Китайское письмо

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Полные иероглифы»)
Перейти к: навигация, поиск
Китайское письмо
Тип письма:

идеографическое

Языки:

Китайский, японский, ранее также вьетнамский и корейский

Место возникновения:

Китай

Территория:

Китайская Народная Республика, Китайская Республика, Япония, Сингапур, Малайзия

Дата создания:

ок. 2000 лет до н. э.

Период:

С 2000 лет до н. э. — настоящее время

Направление письма:

слева направо, ранее — сверху вниз, справа налево

Знаков:

Около 60 тыс.

Древнейший документ:

цзягувэнь

Родственные:

Корейская (хангыль), японская

Диапазон Юникода:

U+4E00…U+9FA5, U+20000…U+2A6D6 и др.


Традиционные и упрощённые иероглифы

Китайское письмо́ (кит. трад. 漢字, упр. 汉字, пиньинь: hànzì, палл.: ханьцзы; вьетн. Chữ Hán, тьы-хан) — тысячелетняя иероглифическая или идеографическая система записи, возникшая на территории Китая. Отличается от алфавитной тем, что каждому знаку приписано какое-то значение (не только фонетическое), и число знаков очень велико (десятки тысяч). В Китае имеет две основные формы — старую (вэньянь) и современную (байхуа).

Знаки китайского письма также широко используются в японском и корейском письме (там они называются кандзи и ханча, соответственно). До 1945 года китайское письмо («хан ты» или «тьы-хан», вьетн. Chữ Hán) использовалось также для записи вьетнамского языка.

Технически, знаковые символы письменностей, основанных на китайской, называют ККЯ (англ. CJK) (Китайский, Корейский, Японский и Chinese, Japanese, Korean соответственно) или ККЯВ (англ. CJKV) (с добавлением Вьетнамский и Vietnamese соответственно).

Китайскими иероглифами записан один из буддийских канонов (китайская трипитака), содержащий как переводные с санскрита (преимущественно) тексты, так и оригинальные сочинения китайских буддистов.





Предыстория

Возраст китайской письменности постоянно уточняется. В 1962 году при раскопках неолитического поселения Цзяху на реке Хуанхэ обнаружены надписи на панцирях черепах, напоминающие по начертанию древнейшие китайские иероглифы. Пиктограммы относят к VI тыс. до н. э., что ещё древнее, чем шумерская письменность[1]. Ранее известный исследователь китайской письменности Тан Лань высказывал предположение, что китайская иероглифика возникла 4-5 тысячелетий назад[2][3].

Хотя письменность Цзяху неолитической культуры Пэйлиган (около 6600 г. до н. э.) внешне напоминает современные китайские иероглифы, однако сходство обманчиво, поскольку древние прототипы современных китайских иероглифов выглядели иначе. Хронологической преемственности между символами Цзяху и древнейшими китайскими иероглифами нет — скорее всего, это была тупиковая ветвь письменности или вообще не письменность[4].

История

Согласно легендам, иероглифы изобрёл Цан Цзе, придворный историограф мифического императора Хуан Ди. До этого китайцы якобы пользовались узелковым письмом. Упоминание об этом есть в позднем трактате «Даодэцзине» и комментарии к «И цзину».

Древнейшие китайские записи делались на черепаховых панцирях и лопатках крупного рогатого скота и фиксировали результаты гаданий. Такие тексты получили название цзягувэнь (甲骨文). Первые образцы китайской письменности относятся к последнему периоду правления династии Шан (наиболее древние — к XVII веку до н. э.).

Позднее возникла технология бронзового литья, и появляются надписи на бронзовых сосудах. Эти тексты получили название цзиньвэнь (金文). Надписи на бронзовых сосудах предварительно выдавливались на глиняной форме, происходила стандартизация иероглифов, они начинали вписываться в квадрат.

Спорной страницей истории китайской письменности является деятельность «историка Чжоу» 史籀 (Shĭ Zhòu), который, согласно повествованиям эп. Хань, служил при дворе чжоуского Сюань-вана (англ.) 周宣王, IX—VIII вв. до н. э. Утверждается, что он стал создателем первого из классических стилей каллиграфии, получившего название дачжуань. См. также Шицзоупянь[en].

Археологическое изучение китайской письменности затруднено неравномерной степенью сохранности её материальных носителей. В то время как ранние надписи на костях и бронзе сравнительно хорошо сохранились, современные им надписи на бамбуковых и деревянных пластинках не известны науке. Тем не менее, о существовании таких надписей предположительно свидетельствует использование графа, соответствующего современному цэ 册 уже в эп. Шан.

Сам факт того, что письменность Шан представляет собой сравнительно развитую и устойчивую систему, говорит о существовании более ранних этапов развития письменности в Китае, о которых нет достоверных сведений.

