Побоище на Акка Ларентия

Побоище на Акка Ларентия итал. Strage di Acca Larentia
Место атаки	Италия Италия, Рим, улица Акка Ларентия
Цель атаки	молодые активисты неофашистской партии ИСД
Дата	7 января 1978 года
Способ атаки	расстрел
Погибшие	3
Организаторы	ультралевые террористы

Побоище на Акка Ларентия (итал. Strage di Acca Larentia) — террористическая атака итальянских ультралевых на активистов неофашистской партии 7 января 1978 года. Привело к убийству двух человек, третий погиб в столкновении неофашистов с полицией вечером того же дня. Явилось важной вехой политического насилия Свинцовых семидесятых.

Расстрел активистов и столкновение с полицией

На римской Via Acca Larentia располагалась штаб-квартира неофашистской партии Итальянское социальное движение (ИСД). Вечером 7 января 1978 года в партийном офисе находились пятеро молодых активистов ИСД, готовившиеся к партийному мероприятию (уличному концерту) на площади Рисорджименто. Около половины седьмого вечера они вышли из здания и были обстреляны из автоматического оружия.

19-летний студент Франко Бигонзетти был убит на месте. Винченцо Сегнери, Маурицио Лупини и Джузеппе Д’Аудино заперлись в штаб-квартире. 18-летний студент Франческо Чаватта пытался уйти через запасной выход, но получил огнестрельное ранение в спину, от которого вскоре умер в машине скорой помощи.

Информация о нападении на штаб ИСД быстро распространилось по партийной организации. На месте событий собрались партийные активисты, появились корреспонденты. Прибыл национальный секретарь ИСД Джорджио Альмиранте, крупный парламентский политик.

Поскольку не все журналисты сочувствовали неофашистам, возникли перебранки, перешедшие в потасовки. В драке участвовал лидер неофашистской молодёжной организации Джанфранко Фини, будущий основатель Национального альянса и министр иностранных дел Италии.

Возникшие беспорядки привели к вмешательству полиции. Неофашистские боевики вступили в драку, полицейские произвели несколько выстрелов. В результате смертельное ранение получил 20-летний активист молодёжной организации ИСД, музыкант-гитарист Стефано Рекьони. Он скончался в больнице два дня спустя.

Через несколько месяцев покончил с собой отец Франческо Чаватты.

Ультралевый след. Безрезультатность расследования

Ответственность за нападение и обстрел взяла на себя левацкая террористическая группировка Nuclei Armati per il Contropotere Territoriale — «Вооружённые ячейки территориального сопротивления». На одной из бензоколонок была обнаружена аудиокассета с её заявлением:

Вооружённые ячейки ударили по чёрным крысам, когда они выходили на акт насилия. Список ещё длинен. Фашистам гарантировано попустительство в буржуазных тюрьмах, но у них нет гарантий от пролетарского правосудия.

Однако расследование преступления на Акка Ларентия зашло в тупик. Участников атаки не удалось обнаружить. Только в 1988 году были арестованы боевики леворадикальной организации Lotta Continua — Марио Скроцца, Фульвио Туррини, Чезаре Каваллари и Франческо де Мартис. Скроцца покончил с собой в тюрьме, остальные трое оправданы за недостатком доказательств. Даниэла Дольче, принадлежавшая к той же группе, бежала к сандинистам в Никарагуа.

Таким образом, участники нападения на штаб-квартиру ИСД не установлены по сей день. Капитан карабинеров Эдуардо Сивори, ответственный за гибель Рекьони при подавлении беспорядков, не подвергся ни уголовному преследованию, ни дисциплинарным взысканиям.

Пистолет-пулемёт Skorpion, из которого был проведён обстрел, в 1988 обнаружился на одной из явок «Красных бригад» в Милане.

