-за «маловской истории», и затем Лермонтов перевёлся на словесное отделение.

«Литературная энциклопедия» уточняет:

На репетициях экзаменов по риторике (Победоносцев), а также геральдике и нумизматике (М. С. Гастев) Лермонтов, обнаружив начитанность сверх программы и одновременно незнание лекционного материала, вступил в пререкания с экзаменаторами; после объяснения с администрацией возле его фамилии в списке студентов появилась помета: лат. consilium abeundi («посоветовано уйти»).

К. С. Аксаков

Старший сын одного из крупнейших русских писателей, Сергея Тимофеевича Аксакова, сам впоследствии публицист, поэт, литературный критик и лингвист, Константин Сергеевич Аксаков (1817—1860) пришёл на словесный факультет университета в возрасте 15 лет, в 1832 году. В силу жизнерадостного склада, усугубляемого фактором юного возраста, он с радостью окунулся в студенческую жизнь. Поступив на первый курс, жалел он лишь о том, что не был сам участником «шутливых проделок» и «недавних проказ», предания о которых «ещё слышались и повторялись» между старшими студентами.

Первая из них, о которой К. С. Аксаков вспоминает по случаю, была связана с Победоносцевым. Рассказывали, что незадолго перед моим вступлением, однажды, когда Победоносцев, который читал лекции по вечерам, должен был прийти в аудиторию, студенты закутались в шинели, забились по углам аудитории, слабо освещаемой лампою, и — только показался Победоносцев — грянули:

 — Се жених грядет в полунощи!

Правда, другой писатель, поступивший в университет позже, в 1831 году — И. А. Гончаров (1812—1891) — по прочтении этого мемуара возразил в своём письме А. Н. Пыпину: «Это было, но отнюдь не с Победоносцевым, а с Гавриловым, профессором славянского языка. Победоносцев по вечерам никогда не читал лекций. Я не застал его: кафедру эту закрыли, но студенты, по свежему преданию, рассказывали мне, что они неоднократно встречали его таким образом, то есть славянскою песнию».

Другой случай, о котором вспоминает К. С. Аксаков, был связан со студентом Заборовским. На очередную скучную лекцию Победоносцева он принёс воробья, и во время лекции выпустил его. «Воробей принялся летать, а студенты, как бы в негодовании на такое нарушение приличия, вскочили и принялись ловить воробья; поднялся шум, и остановить ревностное усердие было дело нелёгкое».

Будь Победоносцев «человеком жалким и смирным», размышляет Аксаков годы спустя, шутки эти иначе как жестокими назвать нельзя. Но в том-то и дело, продолжает он, что сам Победоносцев, «напротив, был не таков: он бранился с студентами, как человек старого времени, говорил им ты; они не оскорблялись, не отвечали ему грубостями, но забавлялись от всей души его гневом».

Однако когда настало время встретиться с Победоносцевым не по рассказам в университетских коридорах, а на лекции — итог был тем же, что и у других его предшественников, чей дремавший внутри литературный талант негодовал от косности и скуки. «На первом курсе я застал ещё Победоносцева, преподававшего риторику по старинным преданиям, [и стало] невыносимо скучно:

 — Ну что, Аксаков, когда же ты мне хрийку напишешь? —

говорил, бывало, Победоносцев. Студенты, нечего делать, подавали ему хрийки».

Труды

• Плоды меланхолии, питательные для чувствительного сердца (М.: 1796)
• Истинное и ложное счастие (перев. соч. Геллерта, М.: 1709)
• Новая наука наслаждаться жизнью, в 4-х песнях (перев. соч. Уцца, М.: 1799)
• Старинный друг, возвратившийся из путешествия и рассказывающий всё, что видел, слышал и чувствовал (перев. с нем., М.: 1802)
• Воспоминание о П. А. Плавильщикове (М.: 1818)
• Краткое руководство к эстетике (М.: 1824)
• Друг юности (М.: 1825)
• Направление ума и сердца к истине и добродетели (М.: 1830)

Литература

• Победоносцев, Петр Васильевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.sgu.ru/files/nodes/9848/18.pdf Степанов Ю. Г. Отец и сын Победоносцевы: два варианта жизненного сценария в контексте эпохи // Николаевская Россия. Власть и общество : Сб. — Саратов: Изд.-во СГУ, 2009.]
• Фирсов С. Л. Человек во времени: штрихи к портрету К. П. Победоносцева // Победоносцев К.П.: pro et contra. Антология : Сб. — СПб.: Изд-во РХГИ, 1996. — С. 576. — ISBN 5-88812-006-5.
• Биографический словарь Московского унта. Ч. 2 (1855);
• Пыпин А. Н. Белинский, его жизнь и переписка. СПб., 1876. Т. 1;
• Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1888. Т. 1; Рус. арх. 1897. Ч. 1. С. 110—112 (письма И. М. Снегирева к П. В. Победоносцеву);
• [www.rulex.ru/xPol/index.htm?pages/20/141.htm Мичатек Н. Победоносцев Пётр Васильевич // Рус. биогр. словарь. — СПб., 1905. — Т. 10. — С. 141-142.]
• Кони А. Ф. На жизненном пути // Собр. соч. М., 1969. Т. 7;
• Гиллельсон М. И. Победоносцев П. В. // Лермонтовская энциклопедия. М., 1980.

Ссылки

• [www.surbor.ru/bio/select.php?fks=2&idf=2574&text=%CF%CE%C1%C5%C4%CE%CD%CE%D1%D6%C5%C2+%CF%E5%F2%F0+%C2%E0%F1%E8%EB%FC%E5%E2%E8%F7 Краткие биографии писателей]
• [feb-web.ru/feb/lermenc/lre-abc/lre/lre-4224.htm Лермонтовская энциклопедия//Гиллельсон М. И. Победоносцев Пётр Васильевич. — М.: 1980.]

Отрывок, характеризующий Победоносцев, Пётр Васильевич

– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.