Типы иероглифов

Типология китайских иероглифов была впервые выстроена в словаре Шовэнь Сюй Шэня (см.ниже). Бесспорно удобным стало разделение всех иероглифов на простые вэнь 文 и составные цзы 字. Нижеследующее членение на шесть категорий является предметом академических дебатов, поскольку категории недостаточно ясно отделены одна от другой.

Указательные

К таким знакам относятся, например, 上 шан и 下 ся, где их значения «верх» и «низ» обозначены вертикалью над и под горизонтальной чертой, что как бы имитирует указательный жест. Но сочетания даже простейших указательных знаков могут заимствоваться для передачи более сложных и даже абстрактных понятий. Так, выражение 上 … 下 шан … ся означает, в зависимости от контекста, не только «верхи … низы», «руководители … подчинённые», но и «с одной стороны … с другой стороны».

Изобразительные

Изначально представляли собой примитивный рисунок. Например, рот изображался полукругом, выпуклостью вниз, с поперечной линией сверху; таково происхождение иероглифа 口 коу «рот». Дуга выпуклостью вверх и точки под ней служили изображением неба и капель; такова первоначальная форма иероглифа 雨 юй «дождь». С течением времени рисунки схематизировались и в конце концов приобрели современный вид, где от первоначальной изобразительности не осталось и следа. Ни один иероглиф не сохранился в той форме, в которой он имел непосредственно понятную пиктографическую выразительность. Значение всех рисуночных знаков, а следовательно, и всех простейших лексически значимых элементов иероглифики, сейчас совершенно условно.

Простые идеограммы

В китайской письменности рисуночные знаки, пиктограммы, составляют ничтожное меньшинство. Гораздо значительнее число так называемых идеограмм. Например, иероглиф 立 ли первоначально имел вид рисунка человека, стоящего, расставив ноги, к этому изображению добавлена горизонтальная черта внизу; однако этот рисунок представлял собой изображение не человека как такового, а его позы, и значил «стоять». В сложной идеограмме условный смысл вытекает из соотношения значений частей. Например, иероглиф 命 мин в первоначальной форме изображал постройку — святилище или жилище правителя (верхняя часть иероглифа с чертой под ней — изображение крыши), перед ней коленопреклонённую фигуру человека и слева от неё рот (в нынешней форме части 立 и 口); всё это изображало почтительное выслушивание повеления, откуда значение иероглифа — «приказание». Как видно из этого примера, значение древней идеограммы, как правило, понятно только в свете тех культурно-исторических условий, в которых она создавалась.

Составные идеограммы

Идеограммы продолжали составляться и из готовых графических элементов, уже утративших изобразительный характер и приобретших чисто условное значение. Таково происхождение большинства иероглифов, смысл которых в их нынешнем виде связан со значением входящих в них элементов. Таков, например, иероглиф 伐 фа, который состоит из элементов 人 жэнь «человек» и 戈 гэ «копьё», и значит теперь «рубить», а первоначально — «ударять копьём (врага)».

Фоноидеограммы

Большинство иероглифов не представляет собой ни простых изобразительных знаков, ни идеограмм, а принадлежит к третьему, смешанному типу, так называемым фоноидеограммам. Одна из частей фоноидеографического иероглифа носит название фонетик, другая — детерминатив. Слово, обозначаемое иероглифом, фонетически тождественно или близко слову, обозначаемому фонетиком; другими словами, чтение знака в целом примерно совпадает с чтением одной его части. Например, иероглифы 誹 «злословить, чернить, порочить» и 非, одно из значений которого «дурной, плохой, зло», оба произносятся фэй; знаки 柑 «апельсин» и 甘 «сладкий» читаются гань, а знак 蚶 «устрица» — хань. Другая часть знака имеет идеографическое значение, то есть определяет область, к которой относится конкретное значение данного знака, отчего и называется «детерминатив».

Существовало два способа создания фоноидеографических знаков.

  • Во-первых, фоноидеографические иероглифы появлялись в результате обозначения нового производного значения какого-либо слова новым иероглифом, состоящим из первоначального иероглифа и добавленного к нему детерминатива. Звучание обоих знаков в этом случае оставалось одинаковым, так как они имели разные значения одного слова. Например, когда слово фэй 非 кроме значения «дурной, плохой, зло» приобрело значение «злословить», был создан новый знак 誹 путём прибавления детерминатива 言 янь «слово». Впоследствии наличие отдельного иероглифа для каждого значения приводило к распаду первоначально единого слова на два отдельных. Развитие каждого из них могло идти различными путями и приводить к значительному ослаблению связи между ними.
  • Во-вторых, фоноидеографические иероглифы появлялись в результате обозначения некоторого слова новым иероглифом, состоящим из уже существующего иероглифа с тем же звучанием (то есть обозначающим омонимичное слово) и добавленного к нему детерминатива. Древний китайский язык был богат омонимами, поскольку число односложных слов в нём преобладало, а количество самих слогов, по условиям его фонетической системы, было ограничено. Таким образом, нетрудно было найти омонимичное слово и путём прибавления детерминатива к обозначающему его иероглифу придать последнему новое значение. Так, для обозначения слова хань 蚶 «устрица» использован в качестве фонетика сходный по звучанию знак гань 甘, значение которого «сладкий». К нему добавлен детерминатив 虫 чун, указывающий, что значение этого иероглифа относится к миру насекомых, слизняков, то есть создан знак 蚶.