Политические последствия. Новая волна терроризма

7 января 1978 года стало этапным рубежом Свинцовых семидесятых. Фактически безнаказанное убийство трёх неофашистов всколыхнуло ультраправую молодёжь. Сформировалась новая генерация неофашистских террористов, представленная прежде всего Революционными вооружёнными ячейками (NAR). Её отличительными признаками являлись спонтанность действий и непризнание каких бы то ни было авторитетов (за исключением Пьерлуиджи Конкутелли).

Уже 28 февраля 1978 боевики NAR во главе с Валерио Фиораванти обстреляли группу коммунистической молодёжи на площади Сан-Джованни (один из коммунистов был убит). Теракты NAR продолжались четыре года, при этом мишенями являлись не только коммунисты, но и государство.

Мы их знали. С Франческо Чаваттой мы вместе играли. Первой реакцией у меня и многих других был шок — словно умер родной человек. Мы поняли, что не стоит рассчитывать на Альмиранте — он пользовался нами, но не защищал нас. Акка Ларентия стала нашим окончательным разрывом с ИСД. Фашисты восстали против полиции, против тех, кто убил Стефано Рекьони. Фашисты стреляли в полицейских. Это ознаменовало точку невозврата.
Франческа Мамбро

Память о событии и политические конфликты

Тройное убийство на Акка Ларентия не вызвало широкого резонанса в мире — в отличие, например, от мадридского расстрела на улице Аточа, возмутившего мировую общественность годом ранее. Это связано с тем, что жертвы — молодые неофашисты — не вызывали сочувствия левой гуманитарной интеллигенции и влиятельных СМИ, формировавших общественное мнение (в отличие от испанских левых юристов, погибших на Аточа). Однако в Италии 7 января 1978 считается важной трагической датой.

Годовщины побоища на Акка Ларентия регулярно отмечаются в Риме. 10 января 1979 несанкционированная демонстрация неофашистов переросла в массовую драку с ультралевыми и полицией. Карабинеры снова применили оружие, неофашист Альберто Джаквинто погиб. Он был назван последней жертвой побоища на Акка Ларентия.

Они были фашистами. Они погибли как фашисты. Как фашистов их следует помнить.

Широко отмечалось 30-летие событий в январе 2008 года. Был отслужена мемориальная месса, зажжено множество свечей. В церемонии участвовал Джанфранко Фини. Партия Fiamma Tricolore организовала четырёхтысячное шествие по Риму. Мэр Рима Вальтер Вельтрони назвал память о событиях «гражданским долгом общества». В 2010 году следующий мэр Джованни Алеманно заявил о намерении присвоить памятное наименование одной из римских площадей. Интересно, что Вельтрони в 1978 году был коммунистом, Алеманно — активистом ИСД.

В январе 2012 года на здании бывшей штаб-квартиры ИСД была вывешена новая мемориальная доска. Бигонзетти, Чаватта и Рекьони названы уже не «жертвами политического насилия», а «жертвами коммунистической ненависти и слуг государства».

7 января 2014 года мэр Рима Иньяцио Марино отметил очередную годовщину записью в Твиттере:

Политическое насилие не имеет права проявляться в нашем городе.

Столь сдержанная позиция вызвала резкую критику Алеманно:

Это является серьёзной ошибкой мэра Марино. Во время нашей легислатуры и раньше, когда мэром был Вальтер Вельтрони, предпринимались все усилия для обеспечения общей памяти свинцовых лет. Отдавалась дань всем жертвам — левым, правым, полицейским. Наша администрация возлагала венок на место, где пролилась кровь, даже если погибшие политически были враждебны нам. Марино не пришёл лично на Акка Ларентия, не послал ни одного из своих советников. Это ломает традицию, создаёт негативный прецедент.

Марино объяснил свою позицию несогласием с формулировкой «слуги государства» на новой мемориальной доске. Это выражение он счёл неуважительным в отношении правоохранительных органов. Однако представители различных политических партий осудили Марино и солидаризировались с Алеманно.

Отрывок, характеризующий Побоище на Акка Ларентия

– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.