Ползунков

Ползунков
«Ползунков», рисунки П. А. Федотова, Госиздат, 1928
Жанр:	рассказ
Автор:	Фёдор Достоевский
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1847 г.
Дата первой публикации:	1883 г.
[az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0180.shtml Электронная версия]
Текст произведения в Викитеке

«Ползунко́в» — рассказ Фёдора Достоевского, опубликованный в 1848 году в «Иллюстрированном альманахе», изданном Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым. Альманах был запрещён николаевской цензурой из-за произведений других авторов. По этой причине рассказ не дошёл до читателя при жизни Достоевского, хотя формального запрещения цензуры на публикацию отдельного рассказа не существовало.

Судьба произведения

Летом 1847 года Н. А. Некрасов решил издать в приложении к одному из осенних номеров журнала «Современник» «Иллюстрированный альманах». О своём намерении он сообщил в Зальцбрунн В. Г. Белинскому, П. В. Анненкову и И. С. Тургеневу. После этого Некрасов разослал нескольким авторам, в том числе Достоевскому, приглашение принять участие в альманахе. Писатель принял это приглашение и дал обещание завершить новый рассказ к 1 января, хотя закончил работу раньше и отдал произведение Некрасову в начале декабря 1847 года. Образ бедняка-шута впервые возник у Достоевского в майском фельетоне «Петербургской летописи». Кроме этого, тема первоапрельской шутки, являющаяся центром рассказа, могла возникнуть ещё в марте-апреле 1846 года, когда Некрасов и Достоевский написали совместное предисловие к альманаху «Первое апреля», и где Григорович, Некрасов и Достоевский опубликовали коллективный фарс «Как опасно предаваться честолюбивым снам». Таким образом, замысел произведения можно отнести к 1846—1847 году. В объявлении февральского номера «Современника» за 1848 год об издании «Иллюстрированного альманаха» юмореска называлась «Рассказ Плисмылькова». Печатный вариант носит название «Ползунков», а в переписке редакции «Современника» с Санкт-Петербургским цензурным комитетом в конце 1848 года рассказ назывался «Шут», и название это было, скорее всего, редакционное. «Иллюстрированный альманах» цензуровал Амплий Очкин, разрешивший его печатание весной 1848 года. Однако деятельность типографии замедлилась из-за работы гравёров, иллюстрировавших альманах, и когда полгода спустя И. И. Панаев повторно обратился за разрешением цензуры, альманах был уже запрещён. Усиление цензурных строгостей было вызвано деятельностью Комитета 2 апреля 1848 и революционными событиями в Западной Европе, спровоцировавшими в России начало эпохи «мрачного семилетия».

Нарекания цензуры вызвали повести А. В. Дружинина «Лола Монтес» и А. Я. Панаевой «Семейство Тальниковых» — «увлечение теми идеями, которые… подготовляли юную Францию и Германию». Цензор А. Л. Крылов полагал, что альманах может оказать «влияние на умы читателей самое неблагоприятное». Впрочем остальные произведения «Иллюстрированного альманаха» «могли бы сами по себе, с небольшими разве изменениями, доставить чтение довольно безукоризненное. Но в альманахе они принимают совсем иной свет, потому что помещены в подбор с другими статьями, которых цензура не может не осудить». В конце 1848 года редакция «Современника» вновь обратилась в цензурный комитет за разрешением издания материалов «Иллюстрированного альманаха».

В конце концов, после долгих цензурных мытарств такое разрешение редакцией было получено, и в марте 1849 года в свет вышел «Литературный сборник», но рассказ Достоевского там напечатан не был, как предполагают комментаторы Достоевского, из-за осложнившихся отношений между Достоевским и «Современником». Редактору сборника Некрасову рассказ Достоевского не нравился давно. В результате принятая редакцией «Современника» рукопись Достоевского осталась неизвестной читателям даже после разрешения цензуры. Сохранилось лишь несколько чудом уцелевших отпечатанных экземпляров «Иллюстрированного альманаха», разрешённого цензором А. Н. Очкиным, с рассказом Достоевского. Издатель «Современника» И. И. Панаев вынужден был дать письменное обязательство цензурному комитету не распространять ни одного экземпляра крамольного издания. Панаев однако оговорил отсутствие своей вины за несколько ранее распространённых номеров альманаха при его первоначальном разрешении цензурой.

Благодаря усилиям цензуры «Иллюстрированный альманах» стал библиографической редкостью, но и сам Достоевский впоследствии не предпринимал попыток к переизданию своего раннего произведения в прижизненных собраниях сочинений. Впервые его опубликовал после смерти Достоевского в 1883 году критик Н. Н. Страхов.

Жанровые особенности

Рассказ «Ползунков» примыкает к циклу произведений о чиновниках: «Бедные люди», «Двойник», «Господин Прохарчин». Он близок к «физиологическому очерку», но в данном произведении Достоевским рассматривается не какой-либо устойчивый социальный или профессиональный тип, как, например, петербургский шарманщик у Д. В. Григоровича, а отдельно взятые свойства унизительного паясничания бедняка. Уничижительная фамилия героя довершает его характеристику человека, готового во имя денег ползать, угодничать и пресмыкаться перед «обществом». Но под маской шута скрывается обида Ползункова на несправедливость окружающего героя положения. Ему свойственна амбиция, чувство униженного человеческого достоинства, которое в гротескной форме он пытается донести до окружающих.