Было бы довольно просто выучить чтения иероглифов, заучив чтения имеющихся в их составе фонетиков. Однако звучания первоначальных фонетиков претерпели многие изменения: в самом Китае — на протяжении многовекового существования иероглифов, в Японии — при заимствовании иероглифов и превращении китайского слова в он. В результате этого в настоящее время почти ни один графический элемент, служащий фонетиком, не имеет постоянного чтения даже в Китае и тем более в Японии. Таким образом, из внешнего вида иероглифа нельзя в большинстве случаев ничего узнать о его чтении.

Как уже говорилось, детерминатив играл роль идеографического определителя, но с течением времени эта роль изменилась.

В древних китайских словарях слова объединялись по группам понятий. Например, в одном из древнейших китайских словарей «Эръя» (爾雅) слова были расположены по группам: «небо» — солнце, дождь и т. д., «земля» — вода, горы, травы, деревья и т. д. Следовательно, объединялись и обозначавшие эти слова иероглифы, среди которых множество имело (по описанным выше условиям их создания) одинаковые детерминативы. Отсюда легко было перейти к мысли, что по детерминативу можно располагать иероглифы в словаре. Таким образом, детерминатив приобрел вторую функцию — определять место иероглифа в словаре, то есть служить признаком, помогающим его найти. С течением времени эта функция становилась преобладающей, а идеографическая значимость детерминатива ослабевала, и из детерминатива он превращался в «ключ», как в такой словарной функции называют этот элемент в востоковедной литературе. В связи с этим надо было, чтобы и иероглифы тех типов, которые не имели детерминатива, то есть идеографические и пиктографические, приобрели ключ; в таких иероглифах к ключу стали относить один из уже имеющихся в знаке графических элементов или заново приписывали ключ. Число таких ключей по сравнению с числом реальных детерминативов в последующих словарях, составлявшихся в Китае и в Японии, сокращалось и в XVII в. стабилизировалось в количестве 214.

При создании иероглифа звучание и значение его были нераздельны; нет сомнения, что в древнем Китае знак создавался для обозначения слова и приобретал значение этого слова. Например, знак 山 был создан для обозначения слова шань «гора», читался шань и значил то же, что шань (то есть «гора»).

Фонетические заимствования (ребусы)

Иероглифы, которые взяты для записи омофонной или почти омофонной морфемы, называются цзяцзе (кит. трад. 假借, пиньинь: jiǎjiè, буквально: «заимствование; присваивание»), принцип примерно такой же, как при записи слова «опять» с заменой «пять» на цифру: «о5». Например, знак кит. был пиктограммой пшеницы и означал «пшеница», *mlək. Так как это слово омонимично слову *mlək «приходить», этот ханьцзы стал использоваться для записи глагола «приходить». Со временем более распространённым стало значение «приходить», а для обозначения пшеницы придумали знак кит. . Современное произношение этих слов, соответственно, lái и mài.

Аналогично египетским и шумерским надписям, древнекитайские иероглифы использовались как ребусы для выражения сложных абстрактных значений. Иногда новое значение становилось более популярным, чем старое, и тогда для обозначения исходного понятия придумывали новый знак, обычно это была модификация старого. Например, кит. , yòu, означал «правая рука», но им воспользовались для обозначения слова yòu «снова, ещё раз», и в XX веке «又» означал только «снова», а для «правой руки» к нему добавили компонент «рот» (口) — получился иероглиф 右.

Примеры цзяцзе
Пиктограмма
или идеограмма
Ребус Исходное слово Новый знак
для исходного значения
«четыре» «ноздри» (носовая слизь, сопли)
«плоский, тонкий» «лист»
běi «север» bèi «задняя сторона тела»
yào «хотеть» yāo «талия»
shǎo «немного» shā «песок» и
yǒng «навсегда» yǒng «плавать»

Хотя слово «цзяцзе» появилось в династию Хань, синоним тунцзя (кит. трад. 通假, пиньинь: tōngjiǎ, буквально: «взаимозаменяемые заимствования») впервые зафиксирован в правление династии Мин. Хотя в речи эти слова используются как синонимы, с лингвистической точки зрения они различны: цзяцзе — фонетические заимствования для понятий, не имевших своего написания (например, запись иероглифом 東 слова «завязанная с двух концов котомка»[5]), а тунцзя — замена одного уже существующего слова на другое: кит. трад. , пиньинь: zǎo, палл.: цзао, буквально: «блоха» на кит. трад. , пиньинь: zǎo, палл.: цзао, буквально: «рано».

