Поджог в Золингене

Поджог в Золингене — один из самых жестоких случаев насилия над иммигрантами в современной Германии. В ночь с 28 на 29 мая 1993 года четверо молодых немецких мужчин, относящиеся к ультраправому движению скинхедов, имеющему связи с неонацизмом, подожгли дом большой турецкой семьи в городе Золинген в земле Северный Рейн-Вестфалия. Три девочки и две женщины погибли; четырнадцать остальных членов семьи, включая несколько детей, получили ранения, некоторые из них серьёзные. Нападение вызвало бурные протесты со стороны турок в различных городах Германии и крупные демонстрации немцев в поддержку жертв трагедии. В октябре 1995 года преступники были признаны виновными в убийстве и получили сроки тюремного заключения от 10 до 15 лет.

Социальный контекст

В начале 1990-х после объединения Германии тема иммигрантов, особенно беженцев, широко обсуждалась в Германии. Партия ХДС и таблоид Bild Zeitung были основными силами, выступающими за ограничения их числа.

Несколько случаев насилия над иммигрантами предшествовали событиям в Золингене. В сентябре 1991 года из-за беспорядков в Хойерсверде пришлось эвакуировать общежитие беженцев. Во время трёхдневных беспорядков в Ростоке-Лихтенхагене в августе 1992 года несколько тысяч человек окружили высотное здание и одобрительно смотрели, пока боевики бросали коктейли Молотова; вьетнамцам, жившим в этом доме, едва удалось спастись, убежав на крышу. В ноябре 1992 года поджог в Мёльне, совершённый ультра-правой молодёжью, унёс жизни трёх турок.

В декабре 1992 года по всей Германии прошли демонстрации против ксенофобии, в которых участвовало более 700 тыс. человек. Несколько неонацистских групп были объявлены вне закона к концу 1992 года.

За три дня до нападения, 26 мая 1993 года Бундестаг Германии при необходимых 2/3 голосов принял решение изменить Основной закон ФРГ, ограничив количество беженцев. До этого Основной закон ФРГ гарантировал каждому беженцу по политическим причинам в мире право на получение статуса беженца в Германии.

Нападение в Золингене было в то время самым значительным проявлением насилия против иммигрантов в Германии. Неделю спустя поджог дома во Франкфурте-на-Майне с 34 жильцами-иммигрантами был вовремя обнаружен и никто не погиб. Случай поджога общежития иммигрантов в Любеке в 1996 года, в котором погибло 10 человек, так и не был раскрыт. На сегодняшний день всего 135 иммигрантов погибли в Германии от аналогичных преступлений на почве национальной ненависти..

События 29 мая

Согласно отчётам полиции, пожар начался в подъезде дома в 1:38 утра 29 мая. Поджог был произведён с помощью бензина. 50-летняя Мевлюде Генч, самый старший член семьи, смогла выбраться через окно и предупредить соседей. Она потеряла двух дочерей, двух внучек и племянницу в эту ночь.

Пожарные прибыли через пять минут, но было слишком поздно. 27-летняя Гюрсюн Индже выпрыгнула из окна и погибла. Её 4-летняя дочь, которую она держала на руках, выжила. Девушки Хатидже Генч (18 лет), Гюлистан Озтюрк (12 лет), Хюлья Генч (9 лет) и Саиме Генч (4 года) погибли в огне. 15-летняя Бекир Генч, выпрыгнувшая из окна, выжила, но получила серьёзные травмы. Шестилетний подросток и трёхлетний ребёнок получили травмы, угрожающие жизни.

Обвиняемые

Обвиняемыми были:

• Феликс Кёнен (Felix Köhnen), на момент совершения преступления 16-летний студент. Его отец был доктором, активным участником пацифистского движения, а мать — архитектором, участвующей в экологическом движении. Имелись отчёты о том, что Феликс попал в ультраправый круг общения, потому что чувствовал, что не может соответствовать академическим ожиданиям своих родителей.
• Кристиан Рехер (Christian Reher), 16-летний студент, выросший в детском доме. Он жил недалеко от подожжённого дома и был арестован первым. Ранее распространял листовки, в которых выражал свою ненависть к иммигрантам.
• Кристиан Бухгольц (Christian Buchholz), 19 лет, имел случайные заработки. Был сыном рабочего среднего класса. Его дневник содержал записи националистического толка.
• Маркус Гартман (Markus Gartmann), 23 года, получал социальное пособие. В юности он был одиночкой, непопулярным среди девушек. Состоял членом националистической партии Немецкий народный союз.

Все они были членами ультраправого сообщества скинхедов Золингена и посещали вместе школу боевых искусств. Позже выяснилось, что эта школа была создана информатором Федеральной службы защиты конституции Германии, которая выполняет функции государственной контрразведки.

