Полковое устройство Гетманщины и Слобожанщины

Полковое устройство Гетманщины и Слобожанщины — военная и административно-территориальная структура, сложившаяся на территории так называемой Гетманщины (официально именуемой Войском Запорожским) и Слободской Украины в XVII—XVIII веках, основу которой первоначально составляли реестровые казацкие полки, позднее − казацкие полки, комплектовавшиеся из местного населения по территориально-милиционному принципу.

В Гетманщине (Войске Запорожском) существовали также различные военные формирования, которые не были административно-территориальными единицами, но также носили название полков — охочекомонных (компанейских), сердюцких и других.

Количество казаков в административно-военных полках было разным. В 1723 году в них насчитывалось в среднем около 5000 человек, а в Нежинском полку — около 10 000 человек. В 1782 году численность личного состава административно-военных полков полков выросла до 10 000−20 000 человек, а в Нежинском — до 40 000 человек.

Реестровые казацкие полки

Полковому устройству Войска Запорожского положило начало заключение Куруковского соглашения которое было заключено 27 октября 1625 года коронным гетманом С. Конецпольским и казацкой делегацией во главе с кошевым атаманом Запорожской Сечи Михаилом Дорошенко во время восстания Марка Жмайло.

По Куруковскому соглашению казачье реестровое войско было разделено на 6 полков:

1. Белоцерковский полк
2. Каневский полк
3. Киевский полк
4. Корсунский полк
5. Переяславский полк
6. Черкасский полк

Казацкие полки Гетманщины

Во время восстания 1648—1657 годов под предводительством Богдана Хмельницкого против польского господства, на территории, подконтрольной восставшим, по образцу реестровых полков были сформированы казацкие полки, комплектовавшиеся из местного населения по территориально-милиционному принципу, которые таким образом сформировали военную и административно-территориальную структуру созданного в ходе восстания государства, полуофициально именуемого «Гетма́нщиной», а официально, в документах — «Войско Запорожское»). Число полков, как административно-территориальных единиц, периодически колебалось.

Руководство полками осуществляла администрация, именуемая «полковой старши́ной» во главе с полковником, которую избирали на полковом совете (раде). Полковая власть распространялась не только на казачество, но и на все население территории, с которой осуществлялся набор личного состава в полки. На территории полка действовал полковой суд, который рассматривал уголовные и частично, гражданские дела. Судом управлял полковой судья, у которого была своя канцелярия и приставы.

Полки делились на сотни, которых в каждом полку было различное количество (обычно, от 7 до 20), в зависимости от численности проживающего на полковой территории населения. В свою очередь, сотни также представляли собой административно-территориальные единицы в составе полка, из числа населения которых формировалась та или иная сотня. Сотней руководил сотник и «сотенная старши́на», которых выбирала сотенная рада и утверждала более высокая администрация. Обычно, это была полковая, а иногда и гетманская администрация, поскольку в некоторых случаях и по некоторым вопросам сотник подчинялся гетману напрямую, минуя полк. Сотник был руководителем сотни и помимо чисто войсковых функций, подобно полковнику на территории полка, осуществлял на территории сотни соответствующую административную власть. Сотник отвечал за порядок в сотне, а также был головой сотенного суда, который рассматривал гражданские и более мелкие уголовные дела в отношении казаков, а иногда и в отношении населения сотни (тогда в состав суда входили и представители соответствующих слоев населения).

Каждые полк и сотня имели свою хоругвь, которая имела вид полотнища, преимущественно прямоугольного, с древком-хорогвищем, иногда с набалдашником в виде креста или пули. На полотнищах разнообразной окраски изображались Иисус Христос, святые, казак с мушкетом, геральдические символы.

В 1648 году имелось 23 полка.

Согласно реестру Войска Запорожского после Зборовского договора 16 октября 1649 года, в войске было следующее устройство:

1. Белоцерковский полк
2. Борзнянский полк
3. Брацлавский полк
4. Гадячский полк
5. Ирклеевский полк
6. Ичнянский полк
7. Кальницкий полк
8. Каневский полк
9. Киевский полк
10. Корсунский полк
11. Лубенский полк
12. Миргородский полк
13. Могилевский полк
14. Нежинский полк
15. Паволочский полк
16. Переяславский полк
17. Полтавский полк
18. Прилукский полк
19. Сосницкий полк
20. Уманский полк
21. Черкасский полк
22. Черниговский полк
23. Чигиринский полк

1650-е

В 1650-х их число было сокращено. К тому времени существовали следующие полки:

1. Белоцерковский полк
2. Брацлавский полк
3. Кальницкий полк (после 1653 года — Винницкий полк, в 1660-х годах объединен с Брацлавским)
4. Каневский полк
5. Киевский полк
6. Корсунский полк
7. Кропивненский полк (в 1658 году вошел в состав Лубенского и Переяславского полков)
8. Миргородский полк
9. Нежинский полк
10. Паволочский полк
11. Переяславский полк
12. Полтавский полк
13. Прилукский полк
14. Уманский полк
15. Черкасский полк
16. Черниговский полк
17. Чигиринский полк

Короткое время существовали также Могилевский (Подольский), Пинско-Туровский и Белорусский (Чауский, Быховский) полки.

