Полиграф Полиграфович Шариков

Полиграф Полиграфович Шариков
П. П. Шариков и профессор Ф. Ф. Преображенский. Графическая работа художника Сергея Лемехова
Создатель:	Михаил Булгаков
Произведения:	Собачье сердце
Пол:	мужской
Возраст:	25 лет

Полигра́ф Полигра́фович Ша́риков — персонаж повести Михаила Булгакова «Собачье сердце», начальник подотдела очистки Москвы от бродячих животных. «Рождению» героя предшествовала операция, проведённая профессором Филиппом Филипповичем Преображенским, который пересадил гипофиз убитого в драке рецидивиста Клима Чугункина псу Шарику. Имя Шариков после публикации «Собачьего сердца» стало нарицательным; понятие «шариковщина» вошло в повседневный обиход как символ крайней безнравственности.

Эволюция персонажа

Шариков появился на свет в результате неожиданных последствий эксперимента профессора Преображенского в сфере омоложения, в ходе которого бездомному псу Шарику были пересажены семенники и гипофиз недавно умершего человека. «Донором» для Полиграфа Полиграфовича стал трижды судимый балалаечник Клим Чугункин, погибший от ножевого удара возле пивного заведения «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы. Эксперимент, несмотря на стремление профессора привить Шарикову полезные бытовые привычки и воздействовать на него не террором, а лаской, оказался провальным; по словам литературоведа Игоря Сухих, «его [Шарикова] человеческое развитие в повести строится в диапазоне от неприятного к омерзительному».

Шарик

Шарик — весьма симпатичный и неглупый пёс, детство и юность которого прошли в подворотнях. Поиски пропитания заставляли его перемещаться из одного района в другой. Как отметил исследователь Борис Мягков, в произведении воспроизведены реальные адреса Москвы 1920-х годов — речь идёт о тресте «Главрыба» («Абырвалг»), ресторане «Бар» в Неглинном проезде, магазинах в Сокольниках. По уличным вывескам Шарик учился читать. Природная наблюдательность позволяла ему делать выводы о людях, встречающихся на пути: он не любил дворников, с теплотой вспоминал о поваре Власе с Пречистенки, который отдавал собакам мясные косточки, жалел машинистку десятого разряда в фильдеперсовых чулках, вынужденную ради экономии питаться в пролетарской столовой.

Когда повар «столовой нормального питания» ошпарил Шарика кипятком, травмированный пёс оказался в двух шагах от гибели. Его спас вышедший из кооперативного магазина Филипп Филиппович Преображенский — он отдал больной собаке кусок «краковской колбасы», а затем позвал в свой дом. В семикомнатной профессорской квартире любимым местом Шарика стала кухня, которую он воспринимал как «главное отделение рая». Изучая нравы и образ жизни обитателей своего нового жилища, пёс порой размышлял как философ: «Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция».

Полиграф Полиграфович Шариков

Получив после проведённой Преображенским операции гипофиз Клима Чугункина, герой одновременно приобрёл все пороки погибшего балалаечника — вместо «милейшего пса» появился хулиган, дебошир и душитель котов Полиграф Полиграфович Шариков, который, тем не менее, сумел быстро сделать хорошую карьеру и возглавить подотдел очистки Москвы от бродячих животных. Образ «незаконного сына» профессора во многом раскрывается за счёт портретных зарисовок; Булгаков, как отмечают исследователи, в разных эпизодах выделял некую значимую деталь, создающую представление о персонаже. Так, во время беседы с Преображенским (глава 6-я) Шариков облачён в порванный пиджак и вымазанные краской брюки; на шее у него — «ядовито-небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой». От пронзительной яркости красок хозяин квартиры порой начинал слепнуть.

Афоризмы Абырвалг! Взять всё да и поделить. «Да не согласен я». — «С кем? С Энгельсом или с Каутским?» — «С обоими».

Другим художественным приёмом, демонстрирующим тщетность всех «воспитательных» усилий профессора, является речь Полиграфа Полиграфовича — она смешна и страшна одновременно. Шариков безапелляционно рассуждает на социально-политические темы, навешивает ярлыки оппонентам; в его лексике перемешаны лозунги председателя домкома Швондера, взявшего нового пролетария под свою опеку, с теми фразами, которыми пользовался при жизни Клим Чугункин: «Ещё парочку», «Слезай с подножки», «Отлезь, гнида!». В определённый момент герой переходит в наступление против своего «создателя» и, фамильярно называя Преображенского папашей, начинает угрожать тому судебным иском за несанкционированную операцию, а также напоминает, что не только профессор имеет право на просторные квартиры. При этом Шарикову свойственно некое «отрицательное обаяние» — временами он походит на капризного ребёнка, не получившего в детстве достаточного внимания.

По утверждению литературоведа Евгения Яблокова, результатом операции становится не превращение пса в человека, а своеобразное воскрешение убитого уголовника Клима Чугункина. Герой обрёл внешние человеческие признаки, научился ходить, говорить, получил документы и право на жилплощадь, однако профессор, наблюдая за своим созданием, считал, что иметь эти атрибуты — «ещё не значит быть человеком». Шариков не мог эволюционировать дальше, потому что оказался точной генетической копией своего «донора».

