Положение о лифляндских крестьянах

«Положение о лифляндских крестьянах» — государственный документ, опубликованный по решению царского правительства в 1804 году и направленный на облегчение правового и экономического положения губернского крестьянства.

Предпосылки

Выход в свет этого важного документа был предопределён скандальным Каугурским восстанием, которое заставило чиновников правительственных ведомств обратить внимание на откровенно бедственное положение латышских крестьян Лифляндской губернии. В частности, правительство Российской империи в какой-то степени осознавало риск того, что угнетённое латышское крестьянство вполне сможет поддержать наполеоновскую армию в случае необходимости ведения военных действий на прибалтийской территории. В то же время на начало 1800-х российскими правительственными органами мало учитывался тот факт, что прибалтийско-немецкие помещики в своей массе окажут поддержку французским войскам, а режим Наполеона вряд ли будет заинтересован в предоставлении дополнительных вольностей лифляндским крепостным крестьянам, поскольку в этом в первую очередь не будут заинтересованы сами остзейские землевладельцы, готовые пойти на коллаборационизм с Наполеоном. Именно вера в возможность всеобщего крестьянского восстания в пограничных областях Российской империи в условиях войны с Францией привела к разработке этого положения.

Условия положения

Получение крестьянами права на подданство

«Положение о лифляндских крестьянах» было разработано специальным комитетом,созванным вскоре после Каугурского восстания, которое произошло в окрестностях Вольмара осенью 1802 года; Александр I подписал положение в 1804 году. Одним из главных пунктов этого положения было условие о прикреплении латышских крестьян Лифляндии к земле, а не к помещику лично, что сыграло роль определённого юридического прорыва. В то же время помещик и дальше имел возможность продавать, закладывать и дарить своих крестьян не в отдельности и не в отрыве от земельного владения, а исключительно вместе с землёй, на которой крестьяне проживали. Таким образом, лифляндские крестьяне впервые в своей истории признавались подданными Российской империи, что стало ключевым положительным нововведением, повлиявшем на правовое положение латышского крепостного крестьянства, которое до этого являлось частной собственностью «посредника», остзейского помещика — именно поэтому латышские крепостные не имели права быть гражданами России.

Подразделение крестьян по категориям

Также положение предлагало вариант классификации лифляндских крестьян, которые распределялись по основным иерархическим категориям. На первом уровне крестьяне делились на хлебопашцев и дворовых людей. Далее хлебопашцы подразделялись на батраков и крестьян-дворохозяев. Что касается последних, то они получали возможность продавать своё земельное владение по наследству, а реквизировать земельный надел или жилище у такого крестьянина можно было только по решению волостной судебной инстанции. Также крестьянин-дворохозяин мог быть наказан исключительно по приговору волостного судьи. Волостной суд состоял из трёх представителей — один был назначен помещиком и представлял его волю, второй являлся делегатом категории крестьян-дворохозяев, а третий представитель отражал интересы крестьян-батраков. Однако ситуация складывалась так, что вся деятельность волостного суда находилась под контролем прибалтийско-немецкого помещика. Одной из ключевых функций этого судебного органа был надзор за своевременным исполнением крестьянами своих барщинных повинностей, а также регламентация сбора подати и контроль за её своевременной уплатой.

Новые принципы определения барщины и подати

Другим значимым преобразованием, зафиксированным в «Положении о лифляндских крестьянах» являлось изменение принципов определения барщинной и податной повинностей. Соответствовавший пункт положения гласил, что объёмы барщины и подати теперь должны были определяться в соответствии с качеством и количеством обрабатываемого тем или иным крестьянином земельного надела, и никак иначе. Что касается принципа выплаты подушной подати, то в положении устранялась посредническая функция остзейского помещика с тем, чтобы затем помещик, используя факт выплаты в качестве механизма правового угнетения, заставлял крестьян отрабатывать экстренные часы барщины (часто больше, чем нужно) в качестве компенсации за выплаченную подушную подать (одна из причин каугурских крестьянских беспорядков). Теперь крестьянину предписывалось выплачивать подушную подать самому, напрямую, что было направлено на некоторую стабилизацию общей правовой ситуации в регионе.

