История евреев Польши

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Польские евреи»)
Перейти к: навигация, поиск
Эта статья в процессе написания. Просьба не трогать её до исчезновения этого предупреждения.
При возникновении проблем со статьёй можно обратиться к участнику RasabJacek.
Субэтническая группа
Евреи Польши
самоназв. — ивр. ‏יהדות פולין‏‎
польск. Polscy Żydzi

Ян Матейко. «Призвание евреев в Польшу. 1096 год»
Другие названия

идн

Этноиерархия
Раса

европеоидная

Группа народов

Семиты

Подгруппа

Ашкеназы

Общие данные
Язык

исторически - идиш
современные - польский, иврит

Религия

иудаизм

Первые упоминания

Гнезненские врата (между 1160 и 1180 годами)
Ибрагим ибн Якуб (966 год)

Включают

евреи Галиции
Литваки

Современное расселение

Израиль Израиль: 1.25 млн[1]
Польша Польша: 8 тыс.[2]
США США: нет данных

Историческое расселение

Речь Посполитая

Государственность

Ваад четырёх земель (автономия)

Евреи Польши на Викискладе

История евреев на польских землях насчитывает более тысячи лет. Были в ней и долгие периоды религиозной толерантности, но и также практически полное уничтожение, произведённое нацистским немецким государством во время оккупации Польши.

Первые, небольшие еврейские общины существовали в Польше уже к XIII веку, а затем польское еврейское население значительно увеличилось, приняв евреев, изгнанных из других стран Европы[3], в том числе из Германии (1346), Австрии (1420), Испании (1492), Португалии (1497), Франции (1394), Киева (1886), Москвы (1891), Венгрии (1349—1526 и 1686—1740). Король Казимир III Великий считается покровителем евреев в Польше. В 1334 году Казимир Великий вывел евреев из-под юрисдикции немецкого права и с того времени еврейские общины напрямую находились под юрисдикцией королевского суда[4]. После решения Казимира Великого обеспечивающего безопасность и интересы евреев, Польское Королевство стала пристанищем семитского народа, изгнанного из всей остальной Европы.

Со времён основания Польского Королевства, через весь период существования созданной в 1569 году Республики Обоих Народов, и до периода военных поражений восстания Хмельницкого и Потопа в XVII веке, Польша была единственным толерантным к евреям государством Европы, став домом для одной из крупнейших и динамично развивающихся еврейских общин. Неслучайно современники называли тогдашнюю Польши «Еврейским раем» (лат. paradisus Iudaeorum). Это название происходит из выражения: «Польша была небом для шляхты, чистилищем для мещан, пеклом для холопов и раем для евреев (польск. Polska była niebem dla szlachty, czyśćcem dla mieszczan, piekłem dla chłopów, a rajem dla Żydów)», происходящего с начала XVII века[5]. Согласно Станиславу Коту, фраза впервые появляется в пасквиле 1606 года анонимного автора, называющемся Paskwiliusze na królewskim weselu podrzucone. Автор этого текста, по видимому мещанин или католический священник, критикует привилегии шляхты и экономически с ней связанных евреев[6]. Краковский раввин XVI века Моисей Иссерлес подчёркивал, что если-бы Бог не дал евреям Польши, как убежища, судьба израильского народа была-бы, по видимому, уничтожение[7].

Однако, когда польско-литовская уния стала ослабевать по причине воен и религиозных конфликтов (между протестантами и католической контрреформацией, а также между православными и брестской унией), исчезла также и традиционная польская толерантность. В общем со 2 половины XVII века, ухудшилось положение польских евреев.

После III раздела Польши в 1795 годы, населявшие её евреи, также как и остальное население, стали подданными Российской империи, Австро-Венгрии, королевства Пруссии . Условия жизни еврейских общин отличались в зависимости от страны-оккупанта.В Российской империи для проживания евреев установлена черта оседлости. В XIX веке произошли большие изменения — усилилась миграция евреев в города, где появился еврейский пролетариат, а также миграция за пределы Европы[8]. Появились организационные тенденции ассимиляции и религиозной реформы иудаизма, в 1812 году (в Пруссии) и 1822 (в России) евреям даны гражданские и политические права. Появились еврейские политические организации — консервативной, социалистической и сионистской направленостей, большая часть еврейского пролетариата поддержала коммунизм. После восстановления независимости Польши, в ней проживало более 3 миллионов евреев, что являлось одной из наибольших еврейских популяций в мире. Большой проблемой являлся усиливающийся антисемитизм.

Вскоре после нападения нацистской Германии на Польшу, немцы начали организованную акцию уничтожения еврейского населения Европы и Польши, известную как Холокост. В результате этого геноцида погибло более 90 % польских евреев. Множество евреев воевали в Войске Польском в сентябрьской войне 1939 года.

После войны, большинство из 180—240 тыс. спасшихся, приняли решение об эмиграции из Польши во вновь воссозданное Государство Израиль, США или в Южную Америку.Большую роль в этом решении сыграли еврейские погромы 1945-1946 года, например Погром в Кельце. Из тех, кто остался, были вынуждены эмигрировать в конце 60-ых годов, под давлением антисемитской компании. После падения коммунизма в Польше в 1989 года те, кто были польскими гражданами перед второй мировой войной или потеряли гражданство в период коммунизма, получили возможность его восстановить. Польская еврейская община оценивается в размере от 8 до 12 тысяч человек, хотя численность граждан Польши, имеющих еврейские корни, но не связанных с иудаизмом или еврейской культурой, значительно больше, и оценивается от 100 до 300 тысяч человек. В Израиле живёт примерно 1.25 миллионов человек, имеющих право на восстановление польского гражданства. Значительное количество польских евреев и их потомков живут в США. Некоторое количество автохтонного еврейского населения сохранилось и на Восточных Кресах.





С первых годов до Золотого века

966—1385

Первыми евреями, которые появились на польских землях в X веке, были странствующие торговцы славянскими рабами. Торговцы, называвшиеся рахдонитами, поставляли рабов на рынки Западной Европы и арабских стран, а их торговые пути шли от Бухары, вдоль побережья Каспийского моря, через Итиль, Киев и Прагу, и дальше через Силезию, Немецкое королевство и Французское королевство до мусульманской Андалусии. Один из рахдонитов, сефардский купец из Тортосы, Ибрагим ибн Якуб, в 966 году оставил первое историческое описание государства полян Мешко I[9][10][11].

Первые упоминания о евреях живущих в Польше, относятся к XI веку. Раввин Йегуда ха-Коген из Майнца примерно в 1050—1070 годах писал о евреях из Пшемысля на территории Червенских городов, которые были похищены неизвестными[12].

Существует старинная польская легенда, в которой утверждается что в 832 году на польский княжеский престол был избран еврей, Абрам Проховник, затем передавший корону легендарному Пясту[13][14].

Хроника Галла Анонима упоминает, что Юдит Чешская, жена Владислава I Германа множество христиан выкупила на собственные деньги из рабства у евреев[15].

Хроника Козьмы Пражского пишет о первой миграции евреев в Польшу и Венгрию из Чехии в 1098 году, вызванную преследованиями во время I крестового похода[16]. К ним присоединились также группы исповедующие иудаизм, изгнанные из Киевской Руси в 1113—1158 годах, частично бывшие потомками хазар, кочевого тюркского племени, часть которого приняла иудаизм (т. н. хазарские евреи)[10][16][17][18][19].

В 1187 году, после серии погромов, связанных с крестовыми походами, небольшое число еврейских переселенцев прибыли в Силезию, основав первые постоянные еврейские поселения, в том числе — Тынец Малы (1150), Болеславец (1190), сегодняшний район Вроцлава — Сокольники (что подтверждается мацевой на вроцлавском киркуте — нагробный камень Давида, сына Сар-Шалома, умершего 4 августа 1203 года). В 1227 году в Бытоме впервые зафиксированы еврейские крестьяне, занимающиеся земледелием. Евреи живущие в Силезии мигрировали также в Великопольшу — там они заложили деревню Жидово (1205) около Гнезно и Жидово (1213) около Калиша, а в 1237 году создали еврейский кагал в Плоцке на Мазовии[10][19][20]. Великопольский князь Мешко III отдал евреям управление таможней и монетным двором своего княжества, о чём свидетельствует серия брактеатов — мелких монет отчеканенных в 1181 году для Мешко III, найденные под Влоцлавеком[21]. На этих монетах встречаются надписи на иврите, а также по-польски и на кнааните, записанные еврейскими буквами[10][22].

Большие перемены в положении польских евреев принесли монгольские набеги на Польшу, в результате которых обезлюдела значительная часть польских земель в середине XIII века. Польские удельные князья начали привлекать для отстройки уничтоженных городов переселенцев из-за границы, главным образом из немецких земель. Эти переселенцы заселили многие из польских королевских городов, производя основание на основе Магдебургского права. Большое количество пришлых мещан принесла с собой организацию ремесленных цехов, в которые евреи не могли вступать. Этих переселенцев также объединяла старая нетолерантность к евреям, которая в XII веке была причиной погромов в Германии. Общественные и административные изменения, происходившие в королевских городах, стали началом конфликтов между христианскими и еврейскими мещанами, которые тянулись несколько следующих столетий[21].