Итак, «в сухом остатке» оказываются идеи простые и всем доступные. Уголовник Клим Чугункин, который существовал и «при царском режиме», но, будучи маргиналом, не оказывал определяющего влияния на жизнь общества, после большевистского переворота «воскресает» в виде полноправного существа, которого идеологи «нового мира» выдвигают в лидеры.

Снова Шарик

Более всего итогами превращения Шарика в Шарикова был разочарован профессор Преображенский, упомянувший в разговоре со своим ассистентом — доктором Борменталем — о том, что идея улучшения человеческой породы операционным путём опровергается самой жизнью: «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого». Полиграф Полиграфович, превративший жизнь своего создателя в череду тяжелейших испытаний и в конце концов вынувший револьвер, сам спровоцировал возвращение к прежнему собачьему облику.

После повторной операции в квартире профессора вновь появился тот чуткий, умеющий сострадать людям пёс Шарик, каким он был до преображения. По словам Игоря Сухих, «собачье сердце оказывается самым человечным сердцем». Однако литературовед не считает финал повести идиллическим: «„Новую человеческую единицу“, которая оказалась „страшной мразью“, удалось уничтожить, но жить дальше все равно придется в мире, где сердце погибшего Клима Чугункина бьется в миллионах других грудей, а идеи Швондера попали на улицу».

Имя и фамилия

В «Собачьем сердце», как и в других произведениях Булгакова, многие персонажи имеют «говорящие фамилии». Слово «Шарик» применительно к травмированному псу, погибающему в заснеженной подворотне, впервые произнесла пожалевшая его девушка-машинистка. Придуманная ею кличка вызвала у собаки протест: «Шарик — это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрёт, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пёс». Тем не менее для оформления документов персонаж взял себе «наследственную» фамилию — Шариков.

Выбранное героем имя — Полиграф Полиграфович — по-разному трактуется булгаковедами. По одной из версий, Шариков, обнаружив его в советских «святцах», в которых день его рождения совпал с праздником полиграфистов, сам стал «жертвой полиграфической продукции» — тех книг, что давал ему для изучения Швондер. Согласно другой точке зрения, Булгаков в данном случае сделал язвительную отсылку к полиграфу — детектору лжи, предназначенному для психофизиологических исследований. Такие же разночтения имеются и при анализе фамилии Чугункин: одни литературоведы видят в ней закамуфлированную сатиру на Сталина, поскольку между чугуном и сталью существует семантическая связь; другие считают, что в булгаковской поэтике есть карнавальные мотивы: «С ковкой связана и фамилия Чугункин… Ковка в святочных играх направлена на превращение старых в молодых».

Воплощения

В театре

Одной из заметных постановок «Собачьего сердца» стал спектакль режиссёра Московского ТЮЗа Генриетты Яновской, премьера которого состоялась вскоре после первой публикации повести — в 1987 году. По словам Генриетты Наумовны, в её изначальном замысле две операции — над Шариком и Шариковым — выглядели как два разных обряда: священнодействие и «работа мясников». Позже режиссёр отказалась от метафорической сцены откровенного уничтожения Полиграфа Полиграфовича: «вместо этой операции Преображенский сидел на земле, пытался оживить Шарикова, тряс его, брал его голову к себе на колени, хлопал по щекам, а потом полустонал, полувыл над ним».

В кино

Первой экранизацией повести «Собачье сердце» стал одноимённый фильм итальянского кинорежиссёра Альберто Латтуады, вышедший в свет в 1976 году. Роль Полиграфа Полиграфовича, имевшего в картине фамилию Бобиков, исполнил актёр Кочи Понзони. В 1988 году свою кинематографическую версию булгаковского произведения предложил зрителям Владимир Бортко. Образ Шарикова в его ленте создал актёр Владимир Толоконников, чей типаж идеально совпадал с режиссёрским представлением о герое: «Узкая полосочка лба над выпуклыми надбровьями, тяжкий взгляд колючих глазок из-под мохнатущих бровей и оскал крупных зубов».

По словам литературоведа Евгения Яблокова, весьма точное прочтение булгаковского текста было нарушено в фильме Бортко лишь один раз — речь идёт об эпизоде, когда, выслушав «воспитательные» речи профессора и его ассистента, Шариков ночью подходит к зеркалу и начинает пристально всматриваться в собственное отражение. В этой сцене присутствуют признаки зарождающейся рефлексии, которые, в свою очередь, свидетельствуют о подспудном стремлении Полиграфа Полиграфовича развиваться «в человеческом направлении». Персонажу, созданному Булгаковым, такие попытки самоанализа не свойственны, утверждает Яблоков.

Литература

• Сахаров В. И. М. А. Булгаков в жизни и творчестве. — М.: Русское слово, 2006. — ISBN 5-94853-572-X.
• Михайлов О. Н. М. А. Булгаков. Судьба и творчество. — М.: Просвещение, 2011. — ISBN 978-5-09-018358-1.
• Соколов Б. В. Булгаков. Энциклопедия: персонажи, прототипы, произведения, друзья и враги, семья. — М.: Эксмо, 2007. — ISBN 978-5-699-22928-4.
• Мягков Б. С. Булгаков на Патриарших. — М.: Алгоритм, 2008. — ISBN 978-5-9265-0429-0.

Отрывок, характеризующий Полиграф Полиграфович Шариков

Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.