Количественные показатели

Из-за непрерывного и постепенного изменения иероглифов невозможно определить их точное количество. Повседневно используемых иероглифов несколько тысяч. Согласно статистике, 1000 обиходных иероглифов покрывают 92 % печатных материалов, 2000 могут покрыть более 98 %, а 3000 иероглифов уже покрывают 99 %. Статистические результаты по упрощённым и традиционным иероглифам различаются незначительно.

  • В КНР стандартом грамотности считается освоение 1500 знаков (в сельской местности) или 2000 знаков (в городах, а также для рабочих и служащих на селе)[6].
  • 3000 иероглифов достаточно для чтения газет и неспециализированных журналов.
  • Большие однотомные толковые или двуязычные словари[7][8] включают, как правило, 6000—8000 иероглифов. Среди этого объёма уже немало весьма редко используемых иероглифов, например, используемые в названиях ритуальных предметов древности или медикаментов традиционной китайской медицины.
  • Словарь иероглифов «Чжунхуа цзыхай» (中華字海) издания 1994 года содержит 85 568 иероглифов[9][10][11].

Впервые количество всех существующих иероглифов подсчитано во времена династии Хань китайским учёным Сюй Шэнем в труде «Шовэнь цзецзы» 说文解字 (кит.) и составило 9353 иероглифа. Позже, во времена Южных династий Гу Еван (顾野王 (кит.); 519—581) составил «Юйпянь» (玉篇), насчитывавший 16 917 иероглифов. После его переработки появилась новая работа «Дагуан ихуэй юйпянь» «大广益会玉篇», по одному из свидетельств, насчитывавшая 22 726 иероглифов. При династии Сун группой учёных был создан «Лэй пянь» (类篇), содержавший 31 319 иероглифов. Другая группа учёных создает книгу «Цзи юнь» (集韵), которая содержит 53 525 иероглифов. Из словарей того времени он содержит наибольшее количество иероглифов.

Иероглифические словари современной эры, стремящиеся отобразить как иероглифы, использующиеся в настоящее время, так и те, что встречаются в памятниках литературы, содержат большое их количество. Например, труд «Канси цзыдянь» (康熙字典), созданный при династии Цин, содержит 47 035 иероглифов. «Большой китайско-японский словарь» (大汉和字典 Дай кан-ва дзитэн / Да хань-хэ цзыдянь) содержит 48 902 иероглифа, и сверх того 1062 иероглифа в приложениях. Тайваньский «Чжунвэнь да цзыдянь» (中文大字典) содержит 49 905 иероглифов. Китайский «Ханьюй да цзыдянь» (汉语大字典) содержит 54 678 иероглифов. Новейший словарь «Чжунхуа цзыхай» (中华字海) содержит 85 568 иероглифов и состоит из словарей «Ханьюй да цзыдянь» (汉语大字典), «Чжунвэнь да цзыдянь» «中文大字典», «Канси цзыдянь» «康熙字典» и «Шовэнь цзецзы» «说文解字». В XXI веке в Японии вышел словарь «Нихон кондзяку модзикё:» (日本今昔文字鏡 Жибэнь цзиньцзе вэньцзыцзин), содержащий самое большое количество иероглифов на данный момент — 150 тысяч.

Иероглифы с самым малым и большим количеством черт

Несколько самых простых иероглифов имеют всего лишь по одной черте. Кроме широко известного 一 и «один», ещё есть иероглифы 丨 гунь, 亅 цзюэ и 丿 пе. Иероглиф с наибольшим количеством черт из известных ныне — «» отодо, дайто, тайто. Он состоит из 3 иероглифов «龍» лун «дракон» и 3 иероглифов «雲» юнь «облако», в итоге иероглиф состоит из 84 черт и означает «вид дракона в полёте»[12]. Этот иероглиф внесён в списки кодировки TRON (англ.). Второе место по количеству черт занимает состоящий из 4 «龍» иероглиф /𪚥 (U+2A6A5) чжэ «многословный», имеющий 64 черты и включённый в Юникод в рамках Han unification (англ.). Третий — 䨻 бэн «звук грома» — состоит из 4 «雷» и имеет 52 черты, включён в списки «Шовэнь цзецзы».

Элементы и правила написания китайских иероглифов

Основные графические элементы китайского иероглифа:

  • 1. Горизонтальная черта
  • 2. Вертикальная черта
  • 3. Точка
  • 4. Откидная влево
  • 5. Крюк
  • 6. Откидная вправо
  • Точка может писаться
    • 7. сверху вниз
    • 8. снизу вверх
  • 9. Производные элементы

Правила написания:

  • Горизонталь пишется слева направо.
  • Вертикальная и наклонная сверху вниз.
  • Иероглиф пишется сверху вниз.
  • Вертикаль, пересекающая горизонтали, пишется после них (однако нижняя горизонталь, если она не пересекается, пишется после вертикали).
  • Точка справа пишется в последнюю очередь.