Лишённые возможности заниматься ремесленным делом евреи, попали под охрану правителей — в 1264 году калишский князь Болеслав Набожный издал для евреев, живущих в его княжестве, калишский статут, который гарантировал их права. Болеслав изъял евреев из-под юрисдикции городских властей и непосредственно передал их под юрисдикцию княжеского суда, дав им статус «слуг королевской казны» — servi camerae regis, непосредственных подданных князя. Калишский статут был частично основан на подобных привилегиях для евреев, изданных в середине XIII века в Австрии, Чехии и Венгрии. Он подтверждал свободу торговли и финансов, регулировал вопросы подсудности, наказаний и данных евреем присяг. В отличие от привилегий, данных евреям в других станах, статут не устанавливал максимальных ссудный навар — процент от средств, занятых у евреев, которые, как не-христиане, единственные имели право заниматься ростовщичеством под процент[20][23][24][25].

В 1334 году король Казимир III Великий подтвердил, а в 1364 году расширил полномочия калишского статута на всю территорию Польского королевства[20][26]. В 1368 году Казимир Великий назначил откупщиком и управляющим шахт в Величке и Бохне и управляющем краковской таможни своего еврейского банкира Левку, трое из сыновей которого стали впоследствии шляхтичами[27]. Казимир Великий был в хороших отношениях с евреями, в том числе имел романтическую связь с еврейкой Эстеркой, от которой родилось несколько сыновей, ставших основателями польских еврейских шляхетских родов. Сам Казимир получил в народе прозвище «Король холопов и евреев» (Króla chłopów i Żydów)[28].

Когда поляки во время войны за Галицко-волынское наследство, в 1349 году заняли Львов и Пшемысль, то там они нашли две еврейские общины, к которым, по-видимому, принадлежали евреи с востока, из Киева[19]. К концу XIV века в Австрию, Венгрию и Польшу прибыла волна еврейских беженцев из Англии (всех 16511 тамошних евреев изгнали оттуда в 1290 году), Священной Римской империи (сохранилась только одна община во Франкфурте-на-Майне), Чехии (сохранился только столичный кагал) и Французского королевства (в 1306-1372-1394 все евреи были оттуда изгнаны). Это происходило из-за бушевавшей на континенте эпидемии чумы, в распространении которой в тех странах обвиняли евреев[10][20][29].

Подобные случаи имели место также во Вроцлаве, откуда евреи были изгнаны по причине голода в 1319 году, а также в Кракове, где в 1339 году 13 евреев были сожжены на эшафоте, обвинённые в осквернении гостии. Несмотря на это, росло число еврейских общин, которые, параллельно с немцами, заселяли опустошённые монголами польские города. Первоначально евреи занимались в основном торговлей и ремёслами, конкурируя с немецкими и польскими мещанами, которые начали организовывать ремесленные цеха. В дальнейшем евреи, изгнанные из ремесла, были вынуждены заниматься кредитами и ростовщичеством[10][20][29].

1385—1505

В 1388 году король Владислав Ягайло распространил положения калишского статута на всё Великое Княжество Литовское. В это-же время в Польше зафиксированы первые преследования евреев, обвиняемых в профанациях гостии и использовании христианской крови в своих религиозных обрядах. Так как подобные преследования были обыденными в то время в Западной Европе, польские правители не противодействовали этим обвинениям, часто инспирированным духовенством. В 1399 году, в ходе одного из крупнейших польских процессов, познаньские евреи были обвинены в профанации гостии[30].

В 1454 году король Казимир IV Ягеллончик подписал под давлением шляхты нешавские статуты, в которых король отменял часть прав, ранее данных евреям. Следующие правители проводили подобную, непоследовательную, политику в отношении евреев.

В 1495—1501 годах евреи были изгнаны из Литвы великим князем литовским Александром Ягеллончиком, так как отказались поддержать его военной силой в борьбе за трон Польши. Он согласился на возвращение евреев, после согласия их принять на себя обязательство выставить на его стороне в случае войны, как минимум, тысячу конных вооружённых рыцарей[31]. Тем не менее, данное изгнание коснулось не всех евреев. В 1495 году великий князь возвёл в шляхетское достоинство и назначил старостой (губернатором) Смоленска Абрама Юзефовича, в дальнейшем минского войта, ковенского городничего, великого литовского подскарбия и члена правительства княжества[32]. В 1507 году Абрам Юзефович, а затем в 1525 году и его брат Меир, главный раввин литовский, были приписаны к гербу «Лелива», ставшему гербом всего шляхетского рода Юзефовичей[33][34].

1505—1572

В начале XVI века в Речь Посполитую начали переселятся евреи, изгнанные из Испании, Португалии, Священной Римской империи, Австрии и Чехии. В середине XVI века на польских землях проживало 80 % всех евреев мира[35]. Быстрое развитие еврейской культуры и искусства в польских земель означало, что Польша стала в то время центром еврейского мира.

Наиболее благоприятное время для польских евреев, это период правления короля Сигизмунда I Старого, который старался защищать евреев, а часто и выделял и отмечал выдающихся из числа исповедовавших иудаизм. К примеру в 1525 году король впервые присвоил шляхетское звание раввину, когда во время прусской присяги дал статус шляхтича, а затем и герб Меиру Юзефовичу, брату литовского подскарбия[36], а в 1534 году король Сигизмунд отменил закон, предписывающий евреям носить отличительную одежду. В 1547 году в Люблине открылась первая еврейская типография[37].

Во время литовско-русской войны 1558—1570 годов, после взятия Полоцка московской армией в 1563 году царь Иван IV Грозный приказал утопить в Двине всех еврейских жителей города, которые откажутся креститься.

Сигизмунд II Август продолжил толерантную политику своего отца, в том числе давая автономию евреям в области муниципального управления. В 1567 году была основана первая иешива. В 1568 году Сигизмунд II Август издал серию привелеев de non tolerandis Christianis еврейским городам, запретив христианам поселятся, среди других мест, в подкраковском Казимиже и Люблине[38].

В период XI—XVII веков в Польшу переселялись евреи, бегущие от преследований в Западной Европе, создав крупнейшее в то время еврейское население на всём континенте — в начале XVI их численность в польских и литовских землях составляла 10-24 тысячи, к концу XV и началу XVI века в Республике уже проживало около 150 тысяч евреев (2 % от общего населения), а в 1600 году уже 300 тысяч.

Юридически в Польше евреи были подвластны напрямую воеводам, которые два раза в год устанавливали налоги. Это стало причиной мздоимства. К примеру, краковский воевода Пётр Кмита-Собенский брал от краковских евреев подарки серебром, золотом и иными ценностями, одновременно получая годовую ренту от их конкурентов — краковских ремесленников и купцов. Судебные права над евреями тоже, по видимому, приносили немалый доход[39].

Республика Обеих Народов

См. также: Речь Посполитая

1573—1648

После смерти Сигизмунда Августа, не оставившего наследников, и короткого правления Генриха III, на трон был избран Стефан Баторий, который, как позже оказалось, был правителем толерантным и доброжелательно относился к евреям. Он дал разрешение приверженцам моисеевого учения заниматься любыми отраслями торговли, даже во время христианских праздников[40].

Евреи жили изолированно от своих христианских соседей. Это положение поддерживалось как раввинами, управляющими местными кагалами, так и католическим духовенством, так как затрудняло ассимиляцию и углубление взаимной приязни между обеими общинами. Кроме того, несмотря на то что евреи жили в городах рядом с представителями других народов, они однако не принимали участия в выборах местных властей (что было результатом их изъятия из-под юрисдикции городских властей), и в своих внутренних делах находились под властью раввинов, старейшин или судей (даяним). Наибольшие ограничения на поселение евреев существовали только в городах Королевской Пруссии, из которых в полной мере они были реализованы только в Торуни. В еврейских общинах были конфликты и недоразумения, для решения которых созывались встречи раввинов. В 1580 году Стефан Баторий учредил Сейм Четырёх Земель (Ваад), центральную организацию еврейского самоуправления на землях Короны[41]. Евреи тогда рассматривались как пятое сословие Республики — наряду с духовенством, шляхтой, мещанами и холопами.

После смерти Батория, согласно легендам, в 1587 году, во время бескоролевства, еврей Шауль Валь (Кацнелленбоген) был избран польской шляхтой временным королём Польши. Исторические источники не подтверждают однозначно это[42].

