Покровские ворота (фильм)
Поделись знанием:
К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)
К:Фильмы 1982 года
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
 |
Эту страницу предлагается переименовать в Покровские ворота. Пояснение причин и обсуждение — на странице Википедия:К переименованию/9 апреля 2016.
Возможно, её текущее название не соответствует нормам современного русского языка и/или правилам именования статей Википедии. Не снимайте пометку о выставлении на переименование до окончания обсуждения. Переименовать в предложенное название, снять этот шаблон |
| Покровские ворота | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях |
Олег Меньшиков |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания |
Киностудия «Мосфильм». Творческое объединение телевизионных фильмов |
| Длительность |
132 мин |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Покровские ворота» — советский двухсерийный художественный телефильм, снятый Михаилом Козаковым в 1982 году. Литературной основой для сценария фильма послужила одноимённая пьеса Леонида Зорина. Премьера по Центральному телевидению состоялась 11 февраля 1983 года.
Содержание
Сюжет
Москва, осень 1956 года. Молодой человек лёгкого нрава и взрывного темперамента, любитель девушек и «прожигатель жизни», Костик (Олег Меньшиков), приехавший из родного города в Москву, учится в аспирантуре МГУ. Он живёт в коммунальной квартире у своей тётушки Алисы Витальевны (С. Пилявская). Соседи Костика — артист Мосэстрады куплетист Аркадий Варламович Велюров (Леонид Броневой) и необычный тройственный союз в составе Маргариты Павловны Хоботовой (Инна Ульянова), Льва Евгеньевича Хоботова (А. Равикович) и Саввы Игнатьевича Ефимова (В. Борцов).
С юмором показана жизнь научной и творческой интеллигенции в стеснённых условиях коммунальной квартиры. Костик непрерывно ухаживает за девушками, в промежутках между похождениями успевая учиться. Старый холостяк, эстрадник-куплетист Велюров ревностно относится к каждой строчке своего репертуара: «Когда выходишь на эстраду, стремиться надо к одному — всем рассказать немедля надо, кто ты, зачем и почему!», на этой почве донимая мелочными придирками своего постоянного автора — поэта Соева (Евгений Моргунов) (а кроме того, в творческом процессе, судя по всему, принимает участие ещё и супруга поэта Ольга Яновна (Наталья Крачковская)). В свободное время, между подобными «актами коллективного творчества» и эстрадными выступлениями, Велюров выпивает.
Маргарита Павловна — научный работник, занимающаяся Южной Америкой — недавно развелась со своим супругом — 43-летним литератором, работающим в издательстве Львом Евгеньевичем, с которым она прожила в браке 15 лет, и собирается заключить брак с Саввой Игнатьевичем — бывшим фронтовиком, а ныне гравёром, которого она предпочитает называть художником по металлу, и, в отличие от Льва Евгеньевича, человеком сугубо практическим. Но проживание Маргариты Павловны со своим бывшим супругом под одной крышей делает штамп о расторжении брака сугубо формальной деталью, никак не влияющей на продолжение их тесной психологической близости, заключающейся в постоянной опеке Льва Евгеньевича Маргаритой Павловной. Она уверена, что без неё этот недотёпа, абсолютно беспомощный в быту, просто пропадёт.
Жизнь образованного, интеллигентного и чувствительного Льва Евгеньевича Хоботова, недавно ставшего свободным от брачных уз, насыщена весёлыми и грустными событиями. Ему, долгое время плывшему по течению в жизни, приходится выбирать между романом с медсестрой Людочкой (Елена Коренева), за который нужно бороться с бывшей супругой, и привычной тихой гаванью под опекой Маргариты Павловны (поэтому он — муж, по определению Костика, «отставленный, но не вполне отпущенный»).
Маргарита Павловна пытается противостоять этому роману. В этом своеобразном психологическом противостоянии на стороне Хоботова выступает Костик, всячески поддерживающий самоуважение Льва Евгеньевича. А на стороне властной Маргариты Павловны оказывается Савва Игнатьевич, который вынужден во всём с ней соглашаться. В такой ситуации у Льва Евгеньевича есть только одна надежда — к весне Маргарита Павловна и Савва Игнатьевич съедут из коммуналки на новую квартиру и дадут ему, наконец, жить своей жизнью.