Культурное влияние китайской письменности

Китайская письменность имеет очень важное культурное значение (см. синосфера), представленное её широким распространением и высоким статусом. Различные диалекты, даже различные языки использовали китайские иероглифы в качестве общей письменной системы. В древности в Японии, Корее и Вьетнаме китайские иероглифы являлись единственной официальной системой письма.

Благодаря независимости чтения и написания китайских иероглифов, другим народам сравнительно легко их заимствовать. Например, в древности в Японии, Корее и Вьетнаме не говорили по-китайски, только использовали китайскую письменность. Это сыграло значительную роль и позволило объединить в единую нацию множество диалектных групп, которые испытывали затруднения в устном общении между собой.

Китайская письменность оказала огромное влияние на сопредельные государства. Образовалась сфера совместного использования китайской письменности, в которую входили Япония, Корея и Вьетнам. Поныне в Японии в письменной системе достаточно широко используются китайские иероглифы. В Корейской Народно-Демократической Республике и Вьетнаме иероглифы уже не используются, а в Республике Корея в последние десятилетия используются всё реже и реже. Однако в Южной и Северной Корее в именах людей и названиях фирм и географических объектов часто используются китайские иероглифы, но их произношение отлично от китайского.

Япония (Кандзи)

Китайская письменность проникла в Японию в III веке через Корейский полуостров. После Второй мировой войны в Японии использование иероглифов и их количество начинает ограничиваться. Публикуются «Перечень иероглифов, подлежащих употреблению» (当用漢字表 то:ё: кандзихё:) и «Перечень иероглифов, употребляемых в именах людей» (人名用字表 [дзиммё:ё: дзихё:]), включавшие частичные упрощения иероглифов (которые были названы 新字体 синдзитай). Однако в литературных произведениях иероглифы могли использоваться без ограничений. Часть иероглифов создавались и упрощались во избежание заимствований из китайской письменности. Например «辻» цудзи («перекрёсток», идеограмма из элементов «идти» и «крест»), «栃» тоти, «峠» то: гэ («перевал», идеограмма из элементов «гора», «верх» и «низ») и «広» ко: (广), «転» тэн (转), «働» до: («труд», идеограмма из элементов «человек» и «движение») и так далее. См. Кандзи.

Вьетнам

Китайская письменность проникла во Вьетнам в I веке и стала употребляться во вьетнамском языке в качестве письменной системы. В дополнение к китайским иероглифам «тьы-хан» создавались вьетнамские иероглифы «тьы-ном» (кит. трад. 喃字, пиньинь: nánzì), с целью адаптации письменности к вьетнамскому языку. После 1945 года иероглифическое письмо было отменено. В качестве замены стали использовать алфавитную письменность на основе латиницы. На данный момент во Вьетнаме осталось мало следов иероглифической письменности[13][14][15][16][17].

Народное творчество

  • Лигатуры: Используется благожелательное словосочетание, объединённое в один иероглиф. Часто встречающиеся лигатуры — кит. трад. 招財進寶, упр. 招财进宝, пиньинь: zhāocáijìnbǎo — пожелание финансового благополучия и кит. трад. 雙喜, упр. 双喜, пиньинь: шуанси (англ.) (двойное счастье (кит.)) — символ двойного счастья для новобрачных.
  • Живописные иероглифы (Цветы и птицы (кит.)): Живописный рисунок, выполненный в особом стиле китайской живописи, преимущественно с изображением растений, цветов, птиц, насекомых и рыб. При близком рассмотрении рисунок представляет собой природный пейзаж, а издалека различаются формы иероглифов. Такой вид живописи был назван кит. трад. 花鳥字, упр. 花鸟字, пиньинь: huāniǎozì, буквально: «иероглиф в стиле «цветы и птицы»». В Китае живописные иероглифы можно увидеть на Празднике весны и Храмовом празднике. Раньше живописные иероглифы использовались для написания пожеланий благополучия и счастья. В западных странах художественное изображение иероглифов стало уличным искусством.

Иероглифическое искусство

Иероглифы имеют своеобразную изящную форму. Основной инструмент письменности — кисть, которая имеет множество возможностей выражения. Искусство по приданию иероглифам изящной формы называется каллиграфией. Взаимосвязанными с каллиграфией являются искусства гравировки и высечения иероглифов на камнях, скульптурах и прочих предметах.

Искусство каллиграфии широко распространено в странах Китайского мира (Китае, Японии, Корее, Малайзии, Сингапуре, и в меньшей степени, Вьетнаме) и является одним из видов изобразительного искусства. Регулярно проходят конкурсы на лучшую каллиграфию и проводятся выставки каллиграфических работ. А само искусство каллиграфии поэтично называется «Музыкой для глаз».