Лучшей защитой для крестившихся из иудаизма была возможность, записанная в Литовских статутах, автоматически присуждающая права шляхетства всем семьям неофитов, в особенности с территорий бывшего Великого Княжества Литовского. Третий литовский статут от 1588 года «O główszczyznach i nawiązkach ludzi nieślacheckiego stanu» содержал пункт: «если еврей или еврейка, которые к христианской вере придут, тогда каждая такая особа и её потомство, должно считаться за шляхту». Положения этого статута действовали до 1840 года, при этом они также были подтверждены на Сейме 1768 года, подтвердившем и все ранее данные неофитам шляхетские привилегии[43].

Основная статья: Обвинения евреев в ритуальных убийствах в Польше

В XVII веке Речь Посполитая была второй, после Османской империи по числу проживавших в ней евреев в Европе. Их численность к 1648 году считается примерно в пол-миллиона человек. Евреи в этот период значительно расширили свои позиции в хозяйственной деятельности, успешно конкурируя с польскими и немецкими мещанами. Это приводило к тому, что обвинения католической церкви об осквернении гостии, ритуальных убийствах и получении крови из христианских детей для изготовления мацы, получали широкую поддержку среди всех групп польского мещанства. В то же время, не найдено примеров поддержки этих обвинений со стороны богатой шляхты или городского патрициата.

Польские короли и магнаты неизменно предоставляли евреям юридическую защиту. Уже Александр Ягеллончик ввёл смертную казнь за ложное обвинение в ритуальном убийстве, а Сигизмунд III Ваза запретил в 1618 году печать и распространение брошюр, способствующих разжигании антиеврейских настроений. В частных городах и во владениях магнатов евреи получали и дополнительные привилегии, часто не только участвуя в избрании городских властей, но и сами избираясь в магистраты. При магнатских дворах евреи занимали должности факторов, арендаторов, банкиров, секретарей, переводчиков, надсмотрщиков и шпионов.

В 1623 был в первый раз созван Ваад Великого Княжества Литовского, а в 1632 году король Владислав IV подтвердил запрет на печать антисемитской литературы. В 1633 году познаньские евреи получили привилей de non tolerandis Christianis (запрет на проживание в городе христиан)[44].

Восстание Хмельницкого и шведский потоп

К 1648 году в Речи Посполитой жило как минимум 450 тысяч евреев, что составляло 4,5 % численности всего населения. В этот период Польша понесла значительные потери в цепочке вооружённых конфликтов, что привело к утрате примерно 1/3 всего населения (примерно 3 миллиона человек). Во время восстания козаков под предводительством Хмельницкого, было убито десятки тысяч евреев и поляков. Сам Хмельницкий заявлял, что поляки отдали его людей, как невольников, в руки этих проклятых жидов. Точное число еврейских жертв этих погромов не известна. Снижение численности еврейского населения оценивается в 100—200 тысяч человек, включая в это число уехавших в эмиграцию, умерших от естественных причин, от болезней и угнанных в ясырь. Во время самого восстания козаков было убито около 100[45]-150[46] тысяч исповедующих иудаизм. Эти события получили в еврейской истории название Гезерах — «великая катастрофа» и считаются еврейскими историками символической датой окончания золотого периода истории польских евреев.

На ослабленную Республику накатился шведский потоп. В кратчайшее время шведы заняли всю территорию страны. Поляки, воюющие против оккупантов, часто обвиняли евреев в коллаборационизме с агрессором. Также много евреев умерли от распространившихся в стране эпидемий, а также в ходе осад городов, в том числе Калиша, Кракова, Познани, Пётркова и Люблина.

Однако, когда ситуация успокоилась, множество евреев вернулись в свои дома. Несмотря на потери, Польша оставалась духовным центром еврейского мира, а населяющая её еврейская община, росла быстрее, чем общины в Западной Европе. Невзирая на неприязнь духовенства и шляхты, правители Польши продолжали благоволить к польским евреям.

Ухудшение ситуации в Саксонский период

См. также: История Польши в Саксонский период

В период правления королей из династии Веттинов, евреи потеряли поддержку правителей. Усиливалось распространение по отношению к евреям взглядов шляхты и мещанства, а религиозная толерантность, столь привычная менталитету предыдущих поколений, уходила в прошлое. В этот период жители Республики начали принимать «стандарты» религиозной ненависти, распространённые в остальной Европе. По этим причинам многие евреи чувствовали себя преданными государством, которое ещё недавно считалось «раем для евреев». В больших городах, таких как Познань и Краков, христианско-еврейские конфликты случались довольно часто. Нападения учеников и студентов на евреев, называвшиеся Schüler-Gelauf стали обыденностью[47]. Ответственные за поддержание порядка смотрели на это с безразличием.

Немой сейм 1717 года увеличил еврейский налог до 220 тысяч добрых прусских монет. Автономный орган еврейского самоуправления Ваад четырёх земель предпринимал закулисные действия, направленные на парализацию деятельности польского Сейма. Евреи сумели сорвать работу Сейма 1740 года, который собирался в четыре раза увеличить сумму этого налога, выплачиваемого евреями на содержание армии Республики. По свидетельству прусского дипломата Гедеона Бенуа, евреи предпринимали постоянные усилия для срыва Сеймов в 1740-1748 годах[48].

В 1750 году еврейское население достигло численности в 750 тысяч человек, что составляло 8 % населения Польши. В преддверии разборов, это число приближалось уже к 800 тысячам[49].

В 1753 году киевский коадъютор Каетан Солтык начал в Житомире судебный процесс против 33 евреев, обвинив их ответственными в ритуальном убийстве христианского ребёнка. Обвинённые были подвергнуты пыткам, которые были в Польше одним из стандартных методов ведения следствия до 1776 года[50]. 13 из них были приговорены к мучительной смерти[51].

Разделы

См. также: Разделы Речи Посполитой
В Викитеке есть оригинал текста по этой теме.

В 1772 году, в период правления последнего польского короля Станислава II Августа, состоялся первый раздел Речи Посполитой. В его результате большое число польских евреев попало под власть России и Австрии. В Польше росло понимание в необходимости проведения реформ государства. В 1773 году была создана Эдукационная комиссия, первое в мире министерство образования. Один из её членов, канцлер Анджей Иероним Замойский отвечал за принятием правовых гарантий личной неприкосновенности и прав собственности, а также вопросами религиозной терпимости. Однако он выдвинул предложение, чтобы евреи, живущие в городах, были отделены от христиан, а те из них, кто не имеет постоянного дохода, должны быть высланы из страны. Согласно его предложения, даже те евреи, которые занимались сельским хозяйством, не должны иметь частную собственность на землю[30]. Одновременно часть шляхты и интеллектуалов выдвигала предложение о полной эмансипации евреев и полного уравнивания их в правах с другими национальностями Республики.

В 1788—1792 годах Четырёхлетний сейм работал над законодательными актами касающимися положения евреев и в 1792 году им дано право на личную неприкосновенность. В конце XVIII века 2/3 польских евреев жили в городах, 1/3 занималась торговлей, 1/3 ремесленничеством, менее 1/6 обеспечивали себя с помощью шинкарства и аренды (евреи составляли 80 % сельских арендаторов). В ряде воеводств значительная часть евреев жили в сельской местности, к примеру по переписи 1764 года 60,57 % евреев в Мазовецком воеводстве жили в деревнях[52]. Евреи должны были платить специальный налог за то что их не брали в рекруты в армию, а также получать особое разрешение для заключения брака.

Второй раздел Речи Посполитой в 1793 году показал что предпринимаемые реформы запоздали. Член Совета Тарговицкой конфедерации ксёндз Михал Сераковкий, в обмен на подарок в несколько тысяч дукатов провёл проект закона, в котором принятые под давлением варшавского мещанства, поддержавшего Конституцию 3 мая, положения об изгнании евреев из Варшавы, признал незаконными[53].

Евреи принимали участие в вооружённой борьбе против участников разборов. В 1794 году, во время Восстания Костюшко, Берек Йоселевич сформировал еврейский полк лёгкой кавалерии[54]. Когда российская армия под командованием Александра Суворова в 1794 году взяли Прагу, их жертвами в большом числе стали еврейские жители этого варшавского предместья[55].

В результате третьего раздела, большинство польских евреев попало под власть России.

Развитие иудаизма

Основная статья: Полин (термин)

Хорошие условия, существовавшие для евреев в Польше, способствовали их культурному и интеллектуальному развитию и оказали большое влияние на весь иудаизм, особенно его ашкеназское направление. Некоторые еврейские философы считали что само слово «Польша», произносящиеся по-еврейски как «Полания» или «Полин», «хорошим символом», так-как слово «Полания» можно было разбить на три ивритских слова: по («здесь»), лан («живёт, находится»), ия («Бог»; точнее — начало тетраграмматона יהוה), а слово Полин на два: По («здесь»), лин («отдохни»). Причиной появления этих теорий были лучшие в тот момент в мире условия существования для евреев в Польше. В целом, со времён Сигизмунда I Старого, и вплоть до Холокоста, Польша была центром еврейской религиозной жизни.