Факты нарушения положения

Несмотря на реформаторские пункты правительственного положения о крестьянах, часто помещики, пользуясь своими юридическими полномочиями и позицией власти, продолжали регулярно нарушать условия положения, особенно те, которые были связаны с оценкой качества земли для определения объёмов барщинного труда, неоправданно завышая её параметры в ходе земельных ревизий и инспекций. Тем не менее именно «Положение о лифляндских крестьянах» на первых порах стало прецедентным документом, фактически впервые в истории латышского крестьянства ориентированным на улучшение его правового положения. В то же время пункты о классификации разделили крестьянство на две части — более и менее привилегированную; между первыми, крестьянами-дворохозяевами, получившими определённые экономические и сословные преимущества и вторыми, батраками, был положен правовой водораздел.

Отрицательные стороны

Через некоторое время после принятия положения помещики стали проявлять недовольство по поводу некоторых пунктов. Прибалтийско-немецкие землевладельцы считали, что латышские крестьяне приобрели неоправданно много правовой самостоятельности. В первую очередь, вступившее в силу положение ударило по их бюджету, поскольку помещики потеряли возможность самовольно регулировать размеры барщинной повинности, что предопределило падение производства сельскохозяйственных товаров, направляемых в целях реализации на губернские рынки. Что касается батраков — крестьян, не обладавших земельным владением — то их положение фактически осталось без изменений (хотя они получили возможность полноправно отстаивать свои интересы через представителя в волостном суде), что обуславливало новые крестьянские волнения, правда, несколько менее масштабные.

Принятие поправок

Губернские ведомства, ответственные за решение «крестьянской проблемы», в итоге поддались непрерывному давлению помещиков, разработав поправки к положению, вступившие в силу в 1809 году. Эти поправки, принесшие материальную выгоду остзейским землевладельцам, получили название «Дополнительных статей». По условиям статей помещики получили право самостоятельно организовывать и проводить инспекции по выявлению качества и доходности крестьянских дворов, в соответствии с результатами которых они же могли определять размеры барщины. В то же время остзейцы получили долгожданную возможность проводить выселение любого крестьянина-дворохозяина по собственной прихоти (в случае если, например, между помещиком и дворохозяином возникал конфликт, или же земля дворохозяина могла приносить помещику доход; часто в качестве повода для выселения дворохозяина могла фигурировать его нерадивость и халатность в ведении хозяйства) и присоединять его участок к своим угодьям.

В то же время невзирая на то, что новые поправки больно ударили по правам крестьян-дворохозяев, они улучшили положение безземельных крестьян-батраков. В «Дополнительных статьях» был строго установлен размер оплаты их труда. Что касается продолжительности барщинного труда, то максимальная его длительность достигала 12 часов. Официально был запрещён ночной труд, но в этом же пункте была допущена оговорка, что за каждый проработанный в ночное время час в финансовом плане приравнивался к полутора часам дневного барщинного труда.

Историческая роль документа и поправок

Документ о крестьянах 1804 года и поправки в виде «Дополнительных статей» 1809 года стали историческими, поскольку впервые в истории Прибалтийских губерний появился официально признанный на самом высоком уровне текст, который в юридическом аспекте не ухудшал, а улучшал правовое положение латышского губернского крестьянства. Несмотря на то, что отдельные пункты оставались дискриминационным, а некоторые пункты систематически игнорировались губернскими помещиками, в общем принятие «Положения» и «Дополнительных статей» сыграло положительную роль в облегчении условий существования лифляндского крестьянства.

Отрывок, характеризующий Положение о лифляндских крестьянах

– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.