Политипаж

Политипа́ж (фр. polytypage) — типовой книжный декор для многократного использования в разных изданиях. Как правило, политипаж более или менее изобразителен: это заставка, виньетка или даже целая иллюстрация. В противном случае, уместнее использовать термин «наборный орнамент».

История политипажа

Многократное использование одной и той же гравюры появляется в первых иллюстрированных книгах, то есть во второй половине XV столетия. Для того было много причин. Ц. Г. Нессельштраус пишет:

«…Каждый типограф стремился извлечь как можно больше дохода из имеющегося у него фонда литер и клише. История книжного дела XV столетия свидетельствует о распространении многократного использования досок при переиздании книг как первоначальным владельцем, так и другими типографами, унаследовавшими или купившими клише… [Это говорит] о том, что, как и шрифты, они рассматривались… как своего рода товар. В некоторые случаях создавались специально типовые изображения, пригодные для титульных гравюр, как, например, „Учитель с учениками“, „Портреты“ авторов, изображения властителей среди подданных, сцены проповеди и т. п.».

Кроме того, своеобразие ранней книжной гравюры — средневековая аскетичность, чуждость индивидуальному,— позволяла многократно использовать её не только в разных книгах, но даже в разных частях одной книги. Так Нессельштраус пишет о книге «Четыре истории», напечатанной в 1462 году Альбрехтом Пфистером: «Книга украшена 61 гравюрой, из которых 9 являются повторениями. При этом представленные одной и той же гравюрой сюжеты нередко бывают весьма различными... Так, например, повозка с путниками обозначает в одном случае прибытие Иакова в Египет, а в другом — перевоз его праха в Ханаан… группа людей с ношей изображает в одном случае братьев Иосифа, возвращающихся с дарами, а в другом — иудеев с военной добычей… ».

Этот ранний период, когда книжная иллюстрация сливается с понятием политипажа, является уникальным в истории книгопечатания. В последующие же эпохи в качестве политипажа выступают виньетка, начальная заставка. К политипажам можно отнести и буквицы.

Политипажи использовались в эпоху расцвета русского книгопечатания — во второй половине XVIII века и в начале XIX вв. В то время у каждой типографии был небольшой набор красивых виньеток и заставок. Так как искусство книгопечатания само по себе является искусством повторения, где красота достигается разумным соотношением многочисленных повторяющихся элементов (страниц, литер шрифта, наборных полос, орнамента и другого декора), то редкие, но повторяющиеся политипажи, связанные по характеру рисунка с шрифтом, выглядели очень уместно. Однако, к середине XIX века, наряду с общим упадком искусства книгопечатания, в типографиях резко возрастает количество политипажей. Так, в типографии Ревильона количество типовых украшений доходило до 2000. Ю. Я. Герчук характеризует это как «упадок стиля» . Многочисленные виньетки, заставки из разных эпох, плохо связанные с текстом, с оформлением книги стали основной характерной чертой типичной книги XIX века. Такую форму взаимодействия книжного декора с текстом, где «декор слабо связан с содержанием книги», «принято называть теперь украшательством» .

Политипаж в современной типографике

Типографику XX века Я. Чихольд назвал «аскетичной», что выражается, помимо прочего, в почти полном отсутствии украшений на страницах обычных книг. Однако политипажи по-прежнему могут и должны использоваться в художественной литературе, где они, наряду с другим книжным декором, орнаментом «при соблюдении меры и такта… помогают воссоздать дух эпохи, в которой действуют герои» .

Литература

• Герчук Ю. Я. Эпоха политипажей. Русское типографское искусство первой трети XIX века. М.: Книга, 1982.
• Нессельштраус Ц. Г. Немецкая первопечатная книга. СПб: Axioma / РХГИ, 2000.

Ссылки

• [slovari.yandex.ru/%D0%9F%D0%BE%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B8%D0%BF%D0%B0%D0%B6/%D0%98%D0%B7%D0%B4%D0%B0%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D1%81%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D1%80%D1%8C/%D0%9F%D0%BE%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B8%D0%BF%D0%B0%D0%B6/ Политипаж] // Издательский словарь-справочник : [электрон. изд.] / А. Э. Мильчин. — 3-е изд., испр. и доп.. — М.: ОЛМА-Пресс, 2006.

Отрывок, характеризующий Политипаж

Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.