Самоуничижение и вышучивание самого себя вместе с горечью от сознания своей неприглядной роли вызывают в герое сословную неприязнь к начальству, к вышестоящим чиновникам. Эта черта характера в поздних произведениях Достоевского будет доведена до совершенства в образах Ежевикина и Фомы Опискина («Село Степанчиково и его обитатели»), Мармеладова («Преступление и наказание»), героя «Записок из подполья», капитана Снегирева и Фёдора Павловича Карамазова («Братья Карамазовы»). Карамазов-старший так трактовал свою роль: «Мне всё так и кажется…, что меня за шута принимают, так вот давай же я и в самом деле буду шутом, не боюсь ваших мнений! Вот почему я и шут по злобе, от мнительности. Я от мнительности буяню». Исследователи усматривают некоторую связь социально-психологической проблематики между «Ползунковым» и произведением Дени Дидро «Племянник Рамо».

По мнению Достоевского, болезненно обострённое чувство собственного достоинства, амбициозная мнительность, затаённая гордыня способны возникнуть у самолюбивого человека, подверженного социальному унижению в силу своего неравноправия. Комментаторы предполагают, что именно эта тема могла, в числе прочих, обсуждаться Достоевским на собраниях петрашевцев, поскольку в его показаниях следственной комиссии имеются следующие свидетельства: «Я хотел доказать, что между нами более амбиции, чем настоящего человеческого достоинства, что мы сами впадаем в самоумаление, в размельчение личности от мелкого самолюбия, от эгоизма и от бесцельности занятий». Публикацию «Ползункова» в «Иллюстрированном альманахе» сопровождали четыре рисунка П. А. Федотова.

Сюжет

Осип Михайлович Ползунков в многолюдном собрании петербургского чиновничьего общества обращает на себя всеобщее внимание своими экспрессивными манерами, желанием быть в центре происходящего и необыкновенной шутовской наружностью, контрастировавшей с его почти изысканным одеянием. Он предлагает обществу выслушать его рассказ о крупном чиновнике Федосее Николаевиче, для чего взбирается на стул и начинает многословное повествование, перебиваемое собственными каламбурами и едкими замечаниями слушателей о самом рассказчике.

Из рассказа Ползункова можно понять, что он сватался к дочери Федосея Николаевича Марье Федосеевне, но, не став наследником богатого родственника-юнкера, получил отставку у Федосея Николаевича и его жены Марьи Фоминишны. В отместку за это Ползунков уличил своего начальника, которым и был Федосей Николаевич, во взятках и написал донос на него. Федосей Николаевич решил вернуть к себе расположение своего сотрудника: в обмен на обещание молчать Ползунков получил от начальника полторы тысячи рублей серебром, после чего ему вновь открылись двери желанного дома и путь к сердцу невесты. Начались приготовления к свадьбе, однако Ползунков решил зло подшутить над будущим тестем: в виде первоапрельской шутки он подал прошение об отставке, что было воспринято будущим тестем как продолжение попыток Ползункова его дискредитировать.

Недоразумение вскоре разъяснилось, и после нового примирения Федосей Николаевич под благовидным предлогом забрал у Ползункова полторы тысячи рублей обратно, а затем окончательно уволил со службы растерявшегося молодого человека, использовав для этого его шуточную просьбу об отставке. У Ползункова к этому времени не осталось никаких компрометирующих Федосея Николаевича материалов, и в результате своей первоапрельской шутки он лишился и службы, и невесты, и полутора тысяч. Таким образом, сюжет рассказа представляет собой обычный фарс или водевиль, перемежаемый множеством каламбуров: «бабушка моя была вполне замкнутая: она была слепа, нема, глуха, глупа, — всё что угодно!…», «на большую ногу жил, затем, что руки были длинны», «он волею Божию помре, а завещание-то совершить всё в долгий ящик откладывал; оно и вышло так, что ни в каком ящике его не отыскали потом…» и т. д.

Ссылки

• [www.fedordostoevsky.ru/files/pdf/polzunkov.pdf «Ползунков»]. Первая прижизненная публикация в «Иллюстрированном альманахе».
• [az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0180.shtml «Ползунков»].
• [www.fedordostoevsky.ru/works/lifetime/polzunkov/ «Ползунков» на сайте «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества»]

Отрывок, характеризующий Ползунков

– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
– Какое милое существо ваша меньшая, – сказала гостья. – Порох!
– Да, порох, – сказал граф. – В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
– Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
– О, нет, какой рано! – сказал граф. – Как же наши матери выходили в двенадцать тринадцать лет замуж?
– Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? – сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. – Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей… Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и всё мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго.
– Да, меня совсем иначе воспитывали, – сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
– Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что нибудь необыкновенное, – сказала гостья.
– Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, – сказал граф. – Ну, да что ж! всё таки славная вышла, – прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.