Сочетания иероглифов

Важно отметить, что иероглифы употребляются для обозначения соответствующих понятий как самостоятельно, так и в составе сочетаний нескольких (двух, трёх и более) иероглифов. Упрощённо это можно объяснить следующим образом. Иероглиф по своему происхождению представляет собой знак, обозначающий односложное слово или односложную морфему. Если идти по пути обозначения всего многообразия слов соответствующими им и имеющими отличный вид иероглифами, то в итоге придется оперировать системой письма, насчитывающей сотни тысяч знаков. Вместо этого многосложные китайские слова записывают несколькими иероглифами — по принципу один знак на слог (который, как правило, соответствует одной морфеме).

Корень + суффикс

К примеру, корень 鸟 (niǎo, 'птица'), соединяясь с популярным суффиксом 儿 (er, в его значении уменьшительного суффикса) образует слово niǎor (Niǎo er) (птичка), записываемое 鸟儿. Корень 瓜 (guā, тыква) с уменьшительным суффиксом 子 (Zi «семя» «seed») даёт 瓜子 (guāzǐ, тыквенное или подсолнечное семечко).

Корень + корень

Мощным словообразующим приемом в китайском языке является сочетание двух корней. Наподобие таких русских слов как 'пароход' или 'дальнобойный', значения корней во взаимодействии описывают значение обозначаемого сложносоставным словом понятия. К примеру, названия транспортных средств — часто двукоренные (или более сложные) слова, в состав которых входит корень 车 chē («повозка»):

  • 火车 huǒchē «поезд» (в обобщенном смысле, как вид транспорта) (с 火 huǒ «огонь»)
  • 列车 lièchē «состав (поезда)» (с 列 liè, «соединять»)
  • 汽车 qìchē «автомобиль» (с 汽 , «газ»)

Названия разного рода мест часто формируются с корнем 场 chǎng («место, площадка»):

  • 农场 nóngchǎng «ферма» (с 农 nóng, «сельское хозяйство»),
  • 工场 gōngchǎng «завод» (c 工 gōng, «работа»)
  • 战场 zhànchǎng «поле боя» (с 战 zhàn, «война»).

Во многих случаях один из корней, входящих в многосложное слово, теряет своё первоначальное значение и используется почти как суффикс. К примеру, корень «рождаться» 生 shēng образует такие слова как xuésheng 学生 «студент» (с корнем «учиться» 学 xué), или yīshēng 医生 «врач» (с корнем «медицина» 医 yī).

Помимо этого, соединения двух противоположных по смыслу корней могут образовывать слово, связанное по смыслу с ними обоими, или некое отвлечённое понятие:

  • 东西 dōngxi «вещь» (东 dōng — «восток», 西 xī — «запад»). (Второй элемент в данном случае принимает нейтральный тон)
  • 大小 dàxiǎo «размер» (大 — «большой», 小 — «маленький»).
  • 多少 duōshao «сколько» (多 duō — «много», 少 shǎo — «мало»).

Таким путём ограниченным (хотя и значительным) числом иероглифов, имеющих определённые значения, можно обозначить широкое многообразие понятий.

Многосложные морфемы

В отличие от русского языка, многосложные морфемы мало распространены в китайском языке. Ввиду существующего правила — один иероглиф на слог, для слогов таких морфем используется несколько иероглифов, не имеющих значения по отдельности.

К примеру, слово shānhú («коралл», заимствование из персидского) трудно разбить на составные части, имеющие независимый смысл. Естественно считать, что оно состоит из одного двусложного корня. Тем не менее, поскольку оно двусложное, его записывают двумя иероглифами 珊瑚. Каждый из них (珊 shān и 瑚 ) в настоящее время не имеет никакого другого значения, кроме как «первый слог слова shānhú» и «второй слог слова shānhú», и по отдельности не используется (за исключением, возможно, сокращений). В своих же исконных значениях 珊 и 瑚 более не употребляются. Другой широко известный пример — 蝴蝶 húdié «бабочка». Из иероглифов, используемых для его записи, 蝴 (hú) практически никогда не используется самостоятельно, а 蝶 (dié) используется разве что в нескольких сложных словах книжного характера (蝶骨, diégǔ, «клиновидная кость» (лат. os sphenoidale), то есть буквально «бабочкообразная кость»).

Подобным же образом происходят заимствования из иностранных языков иностранных имён и географических названий в наши дни. К примеру, 克隆 (кит.) kèlóng — «клон», или 莫斯科 (кит.) Mòsīkè — «Москва». В этом случае первоначальное смысловое значение иероглифов, используемых для записи слогов, не является существенным. Чтобы облегчить понимание текста, для целей такой транскрипции используются, по возможности, иероглифы, сравнительно редко используемые в своем основном значении (например, потому, что слова, которые они первоначально выражали, вышли из употребления в современном языке). Так, в типичном современном тексте иероглифы 克 и 斯 более вероятно встретить в их «фонетической» роли — для записи слогов ke и si в словах иностранного происхождения — чем в своих «смысловых» значениях (克 kè: «подчинить, одолеть»; 斯 sī: «этот»).

