Политическая экономия

Полити́ческая эконо́мия, политэконо́мия — одна из общественных наук, предметом изучения которой являются производственные отношения и законы, управляющие их историческим развитием.

Этимология термина

Впервые словосочетание политическая экономия использовал драматург и писатель Антуан Монкретьен в экономическом трактате «Traité d’économie politique» («Трактат о политической экономии», 1615 год). Монкретьен ни до этого, ни после экономических работ не писал. В 1911 году, характеризуя степень самостоятельности трактата, Британская энциклопедия дала заключение: он «в основном базируется на работах Жана Бодена». Обстоятельства, подвигшие драматурга на написание трактата, были сугубо политическими (автор посвящал его молодому королю Людовику XIII и королеве-матери Марии Медичи). Прекрасный знаток античных языков и литературы, Монкретьен сконструировал термин для обозначения предмета исследования Жана Бодена:

• «политическая» — вызывает реминисценции и собственно с политикой, и с аристотелевским трактатом «Политика» (греч. Πολιτικά), название которого восходит к греч. Πολίτευμα — государственное устройство.
• «экономия» — с «Экономикой» др.-греч. Οἰκονομικός, одним из сократических диалогов Ксенофонта, излагающих правила (законы, νομος) ведения хозяйства (др.-греч. οikos — дом как самообеспеченная хозяйствующая единица; ср. домовладение).

Можно трактовать анаграмму «политическая экономия» → «экономическая политика» как движение от обоснования (теории) к реализации (практике). Однако, в силу своей фундаментальности, политическая экономия не в состоянии учитывать все текущие риски и её выводы могут иметь для политиков скорее рекомендательный характер.

«Ввести в обиход новый термин», то есть подтвердить его в дискуссиях с коллегами или хотя бы увидеть его в чужих трудах, Монкретьену не было суждено — он погиб через 6 лет (1621 г.) после выхода своего трактата.

Термин «политэкономия» стал использоваться в эпоху Просвещения в конце XVIII в. и до конца XIX в. применялся как современный термин «экономическая наука». С конца XIX в. уже используется термин «экономическая наука» (economics), употребление термина «политэкономия» прекращается.

В начале XX в. ряд экономистов пытались вернуться к определению предмета, который изучает экономическая теория, однако, дискуссии на этот счет продолжаются до сих пор, и многие считают теорию лишь инструментом познания.

Дж. М. Кейнс в 1921 г. во «Введении» к серии Cambridge Economics Handbooks заметил: «Экономическая наука является скорей не доктриной, а методом, аппаратом и техникой мышления, которые помогают владеющему ими приходить к правильным выводам». Это более кратко сформулировала Дж. Робинсон в 1933 г., охарактеризовавшая экономическую науку как «ящик с инструментами».

В 1960-х годах термин «политэкономия» возрождается, но изменяется его содержание. Марксисты же никогда не отказывались от использования термина «политическая экономия» в его первоначальном значении.

К 1960-м годам термин «политическая экономия» начинает использоваться праворадикальными либертарианцами из Чикаго и Центра исследований в области общественного выбора. Основной вопрос, который исследуется в рамках современной политической экономии, формулируется так: «Как экономическая наука может содействовать пониманию причин той или иной общественной проблемы?».

В рамках институционализма (Г. Таллок) с помощью инструментов экономической теории изучаются семейные отношения, воспитание детей, смерть, преступность, сексуальные отношения, поведения политиков. Это направление часто называют экономическим империализмом.

Предмет и метод

Категория «политическая экономия» является одним из элементов категории «экономические теории»; соответственно эти термины неравнозначны и не взаимозаменяемы.

Политическая экономия — лишь одна из множества наук, формулирующих экономические теории. При этом в её рамках, как и «внутри» любой другой науки, могут возникать, сосуществовать и даже конкурировать несколько качественно различающихся совокупностей частных теорий.

Группы взаимосвязанных, взаимно непротиворечивых теорий, развиваемых в рамках одной науки, на базе одного и того же предмета, но разными группами учёных, применяющих разные методы и приёмы, складываются в школы и течения научной мысли. Со временем расхождения между ними в области предмета и метода могут достигать критической точки, после которой констатируется появление новых наук, уже со своими, взаимно непротиворечивыми определениями предметов и методов.

Предмет политической экономии: объектом исследования будет социум, социальные связи. Но этот объект изучают и психологи, и социологи, и политологи и т. д. Предметом же политэкономии будут социально-экономические явления, которые складываются в определённых сферах, которые в разные периоды времени были в фокусе внимания политэкономии.

