Поджог Рейхстага

Поджо́г Рейхста́га (нем. Reichstagsbrand) произошёл 27 февраля 1933 года и сыграл важную роль в укреплении власти нацистов в Германии.

Предыстория

30 января 1933 года президент Веймарской республики Пауль фон Гинденбург назначил Гитлера на должность главы нового коалиционного правительства — рейхсканцлера. Помимо него в новое правительство вошло лишь двое членов его партии — Вильгельм Фрик в качестве рейхсминистра внутренних дел и Герман Геринг в качестве министра без портфеля (при этом курировавшего Министерство внутренних дел крупнейшей земли Германии — Пруссии).

Уже двумя днями позже, 1 февраля, Гитлер в качестве канцлера попросил Гинденбурга распустить Рейхстаг (в котором у НСДАП на тот момент было лишь 32 % мест) и назначить новые выборы, рассчитывая добиться на них большинства для НСДАП. Гинденбург удовлетворил просьбу, Рейхстаг был распущен, новые выборы были назначены на 5 марта 1933 года.

Пожар

27 февраля в 22 часа берлинские пожарные получили сообщение, что здание Рейхстага горит. Несмотря на все усилия пожарных, здание было охвачено огнём. Только в 23:30 пожар был потушен, а в горящем здании был задержан голландец Маринус ван дер Люббе, бывший независимый коммунист. На место прибыли Гитлер, Геббельс, вице-канцлер Франц фон Папен и принц Генрих Гюнтер. Там их встретил Герман Геринг, возглавлявший полицию Пруссии и одновременно бывший председателем рейхстага. Гитлер заявил, что поджог рейхстага совершили коммунисты, и это был сигнал для начала коммунистического переворота.

В 1960-х годах журнал Spiegel провёл собственное расследование и пришёл к выводу, что поджог Рейхстага действительно был делом рук пироманьяка-одиночки ван дер Люббе. Однако некоторые историки считают доказанным, что одновременно с ван дер Люббе в здание по подземному тоннелю проник отряд штурмовиков во главе с Карлом Эрнстом, которые разлили в здании бензин и подожгли его.

По версии Уильяма Ширера, о замысле ван дер Люббе нацисты случайно узнали заранее (ван дер Люббе хвастался своими планами в баре), и именно поэтому смогли использовать его как козла отпущения.

В 2008 году ван дер Люббе был амнистирован на основании закона о несправедливых судебных приговорах нацистских судов, вступившего в силу в 1998 году.

Последствия

28 февраля был опубликован чрезвычайный указ рейхспрезидента «О защите народа и государства», отменявший свободу личности, собраний, союзов, слова, печати и ограничивавший тайну переписки и неприкосновенность частной собственности. Была запрещена Коммунистическая партия Германии. В течение нескольких дней были арестованы около четырёх тысяч коммунистов и множество лидеров либеральных и социал-демократических группировок, в том числе депутаты Рейхстага. Закрытие оппозиционных газет (коммунистическая «Роте Фане» была закрыта ещё до поджога) дало возможность успешно довести до конца избирательную кампанию.

Несмотря на это, по итогам состоявшихся 5 марта 1933 года выборов в Рейхстаг национал-социалисты вновь не получили абсолютного большинства — им досталось только 288 мандатов из 647. Тогда по предложению гитлеровского рейхсминистра внутренних дел Вильгельма Фрика был аннулирован 81 мандат, который по итогам выборов должен был достаться коммунистам. Также в Рейхстаг не был допущен ряд избранных депутатов от СДПГ.

Эти меры в сочетании с договорённостями, достигнутыми с депутатами от ряда правых партий, позволили гитлеровцам 24 марта 1933 года провести через Рейхстаг т. н. «Закон в целях устранения бедствий народа и государства» (законопроект поддержал 441 депутат Рейхстага, только 84 социал-демократических депутата голосовали против). Этим актом имперскому правительству предоставлялось право издания государственных законов, в том числе таких, которые «могут отклоняться от имперской конституции». Первоначально было установлено, что закон будет действовать 4 года, но в дальнейшем его действие продлевалось, и он оставался в силе до самого конца правления Гитлера. Диктатура Гитлера таким образом получала законодательное оформление.

Одновременно шёл процесс захвата нацистами власти на местах. Национал-социалисты устраивали повсюду манифестации так называемого «народного гнева». Нацистские демонстранты, большей частью штурмовики или партийные активисты, выстраивались перед ратушами и правительственными зданиями, требовали поднять знамя со свастикой и угрожали блокадой или штурмом зданий. В свою очередь, рейхсминистр внутренних дел, нацист Фрик использовал это как предлог, чтобы вмешаться, ссылаясь на декрет о чрезвычайном положении. Он смещал земельное правительство и назначал комиссара, как правило, гауляйтера НСДАП, в компетенции которого находилась соответствующая земля, или другого руководящего национал-социалиста, а также в качестве уполномоченных — полицайпрезидентов (начальников полиции)..

Вскоре все политические партии Германии, кроме НСДАП, были либо разогнаны, либо заявили о самороспуске. 14 июля 1933 года был издан т. н. «Закон против образования новых партий», объявлявший НСДАП единственной партией страны и вводивший уголовную ответственность за попытку создания или поддержания существования иных партийных объединений.

Лейпцигский процесс

Непосредственно в поджоге рейхстага были обвинены пять человек: ван дер Люббе, лидер парламентской фракции компартии Германии Эрнст Торглер и три болгарских коммуниста — Георгий Димитров, Васил Танев и Благой Попов. Суд проходил в сентябре-декабре 1933 в Лейпциге. Процесс широко освещался в прессе и транслировался по радио. (В это время в советско-германских отношениях развернулся так называемый «журналистский конфликт», причиной которого послужил в том числе отказ в аккредитации советских журналистов на Лейпцигский процесс. Советское правительство приняло решение об отзыве советских журналистов из Германии и высылке германских журналистов из СССР в течение трех дней, что было беспрецедентной мерой в дипломатической практике. Германия пошла на попятную и 4 ноября 1933 г. советские журналисты впервые присутствовали на заседании суда в Лейпциге.)

Во время процесса Ван дер Люббе говорил, что в Рейхстаге «были и другие». Торглер избегал резких высказываний против нацистов. Танев и Попов практически не знали немецкого языка. Однако Димитров, как оказалось, хорошо владел немецким языком и превратил суд в обвинительный процесс против нацистов. Георгия Димитрова 36 раз лишали слова, 5 раз изгоняли из зала суда. Из-за неудачного хода процесса его радиотрансляция была прекращена.

Из пяти обвиняемых свою вину признал только Ван дер Люббе. Торглеру удалось на суде доказать своё алиби — он во время пожара находился в ресторане. Димитров, Танев и Попов также имели алиби — они доказали, что во время пожара вообще находились не в Берлине, а в Мюнхене.

Суд признал виновным Ван дер Люббе и вынес ему смертный приговор. Вскоре Ван дер Люббе был обезглавлен. Остальные обвиняемые были оправданы, однако правительство оставило их в тюрьме. После того, как СССР предоставил трём болгарам советское гражданство, они были высланы в Москву. Торглер был перемещён в концлагерь, но в 1934 году дал обещание больше не заниматься политикой и в 1935 году был освобождён. Его исключили из компартии Германии.

В Лондоне антифашисты организовали параллельный антипроцесс, на котором обвинили в поджоге рейхстага самих нацистов. Ведший расследование комитет при участии британских, французских, американских, бельгийских и швейцарских общественных деятелей пришёл к выводу, что в сговоре с Ван дер Люббе был сам министр внутренних дел и председатель Рейхстага Герман Геринг. В изданной отдельной инициативной группой, Комитетом помощи жертвам германского фашизма, «Коричневой книге» в поджоге Рейхстага также обвинялись нацисты, и в ходе Лейпцигского процесса прокурор предпринял усилия, чтобы опровергнуть отдельные утверждения из этой книги.

Результатом Лейпцигского процесса была передача политических дел из рук обычных судов в руки специально созданной Народной судебной палаты. Открытые политические процессы более не проводились. Многие противники нацистов, в том числе и лидер немецких коммунистов Эрнст Тельман, содержались в тюрьме без суда и позднее были казнены без суда.

См. также

• НСДАП
• Захват власти национал-социалистами в Германии
• Провокация
• Наковальня или молот (фильм) — кинофильм о судебном процессе.
• Урок истории (фильм) — художественный фильм М.И. Ромма о поджоге рейхстага и главных подозреваемых.

Ссылки

• [bse.sci-lib.com/article069358.html Лейпцигский процесс 1933] — статья из Большой советской энциклопедии (3-е издание)
• Kinghoffer, Arthur Jay, & Kinghoffer, Judith Apter. [books.google.ca/books?id=6OcpzG7iNtoC&printsec=frontcover&source=gbs_atb#v=onepage&q&f=false International citizens' tribunals: Mobilizing public opinion to advance human rights]. — NY: Palgrave, 2002. — 256 с. — ISBN 0-312-29387-9.
• [ej.ru/?a=note&id=11798 Поджог Рейхстага, или Герострат, агент тирана Сирфакса]

Отрывок, характеризующий Поджог Рейхстага

– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.