Маргарита Павловна и Савва Игнатьевич становятся официальными супругами, при этом в организации торжества участвуют все их соседи. Лев Евгеньевич всё так же встречается со своей любимой медсестрой Людочкой. Костик неожиданно в сотруднице ЗАГСа узнаёт девушку своей мечты — красавицу Риту (В. Воилкова) и вычёркивает из телефонного списка на стене коммуналки всех прежних подружек. Маргарита Павловна и Савва Игнатьевич вот-вот получат отдельную квартиру, но вдруг Маргарита Павловна сообщает Льву Евгеньевичу, что тот и дальше должен быть при ней, и поэтому и в новую квартиру они поедут все вместе. Лев Евгеньевич негодует и заявляет Маргарите Павловне, что непременно женится на Людочке; бывшая жена активно возражает, происходит грандиозный скандал. Льву Евгеньевичу становится плохо, и Маргарита Павловна отправлет его в больницу к своей подруге — врачу-хирургу (Римма Маркова), предполагая у него воспаление аппендикса.
Льву Евгеньевичу делают операцию. Через неделю в больнице его навещает Людочка, Костик с Ритой, а также Велюров и друг Костика — мотоциклист Савранский. Компания всячески веселится. Вдруг Лев Евгеньевич замечает невдалеке Маргариту Павловну с Саввой Игнатьевичем, которые пришли его забирать («брать»). Маргарита Павловна убеждает Льва Евгеньевича, что его переезд с ними в отдельную квартиру будет только временной мерой — до тех пор, пока не появится женщина, которой Маргарита Павловна сможет со спокойным сердцем передать прежнего мужа «из рук в руки» — невредимым, целым, в здравом уме. Но тут управление ситуацией берёт на себя Костик — он предлагает Льву Евгеньевичу «бежать» с Людочкой на мотоцикле Савранского. Хоботов и Велюров меняются одеждой, и комическое бегство удаётся.
В самом начале и концовке фильма видны реалии ранних 1980-х годов: бульдозер ломает дом, где находилась коммуналка. Рядом в автомобиле «Жигули» сидит повзрослевший Костик (Михаил Козаков), ностальгирующий и рассуждающий о быстротечности времени и бренности бытия. Остальные герои повествования при этом не показаны, об их судьбах можно только догадываться.
В числе характерных деталей картины — виды старой Москвы 1950-х, уходящей в историю, и песни Булата Окуджавы.
Расхождения с пьесой
- В фильме изменено место действия ряда сцен. Так, Хоботов безуспешно пытается закрыть зонтик в присутствии Людочки и ранит при этом палец не у входа в свою квартиру, а при входе в трамвай; следующая за этим сцена, когда Хоботов не может найти ключи от квартиры, в фильме опущена.
- Разговор между Костиком и Велюровым, собирающимися идти свидетелями на свадьбу Маргариты Павловны и Саввы Игнатьевича («Наяда исчезла! Я тоскую, как Блок!»), происходит не в их квартире, а на улице.
- В фильме «изюминкой» Саввы Игнатьевича является то, что он постоянно сыплет немецкими фразами, не всегда правильными («Зер гут, Маргарита Павловна!», «Данке шён, Маргарита Павловна!», «Яволь, Маргарита Павловна!», «Полный аллес капут», «Фюнф минут!», «Натюрлих!», «Вот где хунд беграбен»). В пьесе он не произносит ни слова по-немецки. Костик в пьесе тоже не произносит французских фраз, в отличие от фильма («Мерси, мон анж!»). В то же время Маргарита Павловна использует французские выражения как в фильме, так и в пьесе («Вуз эт ридикюль», «твоё пошлое пар депи»).
- В фильме работницу ЗАГСа, в которую влюбился Костик, зовут Рита, в то время как в пьесе её зовут Алевтина. Возможно, имя героини было изменено намеренно, чтобы использовать его сходство с именем Маргариты Павловны, — в фильме это сходство трижды обыгрывается.
- В пьесе полностью отсутствуют эпизоды с концертными выступлениями Велюрова; тот лишь упоминает, что Светлана приходила к нему на концерт. Поэтому ставшая цитатой фраза «На улице идёт дождь, а у нас идёт концерт» есть в фильме, но не в пьесе. Также в пьесе нет сцены спора Велюрова с Соевым по поводу финала нового номера, когда рассерженный Соев исполняет куплет: «В купе под диваном лежала она, // Костлява, беззуба, безброва, // Лежала холодная, братцы, война, // Поверьте на честное слово!»
