Феоклит (Полиидис)

Архимандрит Феоклит
Настоятель Иверского монастыря
Церковь:	Константинопольский патриархат
Имя при рождении:	Теодорос Полиидис
Рождение:	1698(1698) Адрианополь
Смерть:	1759(1759) Лейпциг

Феоклит Полиидис (греч. Θεόκλητος Πολυειδής; кон. XVII века, Адрианополь — 1759, Лейпциг) — греческий православный священник и просветитель. Сегодня более всего упоминается в историографии как автор сфабрикованного им «Пророчества Агафангела», оставившего заметный след в новейшей истории Греции.

Биография

Феоклит Полиидис родился в конце XVII века по имеющимся данным во фракийском Адрианополе, в семье богатого греческого коммерсанта. При рождении получил имя Теодорос. Учился в местной греческой Школе Иоанниса Зигомаласа. Молодым был пострижен в монахи на Афоне, (Иверский монастырь (Афон)), где впоследствии служил настоятелем. Рукоположен во диаконы в 1713 году и священником в 1719 году. В 1725 году рукоположен в архимандриты. Константинопольская православная церковь дала ему титулы великий архимандрит (греч. μέγας αρχιμανδρίτης), великий экклисиарх (греч. Μέγας εκκλησιάρχης) Святой Горы и Титулярный епископ Полианы и Вардара (греч. χωροεπίσκοπος Πολυανής και Βαρδάρων) (Центральная Македония).

В период 1719—1724 годов Полиидис служил настоятелем в греческой общине города Токай (Венгрия). В1731 году выехал в качестве посланника Вселенского патриархата в Германию, а затем в Россию для сбора денег для Константинопольского патриархата. Во время своих передвижений по Европе он посетил испанский остров Менорка, где также служил учителем и настоятелем. Феоклит, в своих странствиях на Западе, столкнулся с современными ему общественными, политическими, дипломатическими и церковными событиями и течениями. Феоклит был озадачен социально-политическими последствиями Реформации и изучил проблемы волнующие греческую диаспору. Одновременно Феоклит пытался вдохновить соотечественников на путь к Свободе.

Это стремление вдохновить порабощённых греков привело его к созданию ложного пророчества о воссоздании Византийской империи. Полиидис написал Видение Агафангела (греч. Οπτασίες του Αγαθάγγελου), ставшего широко известным среди греков пророчества, текст которого распространялся с маленькими отклонениями от оригинала по всем греческим землям, как листовка. Полиидис поместил пророчество в XIII век (1279), и приписал их вымышленному писателю монаху Иерониму Агафангелу из Мессины (Сицилия). Монах рассказывает, пророчествуя, о событиях последующих веков, о которых знал действительный автор. В результате народные массы были заинтригованы, тем более что Пророчество вселяло в них оптимизм о скором освобождении от осман. Таким образом Полиидис как переводчик «Пророчества» с латинского языка на греческий остался в тени «Агафангела». В своём «Видении» Агафангел, то есть Полиидис, предсказывал освобождение греков «светловолосым племенем» (греч. Ξανθό γένος) что придавало пророчеству конкретную политическую и религиозную направленность.

Есть утверждения некоторых греческих историков, что именно Фереос, Ригас, подготавливая всегреческое и всебалканское восстание и, используя для этого все возможности, напечатал «Пророчество» в Вене в 1750 году.

Другие греческие историки оспаривают факт причастности Ригаса к первому изданию «Пророчества Агафангела».

Десятилетиями позже смерти Полиидиса и после окончания Освободительной войны (1821—1829), «Пророчество» было напечатано маленькими книгами в Афинах и Эрмуполисе (1837—1838).

Полиидис вернулся ненадолго в Македонию, но вскоре снова уехал в германские земли. Феоклит жил в Дрездене (1741) и некоторое время спустя поселился, после просьбы жителей города, в соседнем Лейпциге, где создал первую православную часовню (тогда Святой Троицы, сегодня Святого Георгия). Феоклит Полиидис умер между 1754 и 1759 годами скорее всего в Лейпциге.

Историческое значение «Видения Агафангела»

После падения Константинополя греческое население оккупированных территорий принимало участие в войнах, которые вели против турок западно-европейские государства и расплачивалось за это кровью. Участие в войнах не вело к восстановлению греческой государственности. Историк К.Сатас пишет: «Тогда греки, много раз ставшие жертвами их доверия к „франкам“ и после последовательного ряда горьких уроков были вынуждены отбросить химеры о своём освобождении с их помощью и обратили свои взоры к единоверной России».

В ответ Пётр I, ещё будучи в Голландии, заказал портрет с надписью «Пётр Первый, русско-греческий император». В 1711 году Пётр распространял в греческих землях листовку с обращением: «Я призываю вас в свою армию…». Продолжая эту пророссийскую ориентацию, в 1750 году было издано "Видение Агафангела’, якобы написанное в 1279 году. Это было пророчество того, что уже состоялось, но предсказывало что в будущем греки будут освобождены «светловолосым племенем» (ξανθό γένος). Пророчество нашло благодатную почву.