После Андрусовского перемирия

Казацкие полки Правобережной Украины

После Андрусовского перемирия 1667 года и разделения украинских земель между Россией и Речью Посполитой, казацкие полки на Правобережной Украине, которая отошла в состав Польши, в 1670−1680-х годах были постепенно ликвидированы. Среди них:

1. Белоцерковский полк
2. Брацлавский полк
3. Винницкий полк
4. Корсунский полк
5. Каневский полк
6. Могилевский полк
7. Паволочский полк
8. Уманский полк
9. Черкасский полк
10. Чигиринский полк

В 1685 году сейм Речи Посполитой восстановил казаческие полки на Правобережье. В 1684—1685 годах под руководством С. Палия были восстановлены Фастовский и Богуславский, а впоследствии Корсунский и Брацлавский полки. В 1704 году были созданы Чигиринский, Уманский и Могилевский полки. Центром правобережного казачества стал город Белая Церковь.

Казацкие полки Левобережной Украины

В 1712—1714 годах, вследствие соглашения между Россией и Польшей, часть казаков была переселена в Войско Запорожское на территорию Левобережной Украины, а правобережные полки ликвидированы.

На Левобережной Украине во времена существования Войска Запорожского длительное время существовали 10 казацких полков:

1. Гадячский полк
2. Киевский полк
3. Лубенский полк
4. Миргородский полк
5. Нежинский полк
6. Переяславский полк
7. Полтавский полк
8. Прилукский полк
9. Стародубский полк
10. Черниговский полк

Слободские казацкие полки

В 1650-х годах царским правительством на территории Слободской Украины были сформированы четыре казацких полка:

1. Острогожский слободской казачий полк
2. Ахтырский слободской казачий полк
3. Сумский слободской казачий полк
4. Харьковский слободской казачий полк
5. В 1685 году из последнего выделился Изюмский слободской казачий полк

Эти полки просуществовали до 1765 года, когда они были преобразованы в русские регулярные войска.

Также непродолжительное время существовало еще два военно-территориальных казацких полка:

6. Змиевской слободской казачий полк (1666—1671)

7. Балаклейский слободской казачий полк (1670—1677)

Реорганизация казацких полков

В процессе ликвидации Войска Запорожского в 1764 году было ликвидировано и её сотенно-полковое устройство. Территориальные полки были реорганизованы в регулярные. В 1760—1779-х годах на территории Миргородского полка был сформирован пикенерский полк (всего существовало 6 полков), а после отмены местного военного и административно-территориального устройства на Левобережной Украине в начале 1780-х годов, на основе казацких полков было сформировано десять карабинерских малороссийских полков, которые вошли в состав русской императорской армии.
В 1793 году из пикинеров и гусарских Слободского и Новороссийского полков созданы 9 регулярных легкоконных и Екатеринославский кирасирский полки российской армии.

Отрывок, характеризующий Полковое устройство Гетманщины и Слобожанщины

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.
– Mais ecoutez moi, au nom de Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]
– Epousez moi, et je serai votre esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]
– Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]
– Vous ne daignez pas descende jusqu'a moi, vous… [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною, вы…] – заплакав, сказала Элен.
Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.
– Но законы, религия… – уже сдаваясь, говорило лицо.
– Законы, религия… На что бы они были выдуманы, ежели бы они не могли сделать этого! – сказала Элен.
Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.
Через несколько дней после этого, на одном из обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными блестящими глазами, обворожительный m r de Jobert, un jesuite a robe courte, [г н Жобер, иезуит в коротком платье,] который долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была тронута, и несколько раз у нее и у m r Jobert в глазах стояли слезы и дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m r de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.
В один день он сводил графиню в католический храм, где она стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом рассказывала, она почувствовала что то вроде дуновения свежего ветра, которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grace [благодать].
Потом ей привели аббата a robe longue [в длинном платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей какую то бумагу.
Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных, утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она носила все это время белые платья с белыми лентами), – все это доставляло ей удовольствие; но из за этого удовольствия она ни на минуту не упускала своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции, которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак связывает ее.
Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат, хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой улыбкой на губах, мирно – восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно, и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством своего дела.