Образование

В Польше было создано огромное количество ешив — высших талмудических школ. Важнейшие из ешив были в Кракове, Люблине, Познани и других населённых пунктах Республики.

Еврейские типографии появились в начале XVI века. В 1530 году Тора на иврите была напечатана в Кракове. К концу XVI века наибольшее количество еврейских публикаций печаталось в Люблине. В основном это была литература на религиозные темы.

Польские раввины, отлично обученные в талмудических школах, стали не только интерпретаторами еврейского права, но и духовными лидерами, учителями, судьями и юристами. Их авторитет позволял им быть руководителями своих общин и давать ответы на наиболее абстрактные вопросы, касающиеся применения правил Галахи — еврейского религиозного закона. Влияние закона на жизнь польских евреев не ограничивалось синагогой, но также включало дом и школу.

В первой половине XVI в Польшу из Чехии пришло изучение талмуда, в основном внедрявшееся школой Якуба Поллака, создателя методики изучения священных текстов, называемой пилпул. Одним из первых сторонников пилпула в Польше был Шалом Шахна (1500—1558), ученик Поллака. Жил и умер в Люблине, в котором также руководил йешивой. Сын Шахны стал после его смерти главным раввином Люблина, а один из учеников, Моше Иссерлес (1520—1572) получил всемирную известность среди евреев, как создатель ашкеназского варианта кодекса Шулхан арух. Его современник Соломон Лурия (1520—1573) из Люблина также заслужил известность, как комментатор права[56].

Распространение получили горячие дискуссии на религиозную тематику между известными учёными. Вильно, прозванное Северным Иерусалимом, стало одним из крупнейших в мире центров талмудического образования[57]. В этот период набирает популярность Каббала, изучению которой посвящали своё время, среди прочих, Мордехай Яффе и Йоэль Сиркес. Период большого развития был трагически прерван бунтом Зиновия Хмельницкого и шведским потопом.

Хасидизм и франкизм

См. также: Хасидизм и Франкисты

Упомянутые выше трагические события XVIII века, оставили след не только в области экономического положения евреев в Польше, но также и на их духовной жизни. Талмудическое обучение стало доступно только относительно узкому слою населения, которое могло себе это финансово позволить. Среди польских евреев стали появляться всевозможные странствующие «чудотворцы» и лже-Мессии (самый известный из них, Яков Франк в 1755—1759 годах дал толчок развитию секты франкистов, ставшей частью широко распространенного движения, руководимого Шабтаем Цви)[58].

В эти времена увлечения мистицизмом, в 1740 году, на Волыни Исраэль бен Элиэзер (1698—1760, также называемый Бааль Шем Тов — «Обладатель хорошего имени», сокращёно БеШТ) создал современный хасидизм, привлекший множество приверженцев как в Речи Посполитой, так и за её пределами[59]. Появление этого движение имело большое значение для ультраортодоксального иудаизма всего мира. Именно в Польше находились дворы известнейших раввинских династий: хасиды из Александрува (Данцигер)[60], Бобовой[61], Гуры-Кальварии (Гур)[62], Белза[63], Садгоры[63] и Сасова[63]. В Польше жил также ребе Йосеф Ицхок Шнеерсон (1880—1950), шестой глава хасидского движения Хабад-Любавич, который жил в Варшаве до своей высылки в США в 1940 году[64].

1795—1918

Власти всех трёх оккупационных держав не были сторонниками сохранения привилегий, которыми обладали польские евреи. После Первого раздела Фридрих Великий и Мария Терезия изгнали всю еврейскую бедноту в Польшу с целью защиты уровня жизни своих новых поданных. Последующие изгнания и переселения имели цель не только уменьшить количественно еврейское население, но и склонить евреев к ассимиляции с местным населением.

В Галиции император Иосиф II отменил кагалы и ввёл среди евреев государственную систему образования и призыв на военную службу. В 1848 году было принято решение о внедрении равноправия евреев, которое во всех его аспектах начало действовать к 1867 году. Правда евреи и далее дискриминировались введением специальных налогов на религиозные обряды.

В Российской империи, в которую попало наибольшее количество польских евреев, Екатерина II начала внедрение плана имеющего своей целью ограничить расселение евреев. В 1782 году евреям было позволено проживать только в городах, а с 1791 года только в районах так называемой Черты оседлости. В дальнейшем территория этой черты была немного увеличена, включая к концу своего существования 25 западных губерний империи. За исключением Крыма и Бессарабии, черта оседлости практически совпадала в 1835 году с бывшими польскими землями в составе империи. В 1802 году император создал специальную комиссию с целью облегчения положения евреев. Этот орган издал в 1804 году список шагов, которые по его мнению должны были привести к ассимиляции евреев. К примеру, указывалось на то, что-бы позволить евреям владеть сельскохозяйственными угодьями, разрешить им учиться в школах, но запретить принимать участие в производстве алкогольных напитков и ввести ещё ряд ограничений[65]. Эти предложение никогда не были приняты, но положение евреев в черте начало ухудшаться. В 1820 году было принято положение о кантонистах, внедрённое царём Николаем I, распорядившееся о двойной норме призыва в армию для евреев (во время армейской службы имело место их принудительное крещение или подталкивание к крещению)[66]. В 1822 году были распущены кагалы. На бывших прусских территориях, переданных России венским конгрессом, кагалы были распущены в 1846 году. Иные ограничения польского периода, такие как Privilegium de non tolerandis Judaeis оставались в городских уставах до 1862 года. Попытки улучшения положения евреев были непоследовательными и оставались только на бумаге, а евреи и дальше дискриминировались. Положение евреев в России изменялась вместе со сменой царя, по его прихотям — Николай I вводил дискриминационные законы и распоряжения, которые потом были отменены Александром II, принявшим так называемый эмансипационный акт, а затем опять введены Александром III. Евреям был запрещен доступ к высоким уровням воинской и чиновничьей иерархии, запрещено приобретать земли, ограничен доступ евреев к среднему и высшему образованию, а также ограничены некоторые профессии. Ограничения вновь были ослаблены после Революции 1905 года.

В Пруссии Фридрих II дал ограниченную защиту для богатых евреев некоторых профессий. В 1812 году эти привилегии были отменены одновременно с принятием законов о равенстве граждан.

В Варшавском княжестве конституция дала евреям те же права, что и другим гражданам. Однако королевские декреты лишили евреев избирательного права на срок в 10 лет, под предлогом культурных отличий и обычаев евреев, а так же слабой ассимиляции в обществе[67]. Евреи так же были лишены права покупать земельные участки и недвижимость; в некоторых городах существовали районы, в которых было запрещено поселение евреев. В действительности эти ограничения касались только еврейской бедноты, в то время, как богатые евреи не имели проблем с приобретением жилья в заселённых христианами частях городов. Кроме того, евреи были выведены из-под действия декрета 1807 года о личных свободах, который должен был стать основой введения подданства.

Во время войны с Россией Наполеона Бонапарта в 1812 году, хасиды поддерживали российскую сторону. Под влиянием хасидов и их лидера Шнеура-Залмана из Ляд, в январе 1812 года евреи Варшавского княжества добивались освобождения их от военной службы, в обмен на уплату 70 000 польских злотых. Во главе российской шпионской сети в княжестве стоял Исроэль Хопштайн (Козеницкий магид)[68].

В Царстве Польском в 1827 году евреи составляли 9,1 % населения. 67,7 % евреев жили в городах и местечках, занимаясь в основном торговлей и лёгкими ремёслами, 32,3 % жили в деревнях, занимаясь там ремеслом и держанием корчм и мельниц, арендованных у шляхты. Евреи были лишены политических прав, не принимались на военную службу, облагались специальными налогами[69].

Проводимые на польских землях реформы постепенно ограничивали независимость кагалов, в результате чего, впервые в европейской истории евреи стали в полной мере гражданами стран, в которых они жили. Если в Польском государстве они платили общие налоги в государственную казну, то в разделивших Польшу странах они стали обычными личными налогоплательщиками. Эффектом этого стало в итоге включение евреев в списки граждан. В России и Австрии с 1791 года, а в Пруссии с 1797 года был начат процесс регистрации евреев и записывания им фамилий. В Австрии и Пруссии фамилии давали рядовые чиновники, по своим вкусам, что привело к появлению семейств Апфельбаумов, Розенблюмов, Вейнгартенов, Гольдфарбов, Зильберштейнов и т. д. Иная ситуация была в России, где популярностью пользовались фамилии создаваемые от названий места жительства или от рода шляхтича, на землях которого евреи жили. Таким образом появились фамилии типа Варшауер, Варшавский, Познер, Минскер, а также от польских родов Потоцкий, Вишневецкий, Чарторыйский[70].

