Подгорецкий замок
| Замок | |
 Подгорецкий замок | |
| Страна | Украина |
| Село | Подгорцы |
| Архитектурный стиль | Ренессанс |
| Основатель | Станислав Конецпольский |
| Строительство | 1635—1640 годы |
| Состояние | хорошее |
Подгоре́цкий за́мок (укр. Підгорецький замок) — хорошо сохранившийся ренессансный дворец, окружённый оборонительными сооружениями. Расположен на востоке Львовской области в с. Подгорцах. Вместе с Олесским и Золочевским замками образует «Золотую подкову Украины». Здесь снимались эпизоды советских фильмов «Д’Артаньян и три мушкетёра» и «Дикая охота короля Стаха». В советский период внутри замка размещался туберкулёзный диспансер.
Замок имеет форму квадрата. С востока, юга и запада замок окружает линия оборонительных укреплений, окруженная глубоким рвом и земляными валами.
История замкового комплекса
«Я видел Подгорцы, красивый дворец и крепость… теперь по большей части руками разозленных холопов разрушены и испорчены».В 1656 году начинается восстановление дворца. Внук коронного гетмана дарит замок Яну ІІІ Собескому вместе с селами Подгорцы и Загорцы с условием, что тот будет контролировать бродовскую крепость до полнолетия Якуба Собеского. Реставрация замка продолжалась до 1680 года, а в 1688 году он пострадал от нападения татар.
В 1720 году замок вместе с окружающими селами покупает у Константина, сына Яна ІІІ Собеского, Станислав Ржевуский. В 1728 году его сын Вацлав Ржевуский начинает масштабную реконструкцию Подгорецкого замка. Между павильонами и стеной строятся дополнительные помещения и дворец становится трехэтажным. Подемный мост с другим павильоном разбираются. Для частых посетителей имения строится так называемый Гетманский заезд с солнечными часами. Вацлав Ржевуский собрал большую коллекцию ценных картин и старинного оружия, перевозит ценнейшие вещи из Олесского замка. Создаются типография, театр.
В 1779 году умирает Вацлав Ржевуский, который прожил последние годы как монах-капуцин. Проходит три аукциона по распродаже имущества и на последнем, в 1787 году, Подгорцы вместе с селами Хватов, Гутище и Загорцы выкупает сын Вацлава Северин Ржевуский, который известен своими алхимическими опытами и поисками кладов. В это время замок постепенно приходит в упадок. Фактическим владельцем становится управитель Ремишевский, который постепенно распродает ценности.
Такое положение продолжается и при наследнике Северина Ржевуского Вацлаве, который проводит большую часть времени в путешествиях и погибает в 1831 году. В 1833 году в замок переезжает Лев Ржевуский (1808-69). Он восстанавливает сорванную крышу, двери, приводит замок в порядок. Из-за того, что он был бездетным, Леон передает замок князю Евстахию Сангушке с условием, что тот отреставрирует замок. В 1867—1903 годах проводятся грунтовые реставрационные работы.
До 1939 года в замке действовал частный музей князей Сангушко. В 1940 году, с приходом советской власти, замок-дворец передается Львовскому историческому музею. Во время Второй мировой войны дворец сильно пострадал. В 1945 году он был разграблен военнослужащими Золочевского гарнизона. В 1947 году музей был закрыт и в 1949 году открыт санаторий для больных туберкулезом. В 1956 году в Подгорецком замке был большой пожар, который уничтожил большую часть внутренней обстановки, после чего проводились реставрационные работы. В дальнейшем здесь продолжает функционировать санаторий.
В 1997 году благодаря хлопотам общественности и труду Б. Г. Возницкого Подгорецкий замок передают Львовской галерее искусств. В том же году создается благотворительный фонд возрождения Подгорецкого замка, который возглавил Б. Г. Возницкий. В фондах галереи сохранилось 85 % экспонатов из замка, которые планируется туда вернуть и разместить в восстановленном дворце музей интерьеров. В 2010 году Подгорецкий замок отметил своё 370-летие.