Судебные разбирательства

Суд в Дюссельдорфе, под председательством пяти судей Верховного суда земли, начался в апреле 1994 года. Кёнену, Рехеру и Бухгольцу были предъявлены обвинения как несовершеннолетним (ограничение максимального наказания — 10 лет заключения), в то время как Гартмана судили как совершеннолетнего. Обвинение утверждало, что основным мотивом была ненависть к иммигрантам.

Гартман сознался в совершении преступления в полиции, затем он подтвердил свои показания в суде в присутствии своего адвоката. Он также извинился перед жертвами. По признанию самих обвиняемых, Гартман, Кёнен и Бухгольц имели конфликт с иммигрантами во время вечеринки той ночью, встретились с Рехером и затем, будучи пьяными, решили «припугнуть» турок. К концу судебного процесса Гартман отказался от своих показаний, утверждая, что они были получены под принуждением и угрозой того, что его посадят в одну камеру с турками. Во время интервью в тюрьме через 4 месяца после вердикта суда, он объяснил, что дал ложные показания, потому что полиция убедила его в том, что это единственный способ избежать пожизненного заключения.

Рехер также сознался, но неоднократно менял свои показания, к концу судебного процесса утверждая, что действовал один. Кёнен и Бухгольц отрицали свою причастность к преступлению.

Никаких прямых доказательств причастности обвиняемых к преступлению найдено не было, отчасти потому что полиция осматривала место преступления крайне небрежно. Свидетели не смогли прояснить события.

В октябре 1995 года четыре обвиняемых были признаны виновными в убийстве, покушении на убийство и поджоге. Три несовершеннолетних обвиняемых получили максимальный срок в 10 лет, а Гартман был приговорён к 15 годам заключения. Верховный суд Германии подтвердил приговор по апелляции в 1995 году.

Турецкая семья подала в суд на взыскание убытков в гражданском порядке и выиграла. Они получили примерно 270 тыс. немецких марок и ежемесячную пенсию для одной сильно обгоревшей жертвы преступления.

Последствия

В поминальной церемонии приняли участие несколько высокопоставленных немецких чиновников, первым выступил президент Рихард фон Вайцзеккер. Канцлер Гельмут Коль был подвергнут критике за то, что не посетил Золинген, не принял участия ни в похоронной, ни в поминальной церемониях; он в ответ критиковал остальных политиков за так называемый «Beileidstourismus» («похоронный туризм»).

Данные события были широко освещены в международной прессе. После кампании на радио в Нидерландах, 1,2 миллиона почтовых открыток с надписью «Ik ben woedend!» («Я в ярости!») былы посланы в знак протеста канцлеру Германии Гельмуту Колю.

Мемориал в память о событиях был открыт через год после поджога перед школой Mildred-Scheel-Schule, которую посещала Hatice Genç. Он представляет собой две металлические фигуры, разрывающие свастику и поддерживаемые большим количеством колец, каждое из которых создано на деньги отдельного человека. Изначально городские власти согласились на установку монумента в самом центре, но затем поменяли своё решение, ссылаясь на то, что это может угрожать «социальному миру». Место поджога на Untere Wernerstraße Nr. 81 отмечено пятью каштановыми деревьми и памятной доской. На площади Hülyaplatz в районе Бокенхейм Франкфурта-на-майне в память о событиях в Золингене установлена статуя человека, бьющего молотком по свастике.

В 1996 году немецкое правительство наградило Mevlüde Genç орденом «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия», потому что после поджога она продолжала выступать за взаимопонимание и дружбу между турками и немцами. В 2008 году в Германии была создана награда её имени, которая вручается людям, работающим на взаимопонимание и интеграцию. Одни из награждённых стал турок Камиль Каплан, который в феврале потерял свою жену, двух дочерей и мать во время крупного пожара в Людвигсхафене, в котором всего погибло девять человек; первой версией был поджог неонацистов, но в дальнейшем было установлено, что это несчастный случай. Каплан, как и Mevlüde Genç, призвал к мирному взаимодействию между турками и немцами.

Трое из четырёх осуждённых были освобождены досрочно за хорошее поведение. В сентябре 2005 года другой осуждённый, Кристиан Рехер, был посажен в тюрьму на четыре месяца за то, что дважды использовал нацистское приветствие.

По данным на 2008 года выжившие жертвы поджога до сих пор живут в Золингене в доме, построенном на выплаты по страховке и пожертвования и защищённом камерами наблюдения и специальными пожарными окнами.