Демографический взрыв

Еврейской общине был свойственен очень высокий уровень естественного прироста, что способствовало её обнищанию. Между 1800 и 1880 годами численность общины в черте оседлости выросла на 500 %, до 4 миллионов человек[71]. Подобной ситуация была также и в Галиции, где крайняя бедность была свойственна большей части еврейского населения. В XIX веке на польских землях жили 4/5 всех евреев мира[71]. Как один из эффектов ликвидации кагалов, увеличилась мобильность еврейского населения. Многие евреи переезжали через границу в Галицию, где не существовали ограничения на приобретение ими земельных угодий. Параллельно усиливалась эмиграции в страны Западной Европы, Палестину и в США. Нет точных и правдивых данных о количестве уехавших евреев, но явно многие из них покинули польские земли.

Из данных составленных на основании переписи населения 1931 года, выходит, что в Польше жило крестьянским трудом 135 тысяч евреев. Более 98 тысяч из этой группы было указано как потомственные крестьяне, что составило 75 % этой группы. Большая часть еврейских крестьянских наделов в Галиции берут своё начало в первой половине XIX века. Эти земли были под австрийским владычеством, где права еврейского населения, в том числе и право на владение сельскохозяйственной землёй, были решены более равноправно, чем где либо[72].

Евреи и польский вопрос

В 1831 году, во время Ноябрьского восстания, в обороне Варшавы от российской армии, участвовала и еврейская городская гвардия. Она была в основном составлена из ортодоксальных евреев, которым было разрешено не брить бород, даже при ношении формы[73].

Сын Берека Йоселевича, Юзеф Беркович, продолжая традицию своего отца, организовал, разом с сыном Леоном, отряд еврейской повстанческой кавалерии[74].

В 1860—1863 годах евреи принимали участие в патриотических манифестациях и в конспирации, которая предшествовала Январскому восстанию. Широко известна деятельность верховного раввина Дова Бера Мейсельса, поддержавшего поляков в освободительной борьбе, за что он потом преследовался царскими властями[74]. 27 февраля 1861, во время похорон пяти погибших, он заявил Анджею Замойскому: И мы чувствуем себя поляками, и мы польскую землю любим, также как пан.

Символом аккультурации еврейского общества в Царстве Польском стала фигура Михала Ланды, который погиб неся крест во время патриотической манифестации на Замковой площади в Варшаве 8 апреля 1861 года, кроваво подавленной российскими войсками[74].

Богатые финансисты и еврейские купцы стали на стороны Партии белых, деятельность которых финансировал Леопольд Станислав Кроненберг. Это привело к тому, что евреи не сразу перешли на сторону январских повстанцев в 1863, и даже во многих местах поддались на русскую провокацию и вместе с местными крестьянами принимали участие в нападениях на шляхетские усадьбы.

Поскольку манифест 22 января 1863 года, изданный повстанческими властями гласил: Центральный национальный комитет провозглашает всех сынов Польши, без различия веры, рода, происхождения и состояния, вольными и равными гражданами страны, то для значительной части польских евреев этот акт стал выражением добрых отношений со стороны поляков, что сильно изменило их отношение к восстанию. С самого начала восстания еврейские купцы и поставщики начали поставлять повстанческим отрядом оружие, амуницию и провиант. Именно евреи привезли из Бельгии штуцеры, которые стали основным огнестрельным оружием польских подразделений.

После присоединения белых к восстанию, многие евреи влились в ряды повстанцев. Они исполняли многие специфические задания, в том числе много евреев было среди исполнителей приговоров трибуналов, исполнявших приговоры к смертной казни. Зачастую эти евреи вешали своих же соплеменников, которые служили российским властям. Значимым фактов является то, что только малая часть евреев осталась в стороне от войны и платила специальный налог, введённый Национальным правительством[75].

Юзеф Пилсудский издал в мае 1893 года от имени ППС воззвание, обращённое к товарищам-еврейским социалистам на польских землях Российской империи, в котором обвинил евреев Литвы в поддержке русификации, под предлогом присоединения к сокровищам русской культуры, что отталкивало польский и литовский пролетариат от социалистических партий, которые рассматривались как сторонники русификации[76].

Правительствующий сенат издал поправки к закону о выборах к выборам в IV Думу в 1912 году, в соответствии с которыми, евреи получили в Варшаве большинство допущенных к голосованию. Из избранных 83 электоров, евреи составляли 46, хотя еврейское население города составляло только 37 %[77].

См. также

Напишите отзыв о статье "История евреев Польши"