Заметим, что в отличие от китайского языка, в японском языке нет правила «один иероглиф — один слог», поэтому один кандзи может быть использован для записи многосложного японского корня.

Направление письма

Традиционно китайцы писали сверху вниз, а столбцы шли справа налево. В некоторых случаях (например, на вывесках) использовалось горизонтальное письмо справа налево.

Позже стал использоваться также «европейский» способ письма — горизонтально слева направо. В КНР и Северной Корее сейчас почти всегда (кроме «старой» художественной литературы) используется горизонтальное письмо. В Японии, Южной Корее и на Тайване вертикальное письмо часто используется в художественной литературе и в газетах; в научных изданиях практически всегда используют горизонтальное письмо.

Формы письма

Пунктуация

В классическом китайском письме (вэньянь) пунктуация использовалась очень мало; в основном встречались точка (。) и каплевидная запятая (、). Первая используется для завершения предложения, а её внешний вид (кружок) связан с тем, что европейская точка (.) может быть ошибочно принята за часть последнего в предложении иероглифа.

В современном китайском письме (байхуа), кроме традиционных символов, широко используются европейские знаки пунктуации (, ; : ? !) — при этом европейская запятая и каплевидная запятая имеют разный смысл. Так, каплевидная запятая в основном служит для разделения однородных членов предложения, следующих друг за другом. Европейская же запятая разделяет грамматические конструкции, например, части сложносочиненного предложения. Другие символы: скобки ( )【 】[], кавычки 《》〈〉「」『 』﹁﹂ "", точка посередине ·, знаки повтора и др.

Полные и упрощённые иероглифы

В настоящее время многие иероглифы существуют в трёх вариантах: упрощённом (китайский вариант), упрощённом (японский вариант) и традиционном.

Упрощённые иероглифы для китайского языка были разработаны в КНР в 1950-х годах, и сделаны официальной письменной системой в стране в 1956 г. Некоторые изменения были внесены в 1964 году. Дальнейшие реформы были введены в 1977 г., но вскоре (1986 г.) отменены, после чего было объявлено, что дальнейших изменений не предвидится.

Сингапур также официально принял разработанные в КНР упрощённые иероглифы (1969, 1974, 1993 г.). За ним последовала и соседняя Малайзия (1981 г.).

Традиционные (полные) иероглифы продолжают использоваться в Корее, на Тайване, в Гонконге и Макао. В китайских общинах США и Канады также пока преобладают традиционные (полные) иероглифы, но во многих европейских городах, где китайское население появилось сравнительно недавно и имеет корни в КНР, а не Гонконге и Тайване, упрощённые иероглифы получают более широкое применение.

Кроме того, в КНР и Сингапуре полные иероглифы могут использоваться при переиздании старых книг и в художественных целях.

В Японии упрощённые японские иероглифы были введены в 1946 г. Некоторые иероглифы были упрощены в КНР и в Японии по-разному.

Диалектные формы иероглифов

В ряде китайских диалектов, прежде всего в кантонском, в настоящее время существует активный процесс возникновения новых знаков, не существующих в литературном китайском языке. Использование данных знаков не регулируется официальными органами, они не фиксируются в издаваемых в КНР словарях, отсутствуют в большинстве шрифтов. Речь идёт прежде всего о неологизмах, звучание которых в диалектах отличается от путунхуа. В путунхуа, как и в диалектах, для неологизмов новые знаки обычно создаются по принципу радикал-детерминатив + фонетический знак, и в связи с различием звучания для одного и того же термина знаки могут получиться разными. В кантонском диалекте новые знаки чаще всего образуются при помощи радикала «рот» (в путунхуа он чаще всего используется для чисто фонетических символов, утративших словесное значение), а устоявшиеся в обиходе знаки со временем меняют радикал «рот» на радикал-детерминатив.

Во всех китайских языках существуют понятия «литературных» и «местных» чтений иероглифов: первые используются при зачитывании слов вслух и создании неологизмов, а вторыми пользуются в повседневной речи.

Китайские символы в Юникоде

Основная область китайских иероглифов — U+4E00U+9FA5 (20 902 позиции). Для редко используемых символов отведена область U+20000U+2A6D6 (42 711 позиций). Есть также несколько вспомогательных областей.

В китайском, японском и корейском языках приняты несколько отличающиеся начертания многих иероглифов, обозначающих одно и то же понятие. Однако, поскольку Юникод представляет символы, а не начертания, соответствующие иероглифы в нём объединены (Han unification (англ.)). Правильное начертание выбирается за счёт использования соответствующего шрифта. Браузеры могут это осуществлять автоматически, если текст на веб-странице помечен как относящийся к тому или иному языку с помощью тега lang.