Это ожидание нашло отражение в народной песне:

ещё одну весну

рабы, рабы

ещё одно лето

бедная Румелия

пока придёт Московия

рабы, рабы

и рать приведёт

Морея и Румелия

Первая Архипелагская экспедиция русского флота и Пелопоннесское восстание опирались на эти взаимные ожидания. Греческие историки считают, что Пелопоннесское восстание было отвлекающими военными действиями в русско-турецкой войне, оплаченными греческой кровью, подчёркивают, что у восстания не было предпосылок для успеха, что русско-греческие силы были малыми, без плана и организации, но при этом считают восстание рубежом для последующих событий, вплоть до Греческой революции 1821 года.

Английский историк Дуглас Дакин пишет, что до французской революции и наполеоновских войн надежды греков на помощь в освобождении были обращены к единоверной России. Это способствовало деятельности российских агентов вляния, которые вели пропаганду среди греков о возрождении Византийской империи. Но силы русских, против ожиданий греков, были незначительны, а силы греческих повстанцев не соответствовали обещаниям русским. Последние недели восстания Дакин описывает так: «Хотя русские сделали Наварин своей базой, тысячи греческих беженцев прибывших сюда, чтобы избежать резни нашли ворота его крепостей закрытыми».

Последующие события греческий историк А.Вакалопулос описывает следующим образом: «неудачи повстанцев и их постоянные трения с русскими, вынудили последних сесть на корабли и оставить греков на произвол их разъяренных врагов».

Русско-турецкая война 1768—1774 годов завершилась подписанием договора 10/21 июля 1774 года (Кючук-Кайнарджийский мирный договор), который Вакалопулос называет «подвигом российской дипломатии», поскольку он давал ей право вмешиваться во внутренние дела Османской империи.

Печальный результат «национальной перипетии» 1770 года и её трагические результаты потрясли души греков, поколебали их ориентацию на Россию и разочаровали многих. Одним из них был Косма Этолийский, который стал ориентировать греческую нацию на новые идеалы, сделав предпосылкой освобождения поднятие духовного уровня народа.

В последующей русско-турецкой войне отвлекающие военные действия в Архипелаге взял на себя Ламброс Кацонис с его греческими моряками и клефтами. 9 января 1792 года Россия подписала Ясский мирный договор. Возмущённый тем, что в очередной раз, решив свои задачи, Россия бросила греков, Кацонис продолжил войну сам. Таким образом Пелопоннесское восстание 1770 года и военные действия греков в Архипелаге 1789—1793 г.г. лишили греков иллюзий о иностранной помощи, предопределили их ориентацию на свои силы, результатом чего стала Греческая революция 1821 года.

Но «до последнего десятилетия 18-го века влияние и популярность России в Греции были безраздельными». В силу этого, революционная организация Филики Этерия, готовившая нацию к освобождению своими силами, продолжала использовать утвердившиеся в народе ожидания Пророчества. Лидеры организации именовали своё руководство «Невидимым началом», оставляя непосвящённых предполагать, что если это не российский император Александр I, то это его министр грек Иоанн Каподистрия. Эта иллюзия усилилась, когда во главе организации встал адъютант императора Александр Ипсиланти. Иллюзии вскоре рассеялись и Греция в одиночку 8 лет вела кровавую Освободительную войну. Греческая нация обязана своей свободой прежде всего десяткам тысяч своих героев и мучеников.

Однако Русско-турецкая война (1828—1829) в определённой мере подтвердила и «Видение» Агафангела, то есть Феоклита, о роли «светловолосого племени». Любопытным образом это находит отражение у классиков марксизма. Фридрих Энгельс, отвечая на вопрос о том, кто решил исход борьбы восставших греков, подчёркивает: «Не янинский паша Али со всеми его заговорами и мятежами, не битва при Наварине, не французская армия в Морее, не лондонские конференции и протоколы, а русская армия Дибича, перешедшая Балканы и вступившая в долину Марицы».

Труды

• Агафангел (греч. Αγαθάγγελος)(1750)
• Sacra Tuba Fidei Apostolicae, Sanctae, Oecumenicae ac Orthodoxa e Graecana e Orientalis Ecclesiae Christi (1736).

Источники

• Ανδρόνικος Δημητρακόπουλος. [anemi.lib.uoc.gr/metadata/2/5/3/metadata-01-0001410.tkl Ορθόδοξος Ελλάς: ήτοι περί των Ελλήνων των γραψάντων κατά Λατίνων και περί των συγγραμμάτων αυτών]. — Εν Λειψίαι: ΤύποιςΜέτζγερ και Βίττιγ, 1872. — P. 177-178.
• Εγκυκλοπαίδεια «Δομή», τόμοςΙΓ΄ [www.ygeiaonline.gr/index.php?option=com_k2&view=item&id=44428:polyeidhs_ueoklhtosλήμμα:Πολυειδής, Θεόκλητος]

Отрывок, характеризующий Феоклит (Полиидис)

– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.