Книги и фильмы

• Yvonne Dobrodziej: Der Solinger Brandanschlag — 10 Jahre danach. Документальный фильм.
• Metin Gür, Alaverdi Turhan: Die Solingen-Akte. Patmos Verlag, Düsseldorf 1996, ISBN 3-491-72352-3
• Duisburger Institut für Sprach- und Sozialforschung: SchlagZeilen — Rostock: Rassismus in den Medien. 1993, ISBN 3-927388-32-7

См. также

• Турки в Германии
• Неонацизм
• Марва Али Эль-Шербени

Ссылки

• [www.solingen-internet.de/si-hgw/images/denkmal-gegennazismus.jpg Фотография мемориала в Золингене]

Отрывок, характеризующий Поджог в Золингене

– Я потому так говорю, – продолжал он с отчаянностью, – что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
– Не хотите ли перейти к тому столу? – сказала Анна Павловна.
Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
– Нет, – говорил он, все более и более одушевляясь, – Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав всё хорошее – и равенство граждан, и свободу слова и печати – и только потому приобрел власть.
– Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, – сказал виконт, – тогда бы я назвал его великим человеком.
– Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, – продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание всё полнее высказать.
– Революция и цареубийство великое дело?…После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна.
– Contrat social, [Общественный договор,] – с кроткой улыбкой сказал виконт.
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них всё значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
– Свобода и равенство, – презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, – всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
– Mais, mon cher m r Pierre, [Но, мой милый Пьер,] – сказала Анна Павловна, – как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины?
– Я бы спросил, – сказал виконт, – как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement a la maniere d'agir d'un grand homme. [Это шулерство, вовсе не похожее на образ действий великого человека.]
– А пленные в Африке, которых он убил? – сказала маленькая княгиня. – Это ужасно! – И она пожала плечами.
– C'est un roturier, vous aurez beau dire, [Это проходимец, что бы вы ни говорили,] – сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
– Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? – сказал князь Андрей. – Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
– Да, да, разумеется, – подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
– Нельзя не сознаться, – продолжал князь Андрей, – Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.

Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
– Ah! aujourd'hui on m'a raconte une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en regale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [Сегодня мне рассказали прелестный московский анекдот; надо вас им поподчивать. Извините, виконт, я буду рассказывать по русски, иначе пропадет вся соль анекдота.]
И князь Ипполит начал говорить по русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
– В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [лакея] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre [горничную], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая.
– Она сказала… да, она сказала: «девушка (a la femme de chambre), надень livree [ливрею] и поедем со мной, за карета, faire des visites». [делать визиты.]
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
– Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
– И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.


Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soiree, [очаровательный вечер,] гости стали расходиться.
Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала:
– Надеюсь увидать вас еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения, мой милый мсье Пьер, – сказала она.
Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что: «Мнения мнениями, а вы видите, какой я добрый и славный малый». И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это.
Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на нее в лорнет.
– Идите, Annette, вы простудитесь, – говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной. – C'est arrete, [Решено,] – прибавила она тихо.
Анна Павловна уже успела переговорить с Лизой о сватовстве, которое она затевала между Анатолем и золовкой маленькой княгини.
– Я надеюсь на вас, милый друг, – сказала Анна Павловна тоже тихо, – вы напишете к ней и скажете мне, comment le pere envisagera la chose. Au revoir, [Как отец посмотрит на дело. До свидания,] – и она ушла из передней.
Князь Ипполит подошел к маленькой княгине и, близко наклоняя к ней свое лицо, стал полушопотом что то говорить ей.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
– Я очень рад, что не поехал к посланнику, – говорил князь Ипполит: – скука… Прекрасный вечер, не правда ли, прекрасный?
– Говорят, что бал будет очень хорош, – отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку. – Все красивые женщины общества будут там.
– Не все, потому что вас там не будет; не все, – сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню.
От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину.
Она грациозно, но всё улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа. У князя Андрея глаза были закрыты: так он казался усталым и сонным.
– Вы готовы? – спросил он жену, обходя ее взглядом.
Князь Ипполит торопливо надел свой редингот, который у него, по новому, был длиннее пяток, и, путаясь в нем, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету.
– Рrincesse, au revoir, [Княгиня, до свиданья,] – кричал он, путаясь языком так же, как и ногами.
Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты; муж ее оправлял саблю; князь Ипполит, под предлогом прислуживания, мешал всем.
– Па звольте, сударь, – сухо неприятно обратился князь Андрей по русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти.
– Я тебя жду, Пьер, – ласково и нежно проговорил тот же голос князя Андрея.
Форейтор тронулся, и карета загремела колесами. Князь Ипполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце и дожидаясь виконта, которого он обещал довезти до дому.

– Eh bien, mon cher, votre petite princesse est tres bien, tres bien, – сказал виконт, усевшись в карету с Ипполитом. – Mais tres bien. – Он поцеловал кончики своих пальцев. – Et tout a fait francaise. [Ну, мой дорогой, ваша маленькая княгиня очень мила! Очень мила и совершенная француженка.]
Ипполит, фыркнув, засмеялся.
– Et savez vous que vous etes terrible avec votre petit air innocent, – продолжал виконт. – Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince regnant.. [А знаете ли, вы ужасный человек, несмотря на ваш невинный вид. Мне жаль бедного мужа, этого офицерика, который корчит из себя владетельную особу.]
Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил:
– Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. Il faut savoir s'y prendre. [А вы говорили, что русские дамы хуже французских. Надо уметь взяться.]
Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины.
– Что ты сделал с m lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, – сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки.
Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.