Метод науки — приёмы исследования. Среди методов, общих с большинством других экономических теорий, политическая экономия опирается на:

• Анализ и синтез. Анализ — расчленение сложного объекта на составляющие. Синтез — интеграция в единое целое частей, свойств, отношений, ранее выделенных по ходу анализа. Синтез дополняет анализ и находится с ним в неразрывном диалектическом единстве;
• Абстракция — после анализа, отделение существенных характеристик (составляющих) явления от несущественных, производимое по определённому (часто количественному) критерию.
• Индукция и дедукция. Индукция — тип умозаключения, обеспечивающий переход от единичных фактов к множественным, от частного к общему. Дедукция, в широком смысле — любой вывод вообще; в философском — достоверное доказательство или вывод утверждения на основе законов логики. В дедуктивном выводе следствия находятся в посылках, и извлекаются оттуда путём логического анализа. Индукция и дедукция — не отдельные, самодовлеющие, а обязательно неразрывно взаимосвязные между собой моменты диалектического познания.

Системный подход — не отдельный метод (как иногда ошибочно указывают, наряду с анализом, синтезом, абстракцией, дедукцией и индукцией), а вся перечисленная совокупность методов, позволяющая рассматривать отдельное явление или процесс как систему, состоящую из определённого количества взаимосвязанных и взаимодействующих между собой элементов.

Методы, специфические для политэкономии, которые могут отсутствовать или иметь второстепенное значение в других экономических теориях, включают:

• исторический и социологический метод. Поскольку человек входит в предмет политической экономии и как субъект экономических отношений, и как деятельный участник, и как результат экономических процессов, эта наука обязана рассматривать явления в историческом плане, проецируя их на социологический результат. Индуктивно-дедуктивную взаимосвязь этих методов отметил В. Зомбарт:

«Исторический подход — это подход к единичному, однократному, социологический же — к повторяющемуся, т.е. к типическому».

Однако политэкономия не подменяет собой ни историю, ни социологию, перенимая у этих наук не их специфические методы и предметы, а только принципы. Так, историзм есть принцип познания вещей и явлений в их развитии и становлении в связи с конкретными историческими условиями, их определяющими.

Политическая экономия изучает экономику и складывающиеся в ней отношения в части своего предмета, который определяется, таким образом, категорией «Производственные отношения». Это — общественные отношения, складывающиеся в процессе воспроизводства, включающего:

• производство,
• распределение,
• обмен,
• потребление материальных благ.

Политическая экономия выявляет закономерности и формулирует экономические законы, управляющие развитием производственных отношений на разных исторических этапах развития экономической деятельности человечества. С целью их различения здесь могут использоваться разные методики, позволяющие выделить качественно различные состояния производительных сил и производственных отношений общества, в частности — специальная категория общественно-экономических формаций.

Сформулировав свой предмет и проведя тем самым разделительную черту с предшествующими этапами развития экономической мысли, в XIX веке политическая экономия, на основе соблюдения этой формулы, проводит дальнейшее размежевание с другими науками и дисциплинами, смежными с ней в области предмета. Это, в частности:товароведения, истории права (в том числе хозяйственного) и народного хозяйства различных стран и регионов, экономической статистики и др. Взаимодействуя с ними, и используя материалы, профессионально и досконально изученные учёными-специалистами в других областях, политическая экономия и сама становится основой зарождения новых наук: истории экономики, эконометрики и др.

Специфические элементы, соответствующие определению предмета политической экономии, появляются в работах «первопроходцев» этой науки (У. Петти, П. де Буагильбера и др.), получая окончательное закрепление в трудах А. Смита, Д. Рикардо, К. Маркса, Ж.-Б. Сэя, Т. Мальтуса, Бастиа и других, работы которых относят к классической политической экономии. Несмотря на схожесть отдельных выводов и законов, формулировавшихся разными «классами», в рамках политической экономии, развивались разные школы и течения экономической мысли. Из них крупнейшим по числу учёных, тиражам научных трудов и продолжительности существования является марксистская политическая экономия (в рамках которой также выделяются различные школы и течения).

С XVIII—XX веков и по сей день политическая экономия является крупным, но не единственным источником социально-экономических теорий. Разграничение между политической экономией и другими смежными науками и дисциплинами проводится по ряду критериев, среди которых социально-исторический компонент, охват интересов всех социальных групп-субъектов производственных отношений, прогноз результатов той или иной экономической политики. Этим критериям в целом отвечают ряд других экономических школ XIX—XX веков, одна из которых в этой связи получила название «Неоклассическая экономическая теория» (восходящая к классической политической экономии).