Примечания

  1. ↑ [www.ynet.co.il/articles/0,7340,L-3376540,00.html דרכון פולני בזכות הסבתא מוורשה]  (иврит)
  2. ↑ [www.stat.gov.pl/cps/rde/xbcr/gus/Przynaleznosc_narodowo-etniczna_w_2011_NSP.pdf Przynależność narodowo-etniczna ludności – wyniki spisu ludności i mieszkań 2011]  (польск.)
  3. ↑ [en.wikipedia.org/wiki/Edict_of_Expulsion Edict of Expulsion - Wikipedia, the free encyclopedia]
  4. ↑ Jasienica 2007, s. 346.
  5. ↑ Samuel Adalberg. [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=18873&from=FBC Księga przysłów, przypowieści i wyrażeń przysłowiowych polskich]. — 1889–1894. — 419 p.
  6. ↑ Stanisław Kot. Polska rajem dla Żydów, piekłem dla chłopów, niebem dla szlachty. — Warszawa, 1937.
  7. ↑ B. Weinryb: The Jews of Poland. A Social Economic History of the Jewish Community in Poland from 1100 to 1800, Philadelphia, The Jewish Publication Society of America, 1972 г., s. 166.
  8. ↑ Davies Norman. Boże Igrzysko. — Kraków: Wydawnictwo ZNAK, 2006. — ISBN 83-240-0654-0.
  9. ↑ Gerard Labuda. Słowiańszczyzna pierwotna: wybór tekstów. Materiały źródłowe do historii Polski epoki feudalnej. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1954. — Т. 1. — С. 145.
  10. ↑ 1 2 3 4 5 6 Zofia Borzymińska. Studia z dziejów Żydów w Polsce. — Warszawa: DiG, 1995. — С. 14-26. — ISBN 83-85888-79-9.
  11. ↑ Dariusz Niemiec [www2.almamater.uj.edu.pl/99/05.pdf Najstarsze krakowskie synagogi] // Alma Mater. — 2008. — Вып. 99. — С. 31-40.
  12. ↑ P. Jaroszczak [www.kki.pl/pioinf/przemysl/dzieje/rus/rus2.html Problem Rusi we wczesnym okresie dziejów Polski]. — 2003.
  13. ↑ Проховник, Авраам // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
  14. ↑ Михаэль Дорфман [www.jewniverse.ru/modules.php?name=News&file=print&sid=1211 «Как евреи произошли от славян» часть 1.] [www.jewniverse.ru/modules.php?name=News&file=print&sid=1210 часть 2]
  15. ↑ Andrzej Żbikowki, Żydzi, Wrocław 1997, s. 17.
  16. ↑ 1 2 Wacław Aleksander Maciejowski. [pbc.biaman.pl/dlibra/docmetadata?id=4928 Żydzi w Polsce, na Rusi i Litwie]. — Warszawa, 1878. — С. 8-34.
  17. ↑ Teresa Nagrodzka-Majchrzyk. Chazarowie // Hunowie europejscy, Protobułgarzy, Chazarowie, Pieczyngowie. — Wrocław: Ossolineum, 1975. — С. 463-468.
  18. ↑ Jerzy Strzelczyk. Chazarowie // Zapomniane narody Europy. — Wrocław: Ossolineum, 2006. — С. 200-226. — ISBN 978-83-04-04769-3.
  19. ↑ 1 2 3 Majer Bałaban. [www.wbc.poznan.pl/dlibra/doccontent?id=82202&from=FBC Kiedy i skąd przybyli Żydzi do Polski]. — Warszawa: Menora, 1931. — С. 10–17.
  20. ↑ 1 2 3 4 5 Maria Stecka. [pbc.biaman.pl/dlibra/doccontent?id=4927 Żydzi w Polsce]. — Warszawa: Menora, 1921. — С. 11-21.
  21. ↑ 1 2 Michael Berenbaum. Encyclopaedia Judaica. — Detroit: Macmillan Reference USA, 2007. — Т. 16. — С. 287-326. — ISBN 978-0-02-865928-2.
  22. ↑ Janusz Karaczewski [www.rp.pl/artykul/120621,120753_Blogoslawienstwo_Mieszkowi.html Błogosławieństwo Mieszkowi] // Rzeczpospolita. — Вып. 14 kwietnia 2008.
  23. ↑ Aleksander Gieysztor. [www.info.kalisz.pl/statut/index.html Osiemnaście wieków Kalisza: studia i materiały do dziejów miasta Kalisza i regionu kaliskiego.]. — Kalisz: Społeczny Komitet Obchodu XVIII Wieków Kalisza, 1960. — Т. 1. — С. 133–142.
  24. ↑ [dziedzictwo.ekai.pl/text.show?id=4581 Statut Kaliski – tekst] // Dziedzictwo.ekai.pl Kultura religijna – tradycja – duchowość.
  25. ↑ Iwo Cyprian Pogonowski. [www.pogonowski.com/wordpress/?page_id=2018 Jews in Poland. A documentary history]. — Nowy Jork: Hippocrene Books, 1998. — ISBN 0-7818-0116-8.
  26. ↑ Bernard Dov Weinryb. The Jews of Poland. A social and economic history of the Jewish community in Poland from 1100 to 1800. — Jewish Publication Society, 1973. — ISBN 082760016X.
  27. ↑ Rafał Jaworski [www.rp.pl/artykul/120621,123860.html Bakier Lewko żupnikiem krakowskim] // Rzeczpospolita.
  28. ↑ Jasienica 2007, s. 346—350.
  29. ↑ 1 2 Stefania Sempołowska. [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=17935&from=&dirids=1&ver_id=&lp=1&QI=17758178620AAF202F7BF15D73AEF870-50 Żydzi w Polsce]. — Warszawa, 1906.
  30. ↑ 1 2 Rafał Degiel Żydzi polscy – narodziny czarnej legendy // Polis.
  31. ↑ Bernard Dov Weinryb. [books.google.dk/books?id=K2DgBdSCQnsC&printsec=frontcover&hl=pl&source=gbs_ge_summary_r&cad=0#v=onepage&q&f=false The Jews of Poland. A social and economic history of the Jewish community in Poland from 1100 to 1800]. — Jewish Publication Society, 1973. — С. 38, 50. — ISBN 082760016X.
  32. ↑ Maurycy Horn Chrześcijańscy i żydowscy wierzyciele i bankierzy Zygmunta Starego i Zygmunta Augusta // Biuletyn Żydowskiego Instytutu Historycznego. — 1986. — № 3–4. — С. 6–7. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0006-4033&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0006-4033].
  33. ↑ Сергей А. Бершадский: Аврам Езофович Ребичкович, подскарбий земский, член рады Великого княжества Литовского. Отрывок из истории внутренних отношений Литвы в начале XVI в.. Киев: Tипография Г. Т. Корчак-Новицкого, 1888.
  34. ↑ Лариса Жеребцова. Деятельность евреев-мытников Великого Княжества Литовского в конце XV — середине XVI века (на материалах Литовской Метрики). "Acta Historica Univesitatis Klaipedensis; Baltijos regiono istorija ir kultūra: «Lietuva ir Lenkija. Socialinė istorija, kultūrologija», s. 13, 2007. Klaipėdos universitetas, Klaipėda. ISSN 1392-4095
  35. ↑ Rebecca Weiner [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/vjw/Poland.html The Virtual Jewish History Tour – Poland] // Jewish Virtual Library.
  36. ↑ Ryszard T. Komorowski [www.rogozinscy.pl/content/view/173/76/ Herby szlachty pochodzenia żydowskiego] // Genealogia i heraldyka. — 2001. — Т. 4.
  37. ↑ Andrzej Trzciński [www.lublin.jewish.org.pl/historia.html Historia Żydów Lubelskich] // Żydowski Lublin.
  38. ↑ Zbigniew Pasek [kazimierz.zaprasza.net/history/pasek.htm Żydzi i chrześcijanie na krakowskim Kazimierzu. Wzajemne stosunki w wiekach XVI-XVIII].
  39. ↑ Teresa Zielińska, Magnateria polska epoki saskiej, Wrocław 1977, s. 31.
  40. ↑ Bernard Dov Weinryb. The Jews of Poland: a social and economic history of the Jewish community in Poland from 1100 to 1800. — Jewish Publication Society, 1973. — С. 144. — ISBN 082760016X.
  41. ↑ Michał Tyrpa [www.wiadomosci24.pl/artykul/zydowska_autonomia_w_dawnej_polsce_33603.html Żydowska autonomia w dawnej Polsce] // Wiadomości24.pl. — Вып. 13 lipca 2007.
  42. ↑ Majer Bałaban. Żydowskie miasto w Lublinie. — Lublin: Wydawnictwo FIS, 1991. — С. 109. — ISBN 83-227-2057-2.
  43. ↑ [www.tgcp.pl/index.php?option=com_content&task=view&id=88&Itemid=139, Towarzystwo Genealogiczne Centralnej Polski — materiały].
  44. ↑ Robert Kuwałek, Wiesław Wyskok. Lublin – Jerozolima Królestwa Polskiego. — Lublin, 2001. — С. 15. — ISBN 83-914697-2-7.
  45. ↑ Żydzi (польск.) // Encyklopedia PWN.
  46. ↑ Jakub Petelewicz Dzieje Żydów w Polsce (польск.).
  47. ↑ [www.jewishencyclopedia.com/view.jsp?artid=374&letter=S Schüler-Gelauf] // JewishEncycylopedia.com.
  48. ↑ Władysław Konopczyński, Liberum veto, Kraków 1918, s. 330, Mieczysław Skibiński, Europa a Polska w dobie wojny o sukcesję austryacką w latach 1740—1745, t. I, Kraków 1913, s. 95.
  49. ↑ Norman Davies. Boże Igrzysko. — Kraków: Wydawnictwo ZNAK, 2006. — ISBN 83-240-0654-0.
  50. ↑ [mhp.org.pl/kalendarium/1382/zakaz-stosowania-tortur-oraz-karania-smiercia-za-czary-1776-10-23.html Zakaz stosowania tortur oraz karania śmiercią za czary], [pl.wikisource.org/wiki/Encyklopedia_staropolska/Czary_i_czarownice Encyklopedia staropolska: Czary i czarownice]
  51. ↑ Richard Butterwick: Polska rewolucja a Kościół katolicki 1788—1792. Kraków 2012. s. 69
  52. ↑ Żydzi i wieś w dawnej Rzeczypospolitej, w: Żydzi w dawnej Rzeczypospolitej, 1991, s. 244.
  53. ↑ Tadeusz Śliwa, статья: Michał Sierakowski, в: Польский биографический словарь, t. XXXVII, s. 290.
  54. ↑ Andrzej Krzysztof Kunert, Andrzej Przewoźnik. Żydzi polscy w służbie Rzeczypospolitej. — Warszawa: Rada Ochrony Pamięci Walk i Męczeństwa, 2002. — С. 26 и далее. — ISBN 8391666336.
  55. ↑ [cristeros1.w.interia.pl/crist/militaria/rzez_pragi.htm Rzeź Pragi].
  56. ↑ Heiko Haumann. A history of East European Jews. — Central European University Press, 2002. — 24 с. — ISBN 9639241261.
  57. ↑ Andrzej Kobos. [www.zwoje-scrolls.com/zwoje25/text09p.htm Jerozolima Północy] (польск.). Проверено 26 сентября 2009.
  58. ↑ Jan Doktór. Jakub Frank i jego nauka na tle kryzysu religijnej tradycji osiemnastowiecznego żydostwa polskiego. — Warszawa, 1991. — ISBN 83-85-19421-5.
  59. ↑ Jon Bloomberg. The Jewish world in the modern age. — KTAV Publishing House Inc., 2004. — С. 121-122. — ISBN 088125844X.
  60. ↑ Tomasz Pietras. [www.ekumenizm.pl/article.php?story=20060331004533612 Nasi chasydzi – żydowskie dzieje Aleksandrowa Łódzkiego] (польск.). Ekumenizm.pl (31 marca 2006). Проверено 27 сентября 2009.
  61. ↑ Hanna Węgrzynek. [www.sztetl.org.pl/?app=term&id=27&lang=pl_PL&x=showTerm Chasydzi z Bobowej] (польск.). Wirtualny Sztetl. Проверено 27 сентября 2009.
  62. ↑ Hanna Węgrzynek. [www.sztetl.org.pl/?app=term&x=showTerm&id=29&lang=pl_PL Chasydzi z Góry Kalwarii, chasydzi Ger] (польск.). Wirtualny Sztetl. Проверено 27 сентября 2009.
  63. ↑ 1 2 3 David Assaf. [www.tau.ac.il/~dassaf/articles/Chasydyzm.pdf Chasydyzm: Zarys historii] (польск.). Проверено 27 сентября 2009.
  64. ↑ [www.chabad.org/library/article_cdo/aid/425/jewish/The-Previous-Rebbe.htm Rabbi Joseph Isaac Schneersohn – the Rebbe Rayatz] (англ.). Chabad.org. Проверено 27 сентября 2009.
  65. ↑ Simon Dubnov, Israel Friedlaender. History of the Jews in Russia and Poland. — Avotaynu Inc., 2000. — С. 166. — ISBN 1886223114.
  66. ↑ Of religion and empire: missions, conversion, and tolerance in Tsarist Russia. — Cornell University Press, 2001. — С. 97. — ISBN 080148703X.
  67. ↑ [dziedzictwo.polska.pl/katalog/skarb,Raport_ministra_Feliksa_Lubienskiego_w_sprawie_ograniczenia_Zydom_praw_gwarantowanych_w_konstytucji_oraz_dekrety_Fryderyka_Augusta_zawieszajace_prawa_obywatelskie_Zydom_z_1808_roku,gid,254108,cid,3561.htm Raport ministra Feliksa Łubieńskiego w sprawie ograniczenia Żydom praw gwarantowanych w konstytucji oraz dekrety Fryderyka Augusta zawieszające prawa obywatelskie Żydom z 1808 roku] (польск.). Polska.pl. Проверено 27 września 2009.
  68. ↑ Dawid Kandel, Żydzi w roku 1812, [1910], s. 1-16.
  69. ↑ Wacław Tokarz: Wojna polsko-rosyjska 1830 i 1831, Warszawa 1993, s. 33.
  70. ↑ [www.rogozinscy.pl/content/view/175/72/ Pochodzenie nazwisk żydowskich] (польск.) (26 stycznia 2008). Проверено 27 września 2009.
  71. ↑ 1 2 Davies Norman. Boże Igrzysko. — Kraków: Wydawnictwo ZNAK, 2006. — С. 725. — ISBN 83-240-0654-0.
  72. ↑ Kalendarz Żydowski-Alamanach 1989—1990
  73. ↑ [www.sztetl.org.pl/?app=term&id=102&lang=pl_PL&x=showTerm Polskie powstania narodowe] (польск.). Wirtualny Sztetl. Проверено 27 сентября 2009.
  74. ↑ 1 2 3 [zakorzenianie.most.org.pl/ns_wdrp/05.htm Żydzi wobec sprawy polskiej w epoce zaborów] (польск.). Проверено 27 сентября 2009.
  75. ↑ Artur Eisenbach, Dawid Fajnhauz,Adam Wein. Żydzi a powstanie styczniowe : materiały i dokumenty. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1963.
  76. ↑ Wacław Jędrzejewicz, Józef Piłsudski 1867—1935, życiorys, Warszawa 2002, s. 10.
  77. ↑ Roman Dmowski, Polityka polska i odbudowanie państwa. Przedmową do obecnego wydania i komentarzem opatrzył Tomasz Wituch, t. I, Warszawa 1988, s. 163—164.

