Полинезийцы

Полинезийцы — группа родственных народов, населяющих острова Полинезии в Тихом океане. Языки относятся к полинезийской группе австронезийской языковой семьи. Расовый тип — смешанный, во внешности полинезийцев просматриваются черты европеоидной, монголоидной и австралоидной рас, соотношение которых варьирует в различных частях Полинезии. Общая численность полинезийцев — 1 млн 120 тыс. человек, из которых примерно половину составляют маори.

Галерея

• 'Iokepa, Hawaiian Fisher Boy', oil on canvas painting by Hubert Vos, 1898.jpg

  Гаваец

• Tuamotu 9616a.jpg

  Туамотуанец (паумоту)

• Children of Niutao Island.JPG

  Тувалуанцы

• Webber, John - Poulaho king of the Friendly Islands -Tonga- & Woman of Eaoo -Eua Island, Tonga-, published in London by Alexander Hogg in 1790 .jpg

  Тонганцы

• Makea Karika Tavaki with Ngati Karaka elders.jpg

  Маори островов Кука

• 3 Samoan girls-1902.jpg

  Самоанки

Отдельные народы

• Гавайцы
• Мангареванцы
• Маори
  • Мориори
• Маркизцы
• Ниуэанцы
• Паумоту (туамоту)
• Рапануйцы
• Самоанцы
• Таитяне
• Токелау
• Тонганцы
• Тубуайцы
• Тувалу
• Увеа (народ)
• Футунанцы

Ареал расселения

Полинезия (от греч. слов «поли» — много и «несос» — остров) — часть Океании, наряду с Микронезией и Меланезией. Эти части делятся по этническому признаку, население каждой из них составляет языковую группу родственных языков, и все вместе они входят в австронезийскую семью.

Местоположение Полинезии — большой треугольник (так называемый полинезийский треугольник) в Тихом океане между Гавайскими островами на севере, Новой Зеландией на юге и островом Пасхи на востоке.

Сюда входят островные группы: Гавайские, Самоа, Тонга, Общества, Маркизские, Туамоту, Тубуаи, Тувалу (бывш. Эллис), Кука, Лайн, Феникс, а также одиночные остров Пасхи (Рапануи), острова Питкэрн, остров Ниуэ и др. Особое место занимает Новая Зеландия, состоящая из двух крупных островов (Северный и Южный) и ряда мелких.

Другие относительно крупные острова — Гавайи, Оаху, Мауи, Кауаи (Гавайские), Савайи, Уполу, Тутуила (Самоа), Тонгатапу (Тонга), Таити (Общества), Фату-Хива, Нуку-Хива и Хива-Оа (Маркизские). Это, как правило, вулканические острова, но большая часть островов — коралловые.

Природные условия

Полинезия расположена в субэкваториальном, тропическом, субтропическом и меньшей мерой в умеренном поясах. Температура круглый год держится на одном уровне, от +24 до +29 градусов Цельсия. Осадков много — до 2000 мм в год. Нередки штормы, тайфуны.

Животный и растительный мир Полинезии сильно отличается от континентального и характерен своей эндемичностью. Разнообразны вечнозеленые растения: араукарии, рододендроны, кротоны, акации, фикусы, бамбук, панданус, хлебное дерево. Сухопутный животный мир беден, на островах совсем нет хищников и ядовитых змей. Зато очень богаты прибрежные воды.

Юг Французской Полинезии (острова Тубуаи) и Питкерн расположены в зоне влажных субтропиков. Может быть немного холодно, температура опускается порой до 18 °С. А Новая Зеландия находится в умеренном климатическом поясе и частично в субтропическом, здесь холоднее, климат её ближе к английскому.