Генезис предмета политической экономии

Историческим предшественником политической экономии является меркантилизм, предмет исследований которого — сфера обращения. В дальнейшем, по ходу развития политической экономии как науки, основной акцент смещается в сферу производства.

Чёткий категориальный аппарат, однозначные дефиниции, предваряющие рассуждения авторов — важное требование метода политической экономии. Этим она отличается от других произведений на экономическую тематику, не привязанных к строгой категориальной основе. Известная коллизия определений возникает при рассмотрении меркантилизма — исторического этапа развития экономической мысли, хронологически предшествующего возникновению политической экономии. На этот счёт существует две точки зрения.

Согласно одной из историко-экономических традиций, Адам Смит — основоположник политической экономии, а меркантилисты (которых он критикует в своём главном труде) — её предшественники. Действительно, по форме подачи трактаты меркантилистов — прагматические предложения (часто в адрес высшей власти), авторы которых (в их числе — купцы, чиновники и другие экономисты-практики). Их главный довод — чисто арифметические расчёты, а не научно-академические рассуждения с переходами от конкретики к абстракции и наоборот. Наконец, по содержанию это — предложения по изменению экономической политики; иными словами это — доктрины. То есть, предшествующий политической экономии меркантилизм (ранний его этап также называется монетарной системой) — не наука в её строгом понимании, а один из этапов генезиса экономической мысли; так сказать, предыстория политической экономии.

В некоторых других источниках меркантилизм атрибутирован как одна из экономических теорий. Учитывая, что при этом предмет экономической теории отождествляется с предметом политической экономии, последняя автоматически теряет статус исторически первой экономической науки. Там же могут называть экономистами (в смысле, учёными) и авторов-меркантилистов, хотя к некоторым из них (купцам, чиновникам) это понятие приложимо лишь в общесобирательном смысле «практикующие в экономической сфере финансов и торговли».

Предмет политэкономии в версии А. Смита сформулирован в заголовке его главного труда: «Исследование о природе и причине богатства народов». Богатство (англ. wealth) как предмет науки понимал и Д. Рикардо. На протяжении XIX века труд Смита играл как просветительскую роль, так и был объектом критики, порождавшей новые концепции в науке. Второе значение wealth — изобилие (а во времена Смита ещё и «процветание»). Но к этому смыслу политэкономы вернулись лишь в XX веке.

Ближайшие к Смиту по времени критики — Симон де Сисмонди (а потом и другой представитель экономического романтизма, П. Прудон) утверждали, что не сами объекты богатства (вещи), а их распределение (и перераспределение) является предметом политэкономии, и её особое предназначение — обеспечить справедливость этого процесса. Ряд исследователей выделяют особенный элемент новизны, который Сисмонди вносит в метод, а именно — ввод морально-этического элемента в состав принципов классической политэкономии:

Политическая экономия — «наука не простого расчёта, а наука моральная»; она вводит в «заблуждение, когда оперирует голыми цифрами, и ведёт к цели лишь тогда, когда приняты во внимание чувства, потребности и страсти людей».

К. Маркс позицию Сисмонди считал мелкобуржуазной, популистской. В поисках фундаментальной, глубинной первоосновы экономических процессов он пошёл по пути философско-абстрактного осмысления их сущности. Маркс сконцентрировал внимание на процессе воспроизводства (производстве, распределении, обмене, потреблении) как едином комплексном целом . Чтобы не отвлекаться на частности, составляющие предмет специальных наук (отраслевых экономик, экономики торговли, маркетинга и пр.), Маркс рассматривал производственные отношения, которые возникают между людьми, занятыми в этих процессах соответственно месту каждого на ступенях социальной пирамиды общества. Эти отношения не субъективно-психологические (межличностные отношения человек-человек), а социально-правовые. С учётом этого сейчас предметом политической экономии являются производственные отношения, то есть отношения по поводу производства, распределения, обмена и потребления благ.

Маркс выступал не только как критик Смита. Отмечая изъяны в его концепции, он нашёл и творчески использовал рациональное зерно в формуле великого шотландца. Расчленив смитовское «богатство» на составляющие — товары (goods), Маркс сугубо абстрактными логическими умозаключениями доказал, что именно товар как категория должен стать отправной точкой в политико-экономических исследованиях. Первые слова 1-й главы I тома «Капитала», посвящённой товару, отдают дань основоположнику науки, как бы вторя заголовку его труда: «Богатство народов…»

Варианты методологии

Чтобы указать на хронологической оси истории экономических учений ту или иную точку отсчёта истории политической экономии, можно использовать различные критерии, в зависимости от специфики задачи, для которой это требуется.