Примеры различных начертаний одних и тех же символов Юникода в китайском и японском письме:

Китайский
Японский

Пример показа этой таблицы в браузере, поддерживающем выбор начертаний, с установленными шрифтами для китайского и японского языка:

Традиционные и упрощённые иероглифы представлены разными кодами, в частности, из-за неоднозначного соответствия между ними (нескольким традиционным иероглифам может соответствовать один упрощённый).

Существуют кодировки, в которых китайские, японские и корейские начертания разделены, например:

Алфавитные транскрипции китайского языка

Латинским алфавитом:

Кириллицей:

Китайский фонетический алфавит:

Китайское письмо в филателии

Почтой Тайваня 6 апреля 1995 г. выпущена сцепка (16 строк стихотворения Су Ши «Ритуал холодной пищи»). Цель выпуска — распространение в мире знаний о традиционной китайской культуре и, в частности, о каллиграфии.

См. также

Напишите отзыв о статье "Китайское письмо"

Примечания

  1. [grani.ru/Society/History/m.30949.html Самые древние письмена давали прямую связь с небесами — Грани. Ру]
  2. Тан Лань, Чжунго вэньцзы сюэ (Учение о китайском письме), Шанхай, 1981, с. 63-66.
  3. Софронов М. В., Китайское языкознание в 50-80-хх гг.// Новое в зарубежной лингвистике, вып. XXII, Языкознание в Китае, М., 1989.
  4. [www.academia.edu/4745744/The_Origins_of_Chinese_Writing_the_Neolithic_Evidence The Origins of Chinese Writing: the Neolithic Evidence | Paola Demattè - Academia.edu]
  5. [www.internationalscientific.org/CharacterASP/CharacterEtymology.aspx?characterInput=%E6%9D%B1&submitButton1=Etymology Etymology]
  6. [pinyin.info/news/2006/chinese-literacy/ Chinese literacy] (Китайская грамотность) (англ.)
  7. «A Chinese-English Dictionary», редактор У Цзиньжун (吴锦荣). Первоначально опубликован в Пекине в 1978, став главным китайско-английским словарем в КНР, и с тех пор неоднократно переиздавался в КНР и за её пределами. 976 страниц составляет собственно словарь, плюс 31 страниц предисловия и указатели. Одно из изданий имеет ISBN 7-1000-0130-7, другое ISBN 7-1000-0530-2.
  8. Far East Chinese-English Dictionary (Hardcover), ред. Лян Шицю (梁实秋). Тайбэй, 1992. Популярный тайваньский китайско-английский словарь, многократно переиздававшийся. ISBN 9576122309. Около 120 000 слов, под около 7330 заглавных иероглифов. Около 2000 страниц.
  9. Чжао Шоухуэй, Чжан Дунбо, [www.colips.org/journal/volume17/JCLC_2007_V17_N2_04.pdf Совокупность китайских иероглифов — цифровая перспектива]
  10. Дэниэл Г. Пибл, [www.cs.dartmouth.edu/reports/TR2007-592.pdf SCML: структурное представление китайских иероглифов], 29 мая 2007
  11. Victor H. Mair, [languagelog.ldc.upenn.edu/nll/?p=695 Кто имеет самый большой словарь?], 9 октября 2008
  12. たいと (яп.) (яп.)
  13. [vietnam.vnanet.vn/vnp/ru-ru/13/69/69/7219/default.aspx Печатные доски династии Нгуен - Иллюстрированный журнал Вьетнам]. Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6EzIkErCI Архивировано из первоисточника 9 марта 2013].
  14. [vietnam.vnanet.vn/vnp/ru-ru/13/69/69/4621/default.aspx Иероглиф «долголетие» в жизни вьетнамцев - Иллюстрированный журнал Вьетнам]. Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6EzIno4r6 Архивировано из первоисточника 9 марта 2013].
  15. [vietnam.vnanet.vn/vnp/ru-ru/13/70/70/31276/default.aspx И снова Тэт, и снова встреча со старым каллиграфом... - Иллюстрированный журнал Вьетнам]. Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6EzIqxa0u Архивировано из первоисточника 9 марта 2013].
  16. [vietnam.vnanet.vn/vnp/ru-ru/13/67/67/5531/default.aspx Каллиграфы в Хошимине встречают Тэт - Иллюстрированный журнал Вьетнам]. Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6EzIuKRmm Архивировано из первоисточника 9 марта 2013].
  17. [vietnam.vnanet.vn/vnp/ru-ru/13/70/70/232/default.aspx Прозрачный ручей все течет - Иллюстрированный журнал Вьетнам]. Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6EzIxB1KM Архивировано из первоисточника 9 марта 2013].

Ссылки

  • [www.zein.se/patrick/3000char.html The most common Chinese characters in order of frequency.]
  • [lingua.mtsu.edu/chinese-computing/statistics/index.html Character frequency lists.]
  • [hieroglyphs.ru/ Китайские иероглифы и их значение на русском.]
  • [t-lar.narod.ru/hierog.html 20902 иероглифа представленных в Юникоде]

Отрывок, характеризующий Китайское письмо

На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.