Языки и народы

Чаще всего название народа и языка сходны и являются производными от названия группы островов. Наиболее крупные народы Полинезии: гавайцы, самоанцы, таитяне, тонганцы, маори (новозеландцы), маркизцы, рапануйцы, туамотуанцы, тувалуанцы, токелауанцы, Ниуэанцы, пукапуканцы, тонгареванцы, Мангареванцы, манихикийцы, тикопианцы, увеанцы, Футунанцы и др. Языки: соответственно гавайский, самоанский, таитянский, тонганский (к нему очень близок язык ниуэ), маорийский (имеет диалекты раротонга и аитутаки на о-вах Кука), маркизский (хиванский), пасхальский (рапануйский), токелауский, тувалуский, туамотуанский и тубуайский (очень близки таитянскому), мангареванский и др.

Характерные черты полинезийских языков — малое количество звуков, особенно согласных, изобилие гласных. Так, например, в гавайском языке всего лишь 15 звуков и из них только 7 согласных (в, х, к, л, м, н, п) и гортанная смычка. Во всех языках встречается звук р либо л, но вместе эти звуки ни в одном языке не встречаются.

Языки полинезийцев настолько близки, что таитяне, к примеру, могли понимать гавайцев, хотя их разделяло огромное пространство.

Этногенез и история

Данные генетики

Многие полинезийцы имеют гаплогруппу С, которая также встречается у населения Восточной Индонезии и Новой Гвинеи

Прародина

Народы Полинезии, Микронезии, Меланезии, Индонезии, Филиппин и часть народов Индокитая относят к одной языковой семье.

Сами полинезийцы называют свою легендарную прародину — Гаваики, с этим словом возможно связаны такие названия, как Гавайи, Савайи, Хива, Ява. В 1846 г. Горацио Хейл предположил, что протополинезийцы жили в районе Молуккских островов. В настоящее время установлено, что прародиной австронезийских языков, на которых говорят полинезийцы, является о. Тайвань (см. тайваньские языки).

Тур Хейердал доказывал возможность заселения Полинезии и из Южной Америки.

Расселение

В Новой Каледонии археологи нашли «лапитоидную керамику», такая же встречается по всей Меланезии и Западной Полинезии. В Восточной Полинезии она найдена на Маркизах. В Микронезии подобных доказательств не найдено. Керамика датируется 2-м тысячелетием до н. э. Заселение полинезийцами многочисленных островов Полинезии началось, вероятно, с середины 1-го тыс. до н. э. и растянулось почти на 2 тысячелетия.

• III век — полинезийцы заселили Гавайи
• VI век — полинезийцы заселили Тонга
• VII век — заселение острова Пасхи
• IX век — заселение островов Кука
• конец XIII века — заселение Новой Зеландии
• XIV век — заселение Тувалу.

Самая южная точка, которая была достигнута полинезийскими мореходами, — субантарктический архипелаг Окленд (50°42′ ю. ш. 166°05′ в. д.50.700° ю. ш. 166.083° в. д. / -50.700; 166.083   ), расположенный в 300 милях южнее Новой Зеландии (в XIII—XIV вв).

Контакты с европейцами

Считается, что первым европейцем, увидевшим Полинезию, был Ф. Магеллан. Он в 1521 году достиг одного из островов в группе Туамоту и назвал его Сан-Пабло. Тонга открыты в 1616 г. Я. Лемером и В. Схаутеном, и в 1643 — А. Тасманом. А. Менданья открыл Маркизские острова в 1595. Я. Роггевен открыл некоторые острова Самоа в 1722 год. Тасман открыл Новую Зеландию в 1642 году, Д.Кук острова Кука и о. Ниуэ, 1767 г. — официальное открытие Таити капитаном Семюэлем Уоллесом. В изучение Полинезии внесли важный вклад французские и русские мореплаватели, Луи Антуан де Бугенвиль, Ж. Ф. Лаперуз, И. Ф. Крузенштерн, Ю. Ф. Лисянский, О. Ю. Коцебу, М. П. Лазарев.

Первый контакт гавайцев с европейцами состоялся в 1778 г., с экспедицией Д.Кука. Туземцы приняли его за своего бога Лоно, который, согласно легенде, должен был вернуться на плавучем острове. Но при повторном визите, в 1779 г., он был убит островитянами, когда пытался силой вернуть украденный вельбот. Этот случай, однако, не повлиял на мирное отношение к другим мореплавателям.

В XIX веке здесь велась борьба между европейскими державами за обладание колониями. Западное Самоа принадлежало Германии, остальные территории были поделены между Великобританией и Францией. Крупнейшие владения — Французская Полинезия, которая до сих пор остается владением Франции, и Новая Зеландия, захваченная англичанами в 1840, а теперь являющаяся независимым государством в составе Содружества наций (в 1907 получила статус доминиона). В конце XIX века часть островов попали под протекторат США. В 1959 г. США объявили Гавайские острова своим штатом. Во 2-й половине ХХ в. некоторые острова и архипелаги добились независимости.

Социальные отношения

Во всей Полинезии было два класса — знать и простолюдины, но на Таити, Тонга и Гавайях был ещё средний класс. Были и рабы, обычно военнопленные, правда, только в Новой Зеландии, на некоторых островах Кука и на Мангареве. Власть вождя была наследственной на всех островах, на Самоа — выборной. Разница между знатью и простолюдинами была довольно велика. Наименьшими привилегиями знать обладала на Маркизских островах, наибольшими — на Таити и Гавайских о-вах. Аристократы Полинезии заучивали на память и помнили по 20-30 поколений своих предков. К генеалогиям относились очень трепетно. Правящий класс назывался по туземному «арики, арии, алии» в зависимости от диалекта, средний класс — «рангатира, раатира».

Войны среди туземцев были, но полинезийцы никогда не стремились захватить чужую территорию, — им было достаточно обратить врага в бегство.

Девушки в Полинезии пользовались добрачной свободой интимных отношений. После вступления в брак эта свобода ограничивалась. При заключении браков существовало много правил и запретов. Самым предосудительным считался брак между вождем и простой женщиной. Вождя в этом случае могли заставить отречься от престола. У знати встречалась и полигиния. Верность в Полинезии ценилась, как и в Европе, но неверность не осуждалась так сильно. Существовали лишь определенные допустимые нормы. Европейцы в прошлом склонны были видеть в поведении туземцев аморальность и распущенность, что отмечали в XVIII в. многие книги по географии и заметки путешественников. Как пишет Б. Даниэльссон, судить о полинезийцах по европейским меркам нелепо, так же как осуждать европейцев за несоблюдение их табу. Они, например, ходили нагие, но это следствие не бесстыдства, а теплого климата. К тому же в Европе в XVIII в. увлечение эротикой было в большом ходу, а развращенность аристократии достигла апогея.

Дети пользовались большей свободой, чем у европейцев, поскольку в Полинезии не было ни транспорта, ни других опасностей, ни дорогой одежды, которую надо беречь, многие запреты отпадали. Дети рано становились самостоятельными. За них никто не боялся, голод им не грозил.

В Полинезии существовало разделение труда. Мужчины сажали, сеяли, охотились, разводили огонь, стряпали, строили дома и лодки, делали орудия труда, резали скот. Женщины ухаживали за посевами, собирали кокосы, яйца, моллюсков, топливо, готовили пищу, делали тапу, плели корзины и циновки, ухаживали за домашними животными.

Быт и хозяйство

Основное занятие — ручное тропическое земледелие, иногда с искусственным орошением. Культуры: таро, ямс, батат, сахарный тростник, кокосовая пальма, хлебное дерево, банан. Островитяне занимались также скотоводством и рыболовством.

Из домашних животных они знали только свинью, собаку и курицу, повсюду, кроме Мангаиа (о-ва Кука), где не было свиней, Маркизских о-вов, где не было собак, и Рапаити, где животных не было совсем.

На некоторых островах в прошлом имело место людоедство, обусловленное верой в то, что съеденные печень, мозги или вообще мясо врага передадут его силу. Однако, в слухах, ходивших по Европе, масштабы каннибализма были сильно преувеличены. Каннибализм, имевший ритуальный характер, случаи которого были редки и были связаны, как правило, с религиозными отправлениями, преподносился как заурядное явление, неотъемлемый атрибут каждодневного быта аборигенов. Обвинение аборигенов в тотальном людоедстве облегчало задачу колонизации их земель и было одним из моральных оправданий их уничтожения. Наиболее ужасными людоедами слыли аборигены Новой Гвинеи (папуасы) и Новой Зеландии. Позже, после возникновения теории полигенизма, каннибализм рассматривался сторонниками этой теории как одно из свидетельств более низкого уровня биологического развития аборигенов. Миклухо-Маклай ясно показал несостоятельность подобных рассуждений.

Культура

Дом полинезийцев (фаре, харе, вхаре, фале, хале на разных языках) — прямоугольное, иногда закругленное, с двускатной крышей, из жердей, травы и листьев. Иногда строился каменный фундамент или земляное возвышение. Помимо домов строились культовые сооружения, это — святилища (хеиау на Гавайях, аху на о. Пасхи, мараэ — на остальных островах).

Необходимыми были сараи для лодок (фарау, варау, хорау, фалау, халау, вхарау на разных языках). Из ремесел наиболее важным было строительство лодок. Лодки могли иметь большие размеры, иногда на борту строилось крытое помещение, иногда даже святилища. Крупные лодки могли брать до ста человек в дальние походы. Основной тип лодки — катамаран, или двухкорпусная пирога, или однокорпусная с балансиром. Такое судно обладает большой устойчивостью и маневренностью. Европейцы признавали, что суда полинезийцев иногда превосходят европейские. Скульпторы, резчики и татуировщики пользовались большим уважением.

Джеймс Кук во время одного из посещений Таити стал свидетелем подготовки к войне между жителями соседних островов. Военно-морской флот таитянского короля мог считаться большим даже по европейским меркам. Сам Кук пишет, что насчитал в общей сложности более 300 кораблей:

Флот состоял из 160 военных судов и 150 судов, предназначенных для подвоза съестных припасов. Военные суда имели от 40 до 50 футов в длину. Над носовою их частью расположены платформы, где стояли воины в полном вооружении. Гребцы сидели внизу между столбами, поддерживающими платформы, по одному человеку на каждый столб. Таким образом, эти платформы были приспособлены только для боя. Суда для подвоза съестных припасов гораздо меньше и лишены платформ. На больших судах сидело по сорок человек, а на малых — по восемь. Я высчитал, что всего в таитянском флоте занято 7700 человек, но многие офицеры сочли эту цифру преуменьшенной. Все суда были украшены разноцветными флагами и представляли величественное зрелище, какого мы не ожидали увидеть в этих морях. Впереди шел адмиральский корабль, состоящий из двух больших военных судов, соединенных вместе. На нём ехал командующий флотом адмирал Товга, пожилой человек с красивым, мужественным лицом.

Из орудий труда в Полинезии были известны каменные топоры, костяные орудия, лопаты из раковин, крючки рыболовные из кости или раковин, палки-копалки. Из оружия — копья, палицы, пращи. Типичным оружием является весло-палица. У маори палица (мэрэ) представляла собой камень на веревке. Полинезийцы не знали колеса и не имели тягловых животных, грузы носили в руках или перевозили на лодках.

Кухня

Пищу полинезийцы готовили в землянных печах (иму), на раскаленных камнях, заворачивая плоды или мясо в банановые листья (хоно-хоно). Кухня с такой печью располагалась вне жилого помещения. Пища островитян — в основном растительная и рыбная. Мясо ели по праздникам, либо это была пища знати. В пищу шли также и крысы, единственное млекопитающее на островах. На Таити ели свиней.

Одежда

Одежда островитян — набедренная повязка или юбка из тапы, юбка из пандануса, или передник. Различий мужской и женской одежды практически не было, но тип одежды определял социальный статус — вожди носили плащи и шлемы из птичьих перьев, цветов, раковин. Ожерелья или венки из цветов носили и простолюдины. Распространена татуировка, её характер также определял статус человека. Одежду не стирали, а выбрасывали, так как тапа в воде быстро размокала. Тапа — материал из спрессованного луба деревьев семейства тутовых (шелковица, хлебное дерево, фикус). Кору отмачивали, выколачивали деревянными или каменными колотушками. Использовались также ткани, привозимые европейцами. В настоящее время в ходу европейская одежда.

Духовная культура и искусство

В Полинезии были развиты мифы, легенды, сказки, пение и танцы. Письменность, вероятно, была только на о. Пасхи (кохау ронго ронго), на других островах фольклор передавался изустно. В XIX в. письменность на латинской основе возникла на некоторых островах с приходом европейцев. Из наук сильно развились история и астрономия. Для фольклора очень характерны легенды о морских путешествиях, причем их сюжеты сходились на островах, расположенных далеко друг от друга. Уже сказано о том, что полинезийские аристократы высоко ценили свои генеалогии и направляли своих детей в специальные исторические школы. Астрономия же развилась по причине необходимости совершать морские походы, — кроме звезд, других ориентиров не было. Полинезийцы тщательно изучили фазы Солнца и Луны, перемену ветров по сезонам и признаки перемены погоды. Они имели названия для многих созвездий, звезд и планет.

Популярна легенда о Коропанге, таитянском вожде, жившем, как считается, 1000 лет назад. Другая легенда говорит о вожде Ру (на о-вах Тубуаи), открывшем о-ва Кука. Верховный вождь Самоа, Малиэтоа Танумафифили II, считал себя потомком Ру в 37 колене. О-ва Общества, по преданию, открыл Таноа, с Маркизских о-вов. Полинезийские мифы имеют варианты, общее в них следующее: сперва была пустота Коре, затем тьма Поо, затем появились два прародителя, Земля и Небо (женское и мужское начала), а затем появляются Атуа (первый рассвет), Ао (первый день), вхаитуа (пространство), маакуу (первая влага). Папа (земля) и Ранги (небо) создали основных богов, Ту, Ронго, Тане и Тангароа и Ра, а Тангароа со своей женой Хиной создали все остальное. В мифах действует культурный герой, Мауи. Он создает острова и осваивает их. Пантеон богов одинаков для всей Полинезии, варьируется только произношение их имен:

маори	таитянский	мангареванский	самоанский	гавайский
Тангароа	Таароа	Танароа	Таналоа	Каналоа
Тане	Тане	Тане	Тане	Кане
Ронго	Роо	Роно	Лоно	Лоно
Ту	Ту	Ту	Ту	Ку
Ра	Ра	Ра	Ла	Ла

Общее название бога — Атуа. Есть вера в единого бога Ио, ипостасями которого являются все остальные, но это удел высшей касты жрецов («тохунга ахурева»). Тохунга — это не только жрец, но и художник. Существует вера в духов и души умерших, которые покоятся в раю (пуроту, пулоту). Важнейшее понятие полинезийсих верований — мана, то есть магическая сила. Считается, что ей прежде всего обладают вожди или жрецы. С верованиями связаны различные запреты (табу).

Полинезийцы верят, что глубокие и дремучие участки леса населяют карликовые существа, типа людей, «понатурэ». Эту веру ученые связывают с воспоминаниями о предшественниках полинезийцев на островах, которые были вытеснены и вымерли. Это народ типа негритосов на Филиппинах, африканских пигмеев.

В изобразительном искусстве главное место принадлежит резьбе по дереву и скульптуре. У маори резьба достигла высокого уровня, они украшали лодки, детали домов, вырезали статуи богов и предков, такая статуя стоит в каждой деревне. Основной мотив орнамента — спираль. Каменные статуи моаи создавали на о. Пасхи и на Маркизских о-вах и др.

См. также

• Меланезийцы
• Микронезийцы

Литература

• Энциклопедия «Народы и религии мира». — М, 1998.

Ссылки

• [antropogenez.ru/zveno-single/718/ Происхождение полинезийской расы]

Отрывок, характеризующий Полинезийцы

Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.