Интерьеры Подгорецкого замка поражали современников своей красотой и пышностью. Залы и кабинеты, которые носили названия: Китайская, Золотая, Рицарская, Зелёная, Зеркальная, Мозаичная — соответствовали этим названиям. Отдельно хранились вещи, которые принадлежали королю Яну ІІІ Собескому. Комнаты украшали портреты владельцев замка, копии Рафаэля, Рубенса, Тициана, Караваджо. Картины польского художника Чеховича, полотна Якоба де Баана на исторические темы — «Осада Смоленска» и «Приём шведских и бранденбуржских послов Владиславом IV». Столовую украшали портрет гетмана Конецпольского и 72 портрета известных политических и духовных деятелей, чёрный мраморный стол, на котором крестили короля Яна ІІІ.
Неповторимый вид архитектурному ансамблю в Подгорцах придает парк, в зелени которого утопают и замок, и двор, и целый ряд других сооружений. В давние времена именно парк оказывал на путешественников значительно более сильное впечатление, чем сам замок.
Подгорецкий парк принадлежит к памятникам садово-паркового искусства государственного значения. Построенный на уровне наилучших образцов так называемых «итальянских» парков, он является лучшим и чуть ли не единственным на Украине парком такого типа.
Местный парк окружает замок со всех сторон, он отличается целостностью художественного замысла и глубоко продуманными взаимосвязями рельефа, архитектуры, скульптуры и растительности.
Коллекция
Несмотря на все потери во время Первой мировой войны и революции, ещё в 1939 году коллекция замка насчитывала 39 панцирей крылатых гусар и 65 знаменитых гусарских пик. Вся эта экипировка относилась к XVIII веку и принадлежала гусарам из роты гетмана Ржевусского. В настоящее время от коллекции замка остались только голые стены, а все экспонаты распылены между украинскими, польскими и российскими собраниями[1].
Костёл
Римско-католический костёл Воздвижения и св. Иосифа был построен по заказу Вацлава Ржевуского в 1752—1766 годах как усыпальница. Архитектором выступил Ц. Романус. Костел представляет собой ротонду в стиле барокко с диаметром 12 м. Главный фасад украшает портик из 14 колонн коринфского ордера, на аттике которого было установлено 8 скульптур святых работы Фессингера и Лебласа. Одна из скульптур была уничтожена во время Второй мировой войны. От костела к замку ведет 300-метровая липовая аллея, а перед храмом стоят фигуры Богоматери и св. Иосифа на колоннах.
Интерьер был расписан в 1765—1766 годах художником Л. Смуглевичем и его сыном. После них роспись продолжили четыре мастера из Жовквы: Демьян, Войцех, Константин и Николай и двое львовян: Гургилевич и Витанецкий. С 1861 года был парафияльным храмом. В 1945 году костел был закрыт и в 1976—1979 годах отреставрирован под руководством архитектора И. Старосольского. Сейчас реставрируется вместе с замком, передан грекокатоликам.
|
Костёл Святого Иосифа на Викискладе? |
|---|
Напишите отзыв о статье "Подгорецкий замок"
Примечания
- ↑ ред. Кисилёв В. И. Польские гусары 1576—1775 // — Артёмовск: военное-исторический альманах «Новый солдат», № 142, — 2002.
Ссылки
- [zamki-kreposti.com.ua/lvovskaya-oblast/podgoreckij-zamok-podgorcy/ Подгорецкий замок на www.zamki-kreposti.com.ua]
- [www.castles.com.ua/index.php?id=gor Подгорецкий замок на сайте «Замки и храмы Украины».]
- [ukraine.kingdom.kiev.ua/region/13/pidgirzi.php Подгорецкий замок на сайте «Архитектурные и природные памятники Украины».]
- [tripua.info/index.php?page=articles&op=readArticle&id=204&title=ru-Podgoreckiy_zamok_Pdgrc_Lwvvswka_oblastw Подгорецкий замок на ТрипЮА.info. График работы, история, легенда]
Отрывок, характеризующий Подгорецкий замок
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