Литература

  • [www.sbc.org.pl/dlibra/publication?id=21208&from=&dirids=1&tab=1&lp=1&QI=0DAE3299F42AB0EE61A4CED423ECA8C8-18 Almanach i leksykon żydostwa polskiego]. — Lwów, 1937. — Т. 1.
  • [www.sbc.org.pl/dlibra/publication?id=21208&from=&dirids=1&tab=1&lp=1&QI=0DAE3299F42AB0EE61A4CED423ECA8C8-18 Almanach i leksykon żydostwa polskiego]. — Lwów, 1938. — Т. 2-3.
  • Maria Ambroży. Ludność żydowska w okresie powstania Chmielnickiego. — Opole, 2003.
  • Majer Bałaban. [pbc.gda.pl/dlibra/docmetadata?id=14668&from=&dirids=1&ver_id=&lp=1&QI=7B507C01EBB65C9A5C3C5157C5EBB008-1 Historia i literatura żydowska ze szczególnym uwzględnieniem historii żydów w Polsce]. — Lwów, 1929. — Т. 1.
  • Majer Bałaban. [www.dbc.wroc.pl/dlibra/publication?id=13415&tab=3 Historia Żydów w Krakowie i na Kazimierzu 1304–1655]. — 1936.
  • Majer Bałaban. [rcin.org.pl/dlibra/docmetadata?id=1707&from=pubstats Dzieje Żydów w Galicyi i w Rzeczypospolitej Krakowskiej 1772–1868]. — Lwów, 1916.
  • Majer Bałaban. [www.wbc.poznan.pl/dlibra/doccontent?id=82202 Kiedy i skąd przybyli Żydzi do Polski]. — Warszawa: Menora, 1931.
  • Majer Bałaban. [www.kpbc.ukw.edu.pl/dlibra/docmetadata?id=35520&from=publication Przegląd literatury historii Żydów w Polsce]. — Lwów, 1903.
  • Majer Bałaban. Z historii Żydów w Polsce. — 1920.
  • Majer Bałaban. [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=82204&from=&dirids=1&ver_id=&lp=3&QI=17758178620AAF202F7BF15D73AEF870-43 Z zagadnień ustrojowych żydostwa polskiego]. — Lwów, 1932.
  • Majer Bałaban. [www.pbc.rzeszow.pl/dlibra/doccontent?id=5016 Żydzi lwowscy na przełomie XVI i XVII wieku]. — Lwów, 1909.
  • Majer Bałaban. Żydzi w Polsce. — 1930.
  • Majer Bałaban [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=82161&from=&dirids=1&ver_id=&lp=2&QI=17758178620AAF202F7BF15D73AEF870-43 Żydzi w powstaniu 1863] // Przegląd Historyczny. — Warszawa, 1938. — Вып. XXXIV.
  • Stefan Bratkowski. Pod wspólnym niebem. Krótka historia Żydów w Polsce i stosunków polsko-żydowskich. — Warszawa, 2001. — ISBN 83-88072-51-X.
  • Władysław Bruliński. Czerwone plamy historii. — Warszawa: Unia Nowoczesnego Humanizmu, 1981.
  • Zofia Borzymińska. Studia z dziejów Żydów w Polsce. — Warszawa: DiG, 1995. — ISBN 83-85888-79-9.
  • Marek Jan Chodakiewicz. Po zagładzie. Stosunki polsko-żydowskie 1944–1947. — Warszawa: IPN, 2008. — ISBN 978-83-60-46464-9.
  • Ludwik Gumplowicz. [pbc.biaman.pl/dlibra/docmetadata?id=4696&from=latest Prawodawstwo polskie względem Żydów]. — Kraków, 1867.
  • Norman Davies. Boże Igrzysko. — Kraków: Znak, 2006. — ISBN 83-24-00654-0.
  • Szymon Dubnow. [www.pbc.rzeszow.pl/dlibra/doccontent?id=4399 Historia Żydów]. — Kraków, 1939.
  • Artur Eisenbach: Emancypacja Żydów na ziemiach polskich 1785—1870 na tle europejskim, Warszawa 1988
  • Marian Fuks: Żydzi polscy. Dzieje i kultura, Warszawa 1982
  • August Grabski, Maciej Pisarski, Albert Stankowski: Studia z dziejów i kultury Żydów w Polsce po 1945 roku, Warszawa 1997, ISBN 83-85660-74-7
  • August Grabski: Działalność komunistów wśród Żydów w Polsce (1944—1949), Warszawa: Trio, 2004. ISBN 83-88542-87-7.
  • Aleksander Hertz: Żydzi w kulturze polskiej, Warszawa 2003, ISBN 83-88032-56-9
  • Maurycy Horn: Regesty dokumentów i ekscerpty z Metryki Koronnej do historii Żydów w Polsce (1697—1795), t. 1-2, Wrocław 1984,1988
  • Gershon David Hundert: Żydzi w Rzeczypospolitej Obojga Narodów w XVIII wieku. Genealogia nowoczesności. Warszawa 2007
  • Łukasz Jasina: Polacy i Żydzi w czasie II wojny światowej w: «Polin. Studies in Polish Jewry», Lublin 2006, ISBN 83-60695-05-9
  • Anna Jaskóła. [www.bibliotekacyfrowa.pl/Content/35557/001.pdf Sytuacja prawna mniejszości żydowskiej w Drugiej Rzeczypospolitej]. — Wrocław: UWr, 2010.
  • Paul Johnson. Historia Żydów. — Kraków: Platan, 1996. — ISBN 33-85222-25-1.
  • Adam Kaźmierczyk: Żydzi polscy 1648—1772. Źródła. Kraków 2001
  • Krystyna Kersten. Polacy, Żydzi, komunizm. Anatomia półprawd 1939-68. — Warszawa: NOW, 1992. — ISBN 83-70-54026-0.
  • Wanda Kochowska, Mieczysław Wojecki: Żydzi w Polsce, Zielona Góra 1994, ISBN 83-86335-04-1
  • Gerard Labuda. Słowiańszczyzna pierwotna: wybór tekstów. Materiały źródłowe do historii Polski epoki feudalnej. — Warszawa: PWN, 1954. — Т. 1.
  • Wacław Aleksander Maciejowski. [pbc.biaman.pl/dlibra/docmetadata?id=4928 Żydzi w Polsce, na Rusi i Litwie]. — Warszawa, 1878.
  • Bertold Merwin. [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=oai:www.wbc.poznan.pl:18004 Żydzi w powstaniu 1863 r]. — Lwów, 1910.
  • [orka.sejm.gov.pl/WydBAS.nsf/0/FB063998437C9BBFC12578E70045AE59/$file/Mniejszo%C5%9B%C4%87%20%C5%BCydowska.pdf Mniejszość żydowska w Polsce — mity i rzeczywistość] Materiały z konferencji Sejmowej Komisji Mniejszości Narodowych i Etnicznych, Warszawa, 20 maja 2010.
  • [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=21681&from=&dirids=1&ver_id=&lp=15&QI=17758178620AAF202F7BF15D73AEF870-50 Najazd żydowski na Polskę – ulotka Katolicko-Narodowego Komitetu Wyborczego nawołujaca do głosowania w wyborach do Sejmu i Senatu na listę nr 24 w dn. 4 i 11 marca 1928].
  • Iwo Cyprian Pogonowski. [www.pogonowski.com/wordpress/?page_id=2018 Jews in Poland. A documentary history]. — Нью-Йорк: Hippocrene Books, 1998. — ISBN 0-7818-0116-8.
  • Moshe Rosman Stosunki magnacko-żydowskie w Rzeczypospolitej XVIII wieku, Warszawa 2005
  • Ignacy Schiper: [kpbc.umk.pl/dlibra/docmetadata?id=74878&from=&dirids=1&ver_id=&lp=1&QI=B4E2EFA0FE0CA79AB0C7F3D0A5E39E05-1 Dzieje handlu żydowskiego na ziemiach polskich], Warszawa 1937
  • Stefania Sempołowska. [www.wbc.poznan.pl/dlibra/docmetadata?id=17935&from=&dirids=1&ver_id=&lp=1&QI=17758178620AAF202F7BF15D73AEF870-50 Żydzi w Polsce]. — Warszawa, 1906.
  • Władysław Smoleński: [www.sbc.org.pl/dlibra/docmetadata?id=8521&from=latest Stan i sprawa Żydów polskich w XVIII wieku], Warszawa 1876
  • Maria Stecka. [pbc.biaman.pl/dlibra/doccontent?id=4927 Żydzi w Polsce]. — Warszawa: Menora, 1921.
  • Izrael Szahak. [www.scribd.com/doc/50547105/Izrael-Szahak-Israel-Shahak-Żydowskie-dzieje-i-religia Żydowskie dzieje i religia. Żydzi i goje. XXX wieków historii]. — Warszawa-Chicago: Fijorr Publishing, 1997. — ISBN 83-907621-5-3.
  • Janusz Tazbir: Świat Panów Pasków, Łódź 1986
  • Bernard Dov Weinryb. The Jews of Poland: a social and economic history of the Jewish community in Poland from 1100 to 1800. — Jewish Publication Society, 1973. — ISBN 082760016X.
  • Andrzej Żbikowski: Żydzi, Wrocław 2005, ISBN 83-7384-193-8
  • Żydzi w Polsce. Dzieje i kultura. Leksykon. — Warszawa: Cyklady, 2001. — ISBN 83-86-85958-X.