- В пьесе, когда Костик после встречи с Ритой обрывает знакомства со своими бывшими девушками, он перед всеми оправдывается одинаково: «Я уезжаю в Центрально-Чернозёмную область». В фильме же он каждой объясняет свой отъезд по-разному: одной говорит, что уезжает в Центрально-Чернозёмную область, где якобы найден череп коня Вещего Олега; другой — что едет в Южную Америку, где на дне озера Титикака будто бы обнаружен древний город; третьей — что едет на Арарат, где якобы найден Ноев ковчег, четвёртой — что едет искать могилу Тамерлана (хотя его захоронение было издавна известно и вскрыто 21 июня 1941 года). Все девушки воспринимают его слова всерьёз и говорят в ответ, что слышали или читали об этом, чем приводят Костика в восторг. В одном моменте он читает девушке стихотворение М. Ю. Лермонтова: «За всё, за всё тебя благодарю я…», вызывая возмущение Велюрова — на самом деле смысл стиха совсем не подходящий для доброго расставания с девушкой, ибо в конце у автора строки: «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне недолго я ещё благодарил».
- Пьеса была написана в 1974 году, соответственно, время действия в эпилоге — начало 1970-х. Фильм был снят в 1982 году, и немного «осовременен». Поэтому в последнем закадровом тексте «отшумели» не только шестидесятые, но и семидесятые, и «проросли», соответственно, уже восьмидесятые.
В ролях
|
|
Съёмочная группа
- Автор сценария: Леонид Зорин
- Режиссёр: Михаил Козаков
- Оператор: Николай Немоляев
- Художник: Людмила Кусакова
- Композитор: Георгий Гаранян
- Автор и исполнитель песен: Булат Окуджава
Съёмки
На трио Хоботов — Хоботова — Савва Игнатьевич претендовали соответственно А. Миронов — Н. Гундарева — Е. Лазарев (звёздный состав)[1]. Андрею Миронову Козаков сказал: «Ты слишком знаменит для жителя коммунальной квартиры». Правда, на пробах он был хорош — смешно играл. Но он Миронов, а Козакову нужен был типичный еврей с такой себе «виннипушестостью»[2]. На Савву Игнатьевича предполагался также Никита Михалков, но тот отказался от участия в картине, сославшись на то, что ему не понравился сценарий. После этого Козаков решил заменить и «Хоботовых»[3]. Маргариту Хоботову могла сыграть ещё Людмила Гурченко[4].
На роль Костика пробовались Валерий Сторожик, Андрей Ургант, Сергей Колтаков, Николай Денисов и сын режиссёра Кирилл Козаков. Но был утверждён Меньшиков.
В начале и конце фильма показывают сцены сноса дома, однако дом № 10 по Нащокинскому переулку (а главным фасадом на Гоголевский бульвар) — у него снимались сцены фильма «Покровские ворота» — стоит на месте. Его не снесли, как следует из фильма, но сделали неузнаваемым. В 1990-х годах дом был реконструирован — добавился дополнительный этаж, мансарда, балкон, подземная парковка[5]. В фильме сносили дом, который находился на углу Краснопролетарской улицы и Оружейного переулка.
По сюжету, главные герои посещают каток на Чистых прудах, в фильме же съёмки проходили на Патриарших прудах.
 |
Этот раздел не завершён. Вы поможете проекту, исправив и дополнив его.
|
Прокат
Перед выходом фильма в кинопрокат у Козакова также появилась большая проблема: почти сразу же после окончания производства фильма актриса Елена Коренева, исполнившая роль Людочки, вышла замуж за американца и 15 сентября 1982 года эмигрировала за рубеж. По тем временам этот факт бросал тень на всю съёмочную группу. Выход фильма оказался под вопросом. Как раз в это время вышло постановление ЦК КПСС о кинематографе, содержавшее требование выпускать больше кинокомедий. Это и спасло фильм от того, чтобы его «положили на полку». Однако после успешной премьеры в Московском и Ленинградском домах кино и показа по ЦТ 11 февраля 1983 года[3] картину «положили на полку» по личному распоряжению директора Гостелерадио Лапина и выпустили на экраны только при Горбачёве (февраль 1986 года), выкинув оттуда все сцены с выпивкой. «Нецензурированную» версию показали по телевизору только после распада СССР.[6]
Фильм показывается по телевидению в двух вариантах — полном и слегка сокращённом (в сокращённом на несколько минут варианте «подрезаны» некоторые сцены и диалоги). Для сравнения на DVD: полная версия издана «Крупным планом» в «синей» серии — «Отечественное кино ХХ века», реставрированные издания «Крупного плана» и «Твистера» содержат сокращённый вариант фильма.
