Полетика, Николай Павлович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Николай Павлович Полетика

Николай Павлович Полетика
Дата рождения:

17 апреля 1896(1896-04-17)

Место рождения:

Конотоп

Дата смерти:

25 марта 1988(1988-03-25) (91 год)

Место смерти:

Иерусалим

Научная сфера:

история

Место работы:

ЛГУ, САГУ, БГУ

Учёная степень:

доктор наук

Учёное звание:

профессор

Альма-матер:

Киевский университет, Ленинградский университет

Известные ученики:

Б. В. Ананьич, Р. Ш. Ганелин, А. Б. Давидсон, Ю. Б. Соловьев, А. А. Фурсенко[1]

Награды и премии:

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Николай Павлович Полетика (17 апреля 1896, Конотоп[2] — 25 марта 1988, Иерусалим) — украинский советский историк — «видный русский историк»[3], экономист, кандидат экономических наук (1936), доктор исторических наук (1940), профессор. Первый в СССР кандидат экономических наук по специальности «Экономика воздушного транспорта» (1936)[2]. Один из первых, на обширной документальной базе, серьёзно изучавших историю возникновения Первой мировой войны[4][1]. Профессор Планового института Госплана РСФСР в Саратове (1943—1944), профессор Кредитно-экономического института Государственного банка СССР (1943—1944), профессор Среднеазиатского государственного университета (Ташкентский государственный технический университет) в Ташкенте (1951—1953), профессор кафедры Истории нового и новейшего времени Белорусского государственного университета (1953—1972)[1]. Всю жизнь был беспартийным.





Биография

Николай Павлович Полетика родился 17 апреля 1896 года в Киеве или в Конотопе в семье обедневшей украинской ветви известного в России дворянского рода (малороссийского шляхетства). Отца потерял в четыре года[3]. В октябре 1905 года он впервые «познакомился» с «еврейским вопросом» став очевидцем еврейского погрома в Киеве. Погром так потряс бабушку Николая, что она скоропостижно скончалась весной 1906 года[3]. Окончил Первую киевскую гимназию, где учился с сентября 1905 по июль 1914 года[3]. В августе 1914 года поступил в Киевский университет (историко-филологический факультет).

15 июля 1923 года приезжает в Ленинград, где переводится с 4 курса правового факультета и с 3 курса экономического факультета Киевского института народного хозяйства на соответствующие отделения факультета общественных наук Ленинградского университета[3]. В 1924 году окончил Ленинградский университет (факультет общественных наук, специальность «Мировое хозяйство и мировая политика»). За время учёбы в университете Н. Полетика овладел четырьмя иностранными языками: английским, немецким, французским и итальянским[5]. Н. Полетика знал весь литературный Ленинград двадцатых и был хорошо знаком с Самуилом Маршаком, Александром Грином, Елизаветой Полонской, сестрами Наппельбаум, дружил с Евгением Шварцем. Осип Мандельштам подарил Полетике свою книгу «Шум времен»[6].

С 1923 по 1927 год был корреспондентом в газете «Ленинградская правда», журнале «Ленинград» (в 1946 году закрыт по решению ЦК КПСС), журнале «Русский современник»[6]. В «Ленинградской правде» его назначили «собственным корреспондентом» из Лондона, Парижа, Берлина, Вены, Рима, Вашингтона и других столиц мира, и он должен был не выезжая из СССР писать по материалам зарубежных газет. В 1928 году Н. Полетика выступил с докладом в Ленинградском филиале Института марксизма-ленинизма о происхождении мировой войны. Более чем двух часовый доклад вызвал большой общественный резонанс, так как докладчик вступил в спор сразу с двумя академиками М. Н. Покровским и Е. В. Тарле[5]. В конце 1920-х годов Н. Полетика сотрудничал с «Красной газетой», журналами «Современный Запад», «Ленинград», и Советским энциклопедическом словарём[5]. (Впоследствии он описал эти годы в одной из своих книг воспоминаний «Виденное и пережитое».)[2]

С 1930 по 1936 год работал ассистентом, доцентом и завкафедрой в Ленинградском институте гражданского воздушного флота. В конце апреля 1931 года Полетика после простуды тяжело заболел воспалением среднего уха, которое положило начало его глухоте[3]. В 1936 году защитил кандидатскую диссертацию по специальности «Экономика воздушного транспорта». С 1936 по 1951 год — на историческом факультете Ленинградского университета. В 1940 году защитил докторскую диссертацию и стал заведующим кафедрой международных отношений и внешней политики СССР[2]. После конца Второй мировой войны, но «до фултонской речи Черчилля», в Ленинград прибыли студенты из Кембриджа, изучающие историю России. Когда из спросили кто из профессоров ЛГУ им известен, они рассказали, что знают троих — академика Струве, академика Тарле и профессора Н. П. Полетику. Сам Н. Полетика, комментируя данную историю отметил: «Я был доволен. Третье место мне было вполне достаточно»[5]. В Ленинграде он прожил до 1951 года, а затем недолгое время жил в Ташкенте. Это был вынужденный отъезд из-за кампании борьбы с космополитизмом[5]. С 1951 по 1953 год работал профессором Среднеазиатского государственного университета в Ташкенте[1].