Ссылки

  • [www.jewishmuseum.org.pl/ Muzeum Historii Żydów Polskich]
  • [www.sztetl.org.pl/ Wirtualny Sztetl — portal żydowskiej historii lokalnej]
  • [www.izrael.badacz.org/zydzi_w_polsce/dzieje.html Dzieje Żydów w Polsce]
  • [fzp.net.pl/historia/przedwojenne-ustawodawstwo-dotyczace-gmin-zydowskich-w-polsce Przedwojenne ustawodawstwo dotyczące gmin żydowskich w Polsce]

Отрывок, характеризующий История евреев Польши

– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.
Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
– Oh! – сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. – C'est ridicule. Voyons, [Это смешно. Ну, же,] пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.
– Прочтите хоть это, mon pere, [батюшка,] – отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо.
– Третье, я сказал, третье, – коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии.
– Ну, сударыня, – начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески едким запахом отца, который она так давно знала. – Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
– Ну, как же не дура! – крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
– Нельзя, княжна, нельзя, – сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, – математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится слюбится. – Он потрепал ее рукой по щеке. – Дурь из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
– Вот еще какой то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitie de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes nous pas reunies, comme cet ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences? Pourquoi ne puis je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».
[Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване «признаний»? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам?]
Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо, которое стояло направо от нее. Зеркало отразило некрасивое слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на себя в зеркало. «Она мне льстит», подумала княжна, отвернулась и продолжала читать. Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, и глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех людей, лицо ее принимало натянуто неестественное, дурное выражение, как скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: 211
«Tout Moscou ne parle que guerre. L'un de mes deux freres est deja a l'etranger, l'autre est avec la garde, qui se met en Marieche vers la frontiere. Notre cher еmpereur a quitte Petersbourg et, a ce qu'on pretend, compte lui meme exposer sa precieuse existence aux chances de la guerre. Du veuille que le monstre corsicain, qui detruit le repos de l'Europe, soit terrasse par l'ange que le Tout Рuissant, dans Sa misericorde, nous a donnee pour souverain. Sans parler de mes freres, cette guerre m'a privee d'une relation des plus cheres a mon coeur. Je parle du jeune Nicolas Rostoff, qui avec son enthousiasme n'a pu supporter l'inaction et a quitte l'universite pour aller s'enroler dans l'armee. Eh bien, chere Marieie, je vous avouerai, que, malgre son extreme jeunesse, son depart pour l'armee a ete un grand chagrin pour moi. Le jeune homme, dont je vous parlais cet ete, a tant de noblesse, de veritable jeunesse qu'on rencontre si rarement dans le siecle оu nous vivons parmi nos villards de vingt ans. Il a surtout tant de franchise et de coeur. Il est tellement pur et poetique, que mes relations avec lui, quelque passageres qu'elles fussent, ont ete l'une des plus douees jouissances de mon pauvre coeur, qui a deja tant souffert. Je vous raconterai un jour nos adieux et tout ce qui s'est dit en partant. Tout cela est encore trop frais. Ah! chere amie, vous etes heureuse de ne pas connaitre ces jouissances et ces peines si poignantes. Vous etes heureuse, puisque les derienieres sont ordinairement les plus fortes! Je sais fort bien, que le comte Nicolas est trop jeune pour pouvoir jamais devenir pour moi quelque chose de plus qu'un ami, mais cette douee amitie, ces relations si poetiques et si pures ont ete un besoin pour mon coeur. Mais n'en parlons plus. La grande nouvelle du jour qui occupe tout Moscou est la mort du vieux comte Безухой et son heritage. Figurez vous que les trois princesses n'ont recu que tres peu de chose, le prince Basile rien, est que c'est M. Pierre qui a tout herite, et qui par dessus le Marieche a ete reconnu pour fils legitime, par consequent comte Безухой est possesseur de la plus belle fortune de la Russie. On pretend que le prince Basile a joue un tres vilain role dans toute cette histoire et qu'il est reparti tout penaud pour Petersbourg.
«Je vous avoue, que je comprends tres peu toutes ces affaires de legs et de testament; ce que je sais, c'est que depuis que le jeune homme que nous connaissions tous sous le nom de M. Pierre les tout court est devenu comte Безухой et possesseur de l'une des plus grandes fortunes de la Russie, je m'amuse fort a observer les changements de ton et des manieres des mamans accablees de filles a Marieier et des demoiselles elles memes a l'egard de cet individu, qui, par parenthese, m'a paru toujours etre un pauvre, sire. Comme on s'amuse depuis deux ans a me donner des promis que je ne connais pas le plus souvent, la chronique matrimoniale de Moscou me fait comtesse Безухой. Mais vous sentez bien que je ne me souc nullement de le devenir. A propos de Marieiage, savez vous que tout derienierement la tante en general Анна Михайловна, m'a confie sous le sceau du plus grand secret un projet de Marieiage pour vous. Ce n'est ni plus, ni moins, que le fils du prince Basile, Anatole, qu'on voudrait ranger en le Marieiant a une personne riche et distinguee, et c'est sur vous qu'est tombe le choix des parents. Je ne sais comment vous envisagerez la chose, mais j'ai cru de mon devoir de vous en avertir. On le dit tres beau et tres mauvais sujet; c'est tout ce que j'ai pu savoir sur son compte.
«Mais assez de bavardage comme cela. Je finis mon second feuillet, et maman me fait chercher pour aller diner chez les Apraksines. Lisez le livre mystique que je vous envoie et qui fait fureur chez nous. Quoiqu'il y ait des choses dans ce livre difficiles a atteindre avec la faible conception humaine, c'est un livre admirable dont la lecture calme et eleve l'ame. Adieu. Mes respects a monsieur votre pere et mes compliments a m elle Bourienne. Je vous embrasse comme je vous aime. Julie».
«P.S.Donnez moi des nouvelles de votre frere et de sa charmante petite femme».
[Вся Москва только и говорит что о войне. Один из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в поход к границе. Наш милый государь оставляет Петербург и, как предполагают, намерен сам подвергнуть свое драгоценное существование случайностям войны. Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы, было низвергнуто ангелом, которого Всемогущий в