Наиболее ранняя граница определяется формально-терминологически. Это — момент издания исследования, сочинения с таким названием. Для политэкономии это 1615 — год издания «Трактата о политической экономии» А. Монкретьена. Однако автор свои исследования не продолжил (тема была для него в известном смысле случайной), и ни один из ближайших его современников не использовал этот труд в качестве отправной точки последующих разработок науки под этим названием.

Наиболее поздняя граница определяется по строгому академическому признаку — возникновению первого центра систематических коллективных разработок. В этом формальном смысле возникновение политэкономии как академической науки датируется 1805 годом, когда в колледже Haileybury открывается первая кафедра и назначается первый профессор политической экономии (Томас Мальтус). Задел в виде ранее написанных научных трудов, которые послужат отправной точкой дальнейших исследований кафедры, является обязательным условием.

Классификацию предмета и метода осуществляет, в общем, та же группа учёных, которая прокладывает академический путь вновь признанной науке, и потому выбор точки отсчёта ближайшей предыстории науки всегда результат их, в некоторой мере субъективного, выбора. Открываемые впоследствии в других странах новые школы, используя уже данные другими определения предмета и метода, могут доказать «право первородства» для исследований своей страны, и т. д. Так или иначе, первая заявка на приоритет часто остаётся опротестованной, и происходит это не сразу, а к моменту, когда жизненный цикл науки близится к пику.

В дальнейшем, в других европейских странах — в Италии, Германии, России и др. — на волне общего для всей Европы середины XIX века усиления интереса к собственной истории были вновь открыты многие, доселе забытые имена. Используя тот же формальный, предметно-методологический подход, каждая страна открыла заново своих учёных, оставивших для потомков труды, оказавшиеся политико-экономическими. Однако из того, что свои «Рассуждения о скудости и богатстве» И. Т. Посошков издал в 1724 году, то есть более чем за полвека до почти одноимённого труда Адама Смита (1776), отнюдь не следует вывод, что политическая экономия началась в России.

Воздавая должное учёным каждой страны, современная историография экономических учений склоняется к следующим формулировкам.

Франсуа Кенэ считается основателем школы физиократов (самоназвание «экономисты»), как исторически первого направления классической политической экономии и первой научной школы. В числе основополагающих произведений: «Экономическая таблица Кенэ» (1758) и «Размышления о создании и распределении богатств» Тюрго (1766). Основоположником же научных исследований в этом направлении считается П. Буагильбер (работы 1697—1707).

Адам Смит, встречавшийся с физиократами в 1764—1766, и написавший «Исследование о природе и причинах богатства народов» 10 лет спустя, в 1776, считается основателем школы классической английской политической экономии. Начала которой прослеживаются у ряда ближайших его предшественников, включая У. Петти (труды 1662—1682 гг.). Англия же считается родиной политической экономии как академической науки (первая кафедра открыта в 1805).

Социальная направленность политической экономии

Ликвидация социальной несправедливости и её способ, построение справедливого общества — цель, предпосланная трактатам многих великих мыслителей, начиная с глубокой древности. Уже в древнеегипетских «Речениях Ипусера»:

Страна перевернулась как гончарный круг. Бедные стали богатыми, имущие — неимущими… Кто искал быков для пахоты, стал хозяином стада; у кого не было зерна, сам ссужает его; кто не мастерил себе лодки, стал владельцем кораблей; прежний хозяин смотрит на них, но они уже не его

Игнорировать эту проблему самоубийственно, ведь альтернатива — социальные потрясения, революции, кровопролитие:

Зависимые люди стали хозяевами людей… кто был на посылках, сам посылает другого… Должностные лица разогнаны по всей стране; законы выброшены вон и по ним ходят, ничтожные люди бродят взад и вперёд по главным судилищам; вскрыта палата, изъяты податные сказки; царские склады и жито стали достоянием любого… Горстка беззаконников лишила страну царства; что скрывала пирамида, то пусто: царь вынут…