С 1953 по 1972 год был профессором кафедры Истории нового и новейшего времени в Белорусском государственном университете. Как описывает работу Николая Павловича БГУ:
Профессор Н. П. Полетика — творческий ученый, хорошо владеющий методикой научного исследования, обладающий прекрасной всесторонней эрудицией и большим научным опытом, умеющий ставить и решать весьма сложные и серьезные проблемы исторической науки. Под руководством Н. П. Полетики выполнено много интересных диссертационных работ. Он подготовил свыше 20 научных работников, успешно защитивших свои кандидатские диссертации[2]

В 1971 году, когда Н. П. Полетику было 75 лет, его отправили на пенсию. В 1973 году переехал на ПМЖ на историческую родину второй жены (на которой женился через много лет после смерти первой), в Израиль[2], после чего он был вычеркнут из истории советской науки[7]. Скончался 25 марта 1988 года.

Семья

  • Бабушка — Марья Львовна Бодилевская (урожденная Соколовская);
  • Брат бабушки — Павел Львович Соколовский;
  • Брат-близнец — Юрий Павлович Полетика (17 апреля 1896, Конотоп — 1965) — поэт, литературный критик[8], работал в «Красной газете», в журнале «Русский современник»[6]. В 1937 году репрессирован по статье 58-10 УК и осуждён на 5 лет ссылки в концлагерь, а в итоге провел 8 лет на Колыме, после освобождения жил в Конотопе[9];
  • Первая жена — Александра Пумпянская (прожили в браке 19 лет, умерла от рака легких в 1944 году)[3].

Увековечение памяти

Взгляды Николая Полетика не подстраивались под какую-либо идеологию — он старался максимально откровенно отразить события. По словам самого Полетика целью исследования «Возникновение мировой войны» была попытка объяснить, «в какой тайне и как именно была развязана в июле 1914 г. мировая война». Но часть результатов не совпала с существовавшей тогда официальной точкой зрения. Советский и российский историк, академик РАН Аполлон Давидсон, который был учеником Николая Полетика отмечал:
Заслуги Николая Павловича как ученого, преподавателя, учителя — бесспорны. Однако десятилетиями они предавались забвению. Его имя не принято было упоминать, его вклад в науку замалчивался. Причина? Дело в том, что в 1973 г., после того как его перевели на пенсию в Белорусском государственном университете, он эмигрировал в Израиль и последние полтора десятилетия жизни провел за рубежом. Он не участвовал там в политической жизни, не клеймил советскую действительность. И тем не менее о нём перестали писать. Поэтому необходимо восстановить его доброе имя, отдать ему заслуженную дань памяти. К сожалению, даже документы, связанные с его деятельностью, найти теперь очень трудно[6]

Публикации

  • Полетика Н. «Как началась война» // журнал «Звезда». — 1924;
  • Полетика Н. «Обезьяний» процесс в Америке. — М. ; Л., 1926;
  • Сараевское убийство как дипломатический повод к войне // Историк-марксист. Т. 2. М., 1929. (Более 40 лет это было единстевнное в СССР исследование покушения в Сараево[5].)
  • Полетика Н. [elib.shpl.ru/ru/nodes/17532-poletika-n-p-saraevskoe-ubiystvo-issledovanie-po-istorii-avstro-serbskih-otnosheniy-i-balkanskoy-politiki-rossii-v-period-1903-1914-gg-l-1930#page/1/mode/grid/zoom/1 Сараевское убийство: исследование по истории австро-сербских отношений. 1903—1914 гг.] — Л. : Изд-во «Красная газета», 1930.
  • Полетика Н. «Ответственность за мировую войну» (1932);
  • Полетика Н. Возникновение мировой войны. М.; Л. : Соцэкгиз, 1935.
  • Полетика Н. Origins of the World War. — М.: Гос. Социально-экономическое изд-во, 1935[10];
  • Полетика Н. Возникновение первой мировой войны. — М.: Мысль, 1964[11] (переиздание книги 1935 года с неавторской заменой формулировок с «нейтральных» авторских из 1935 года на более чёткие. К примеру глава «Австро-сербский конфликт» стала «Австро-Венгрия провоцирует мировую войну», глава «Великое решение Германии» стала «Германия развязывает мировую войну», глава «Франция в июльские дни 1914 г.» стала «Франция подталкивает Россию к вступлению в войну», глава «Тактика Англии» стала «Английская провокационная политика „невмешательства“ и форсирование войны». Были и другие изменения[5].);
  • Полетика Н. Виденное и пережитое: из воспоминаний. — Библиотека-Алия, 1982[12][13];
  • Полетика Н. Вoспоминания (неоконченные);
  • Виденное и пережитое (Из воспоминаний). Иерусалим : Библиотека Алия, 1990 (Репринт с издания 1982 г.).