Интересные факты
- Фильм «Покровские ворота» мог вообще не появиться. Дело в том, что Козаков неоднократно отказывался от роли Дзержинского в фильме «Государственная граница» (куда его утверждали без кинопроб). Руководство Госкино поставило Козакова перед выбором: либо он соглашается на роль Дзержинского, либо ему не позволят снимать «Покровские ворота». Козаков согласился и получил за это три премии — Государственную и две премии КГБ![1]
- За несколько лет до фильма Михаил Козаков поставил (в 1974) одноимённый спектакль в Театре на Малой Бронной[7].
- В фильме в начале и в конце показывается, как на граммофон ставится пластинка в идущем на слом доме — в начале фильма звучит тема в исполнении джаз-бэнда «Мелодия» «Девушка спешит на свидание» — в конце фильма звучит песня Леонида и Эдит Утёсовых «Дорогие москвичи» в версии с окончанием «в терцию».
- Тётушка Костика, Алиса Витальевна, смотрит по телевизору фильм «Убийство на улице Данте» (где «наши играют французскую жизнь»). В этом фильме сыграл свою первую роль в кино Михаил Козаков — режиссёр «Покровских ворот», также сыгравший в собственном фильме роль взрослого Костика.
- Убедительно сыгравший «фронтовика» Савву Игнатьевича Виктор Борцов таковым на самом деле не являлся — год его рождения 1934. А вот его фронтовой друг по фильму Леонтий сыгран действительно участником войны Владимиром Пицеком.
- Среди множества шуток, отпускаемых Костиком родственникам и знакомым (на горе Арарат обнаружены остатки Ноева ковчега, уезжаю искать могилу Тамерлана), есть и соответствующие действительности — Эмиль Золя действительно угорел (отравился угарным газом). А кое в чём Костик предугадал будущее — в 2000 году на дне озера Титикака был действительно обнаружен древний город.
- Картина с обнажённой девушкой, которая видна в сцене, где Маргарита Павловна подслушивает разговор Льва Евгеньевича и Людочки и захлопывает крышку граммофона, висит и в картине «Опасный поворот» режиссёра Владимира Басова
- Первое свидание Людочки и Хоботова. После прогулки по городу они садятся в трамвайный вагон КМ под номером 2170. Этот же трамвай под тем же номером присутствует в финальной сцене фильма «Законный брак» и в фильме «Место встречи изменить нельзя». Этот же трамвай мы видим и в начале фильма «В последнюю очередь», действие которого происходит весной 1945 года. Он же снимался в фильмах «Папа» и «Холодное лето 53-го».
- В сцене игры Саввы Игнатьевича на аккордеоне крупным планом показана фронтовая фотография, на которой на его гимнастёрке видны помимо двух медалей ордена Славы и Красной звезды. В ЗАГС же Савва приходит с четырьмя медалями.
- Актриса Нина Дорошина сыграла эпизодическую роль одной из слушательниц у Орловичей.
- В начале второй серии в Цирк на Цветном бульваре зазывает клоунская группа: И. Сигаев, А. Тютюнькин, Е. Шмарловский, А. Коваленко, А. Шелковников.
- Анахронизмы
- Костик впервые видит Риту на задней площадке троллейбуса ЗИУ-5, производство которого началось в 1960 году, в то время как действие фильма разворачивается осенью 1956 — весной 1957 гг.
- Перед концом фильма (где Савранский едет на мотоцикле) в кадре видно, как проезжает троллейбус ЗИУ-9, серийное производство которого началось лишь с 1972 года.
- Номера на автомобилях-такси ГАЗ-М20 «Победа» — образца 1959 г.
- За Велюровым приезжает автомобиль скорой помощи ЗИС-110 чёрного цвета с красными крестами на закрашенных боковых окнах, в то время как в реальности медицинская модификация ЗИС-110А окрашивалась только в белый цвет.
- Первое свидание Людочки и Хоботова происходит в ноябре 1956 г. На деревьях — яркая зелёная листва, которой не бывает в ноябрьской Москве.
- Финальная сцена фильма в больнице происходит в мае 1957 г., однако, если присмотреться, на дорожках парка лежат опавшие осенние листья.
- Видеоряд во время исполнения песни Булата Окуджавы «Часовые любви» показывает играющих детей. У мальчика на шевроне курточки изображен Олимпийский Мишка — талисман Олимпиады-1980.
- Мотоцикл у Савранского абсолютно не соответствует эпохе и несколько раз меняется в течение фильма. В самом первом кадре мотоцикл имеет красный бензобак, в следующем — чёрный. Савранский в финале делает прыжок на кроссовом мотоцикле, а не на мотоцикле ИЖ-Планета, который был в течение всего фильма[8].
- Когда Хоботов и Людочка катались на мотоцикле, их обливал поливомоечный ЗИЛ-130, который появился в 1962 году.
- Присутствует анахронизм: Савранский и Костик въезжают в арку, над которой висит не существующий в описываемое время знак «Остановка запрещена» образца 1973 г.[9]
- Ещё один анахронизм заключается в том, что когда Костик и Рита гуляют по Яузе и собираются идти домой к Рите, на заднем плане по Андроникову виадуку проезжает электропоезд ЭР2, который появился в 1962 году, к тому же с головным вагоном образца 1974 года. Во время действия событий в фильме (1956—1957) были только электропоезда серии С. Там же, возле дома на Котельнической в кадре мелькает ЗИЛ-131, производство которого началось в 1966 году.
- В конце фильма в сцене, когда сбежавшие из больницы Людочка и Хоботов на мотоцикле Савранского неожиданно попадают в Москву 1980-х, под коляской мотоцикла отчётливо видны 2 приделанных дополнительных маленьких колеса необходимых для следующей сцены, в которой Савранский рукой отталкивает коляску с сидящей в ней Людочкой, и коляска свободно катится на 3 колёсах (вместо положенного ей по конструкции одного) в сторону отставшего от мотоцикла Хоботова.
- В сцене, когда Хоботов и Людочка попали в Москву 1980-х, Савранский разворачивает свой мотоцикл, и их пропускает милиционер, одетый в форму 1940-1960-х (белая гимнастёрка, тёмно-синие брюки-галифе заправлены в сапоги). Когда Савранский отталкивает «люльку», в кадре уже милиционер в тёмно-серой форме 1970-1980-х, в брюках поверх обуви. Это ещё один штрих, завершающий «перенос» героев.
- Финальные титры фильма сопровождаются фотографиями актёров в детско-юношеском возрасте.
- В фильме присутствуют афиши с рекламой художественного фильма «Карнавальная ночь».
См. также
Напишите отзыв о статье "Покровские ворота (фильм)"
Ссылки
- [www.newsru.com/cinema/12apr2007/pokrovskie_vorota.html 25-летие картины]
- [www.youtube.com/watch?v=_Xs9vAFSgUM Покровские ворота. Тайны нашего кино]. ТВ Центр (16 мая 2013 года). Проверено 8 февраля 2015.
Примечания
- ↑ 1 2 [1001material.ru/11750.html История создания фильма «Покровские ворота»]
- ↑ [fakty.ua/25521-akter-i-rezhisser-mihail-kozakov-quot-andrej-mironov-ochen-hotel-igrat-hobotova-v-quot-pokrovskih-vorotah-quot-no-ya-emu-skazal-quot-ty-slishkom-znamenit-dlya-zhitelya-kommunalnoj-kvartiry-quot Факты. Актер и режиссёр Михаил Козаков:]
- ↑ 1 2 [www.vokrug.tv/product/show/Pokrovskie_vorota/ Вокруг ТВ. Комедии. Покровские ворота]
- ↑ [www.vabank-chel.ru/index.php?p=24&art=1593 50 лет назад, 8 ноября 1960 года, родился актёр Олег Меньшиков]
- ↑ [culttourism.ru/moscow/object6137.html Дом Хоботова из «Покровских ворот»]
- ↑ [www.m24.ru/articles/69831 Ядерный взрыв и слово из трёх букв: что вырезала цензура из советских фильмов]
- ↑ [mbronnaya.theatre.ru/actors/strakhov/13967/ Пьесу легендарного драматурга покажут в московском театре]
- ↑ [www.imcdb.org/movie.php?id=83465 IMCDB]
- ↑ [kontroldor.crimea.com/istoria-dorojnih-znakov.php История дорожных знаков]
| ||||||
Отрывок, характеризующий Покровские ворота (фильм)
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