Это древнейшее из документальных свидетельств первой из известных на сегодня социальных революций в истории человечества. Одновременно этот трактат — и первая попытка указать на опаснейший по своим последствиям тип несправедливости, а именно — в экономических отношениях, в отношениях собственности, в распределении благ. Те же вопросы изучали и античные философы, у которых проблемы экономические неотъемлемы от проблем этики и морали. В Новое время задачи преобразования общества на социалистических принципах, необходимости справедливого переустройства общественных отношений (и в том числе экономических) входят в предмет особого течения — теорий утопического социализма (см. по ссылке). Хотя экономические отношения и являются одним из их предметов, методологически труды социалистов-утопистов домарксового периода стоят вне политической экономии: наряду с буржуазной политической экономией утопический социализм является одним из трёх источников марксизма, предшествующих ему. Однако приоритет во введении задачи устранения социальной несправедливости в число важнейших целевых функций политической экономии — не за Карлом Марксом, а за его предшественником, С. Сисмонди:

«люди объединились в общество…, чтобы обеспечить себе счастье»

По ходу трансформации буржуазной политической экономии в экономикс (в альтернативной трактовке процесса — после завершения её кризиса «умиранием» этой науки с заменой на экономикс, см. экономикс) часть буржуазных политэкономов намеренно исключила из своей науки весь этико-социальный компонент. Эту позицию выразил, в числе других, в 1932 году Лайонел Роббинс:

Экономика имеет дело с удостоверяемыми фактами, а этика — с оценками и обязанностями. Эти две области исследования не лежат в одной плоскости рассуждений.

Оригинальный текст (англ.)  

Economics deals with ascertainable facts; ethics with valuations and obligations. The two fields of enquiry are not on the same plane of discourse.

Категорическое несогласие с этой позицией выразил Дж. М. Кейнс:

Вопреки Роббинсу, экономика является морально-этической наукой по своей сущности. Она, так сказать, берёт на службу метод самонаблюдения и выносит суждения о цене.

Оригинальный текст (англ.)  

As against Robbins, Economics is essentially a moral science. That is to say, it employs introspection and judgement of value.

Политическая экономия в странах мира

Англия. Первым профессором кафедры политической экономии стал сэр Томас Роберт Мальтус.

Италия. Вплоть до настоящего времени политическая экономия развивается как наука и изучается как предмет (см. Economia politica).

Дореволюционная Россия. Интересно, что из допросов декабристов был сделан вывод, что для пресечения зла вольнодумства необходимо изъять политическую экономию из учебных планов (хотя до этого дело не дошло).

Советский Союз.

Марксизм-ленинизм опирался на единый и концептуально взаимосвязанный комплекс трёх наук: философии (диалектический и исторический материализм), политической экономии и научного коммунизма. Несмотря на мощную социально-политическую составляющую в постановке задач марксистской политической экономии, не она (как иногда ошибочно полагают), а именно научный коммунизм брал на себя в этой связке главенствующую роль социально-политической теории марксизма-ленинизма. Ср.:

Раздел I. Научный коммунизм — составная часть марксизма-ленинизма.

Глава I. Предмет и метод научного коммунизма.

§ 1. Научный коммунизм — социально-политическая теория марксизма-ленинизма.

В советской экономической науке марксистская политическая экономия рассматривалась как базовый принцип ведения народного хозяйства, на её основе разрабатывался плановый характер экономического развития с конечной целью упразднения товарно-денежных отношений.

Политическая экономия как наука носила и носит фундаментальный характер и является методологической базой для других экономических наук. При этом она ограничена в своём предмете исследованием непосредственно экономическими отношениями. Например, она изучает стоимостные отношения, но не занимается калькуляцией себестоимости, исследует историю и природу денег, но не занимается банковским делом, изучает природу и механизм производства прибавочной стоимости, но не рассматривает конкретные пропорции её распределения между собственниками факторов производства.

См. также

• Марксистская политическая экономия
• Новая политическая экономия
• Макроэкономика
• Экономикс
• Конституционная экономика
• Концепция догоняющего развития
• Правовое государство
• Экономическая теория
• Конгресс политэкономов

Литература

• Фридрих Энгельс. [lugovoy-k.narod.ru/marx/01/28.htm Наброски к критике политической экономии]
• Петер Груневеген «Политическая экономия» и «экономическая наука» // Экономическая теория : Энциклопедический сборник «The New Palgrave» / Под ред. Дж. Итуэлла, М. Милгейта, П. Ньюмена; пер. с англ./ научн. ред. чл.-кор. РАН В.С. Автономова. — М.: ИНФРА-М, 2004. — ISBN 5-16-001750-X.

Ссылки

• [abc.informbureau.com/html/iieeoexaneass_yeiiiiess.html Одно из определений политэкономии]
• [libelli.ru/politec/pec_nv.htm Раздел политэкономии в библиотеке «Нестор»]

Отрывок, характеризующий Политическая экономия

Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.