Также он написал предисловие к трудам адмирала Мэхэна (1941) и к мемуарам гросс-адмирала Тирпица (1957).

Напишите отзыв о статье "Полетика, Николай Павлович"

Литература

  • Ганелин, Р. Ш. Советские историки: о чём они говорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940—1970-х годах / Р. Ш. Ганелин. СПб. : Нестор-История, 2006.
  • Давидсон, А. Б. Корреспондент во всех странах мира / А. Б. Давидсон // Историк и художник Москва, 2007. № 4 (14).
  • Доктора и профессора Белорусского государственного университета. — Минск, 2001.
  • Полетика Н. П. Портреты историков. Время и судьбы. — М.: Наука, 2010. — Т. 5. — С. 373—389.
  • Жигалов Б. С. ЗАБЫТЫЙ ИСТОРИК (К 100-ЛЕТИЮ НАЧАЛА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ)// Вестник Томского государственного университета. История. 2015. № 3 (35)
  • ОА СПбГУ. Ф. 1. Оп. 37. Св. 20. Д. 466.

Примечания

  1. 1 2 3 4 [bioslovhist.history.spbu.ru/component/fabrik/details/1/1073-poletika.html Санкт-Петербургский государственный университет]
  2. 1 2 3 4 5 6 [www.hist.bsu.by/faculty/galereya-slavy/vydayushchiesya-uchenye-v-istorii-fakulteta/3019-nikolaj-pavlovich-poletika-17-04-1896-25-03-1988.html Гістарычны факультэт Беларускага дзяржаўнага ўніверсітэта]
  3. 1 2 3 4 5 6 7 [old.zur.ru/news/show/12202 Видный русский историк Николай Полетика]
  4. [publications.hse.ru/chapters/82674346 Портреты историков: время и судьбы. Под редакцией: Г. Севостьянов Т. 5: Средние века. Новая и новейшая история. — М.: Наука, 2010.]
  5. 1 2 3 4 5 6 7 Жигалов Б. С. ЗАБЫТЫЙ ИСТОРИК (К 100-ЛЕТИЮ НАЧАЛА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ) // Вестник Томского государственного университета. История. — 2015. — № 3 (35). — С. 30-37.
  6. 1 2 3 4 [www.hist.bsu.by/images/stories/files/nauka/izdania/risi/4/Davidson.pdf А. Б. Давидсон. НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ ПОЛЕТИКА (1896—1988)]
  7. [molodiakov.livejournal.com/48521.html Николай Павлович Полетика: 29 апреля]. Живой журнал Василия Молодякова.
  8. [www.svoboda.org/a/24925739.html Учителя Рафаила Ганелина]
  9. Абросимов Игорь. СОВЕТСКАЯ РОССИЯ: 1917—1991
  10. [books.google.com/books?id=uZ4CAAAAMAAJ Полетика Н. Origins of the World War. — М.: Гос. Социально-экономическое изд-во, 1935]
  11. [books.google.com/books?id=n9qxnQEACAAJ Полетика Н. Возникновение первой мировой войны. — М.: Мысль, 1964]
  12. [books.google.com/books?id=k-dKAAAAMAAJ Полетика Н. Виденное и пережитое: из воспоминаний. — Библиотека-Алия, 1982]
  13. [dc.lib.unc.edu/cdm/solrsearch/collection/rbr/?q=creators:%22%D0%9F%D0%BE%D0%BB%D0%B5%D1%82%D0%B8%D0%BA%D0%B0%2C+%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B9+%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87+%5B1896+-+1988%5D%22 University of North Carolina]

Ссылки

  • [www.hist.bsu.by/images/stories/files/nauka/izdania/risi/4/Davidson.pdf А. Б. Давидсон. НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ ПОЛЕТИКА (1896—1988)]
  • [www.hist.bsu.by/faculty/galereya-slavy/vydayushchiesya-uchenye-v-istorii-fakulteta/3019-nikolaj-pavlovich-poletika-17-04-1896-25-03-1988.html Гістарычны факультэт Беларускага дзяржаўнага ўніверсітэта]
  • [old.zur.ru/news/show/12202 Андрей Иванов, заведующий Библиотекой Серебряного века. Видный русский историк Николай Полетика // ЕГМЗ. — № 864(14). — 8 апреля 2015]

Отрывок, характеризующий Полетика, Николай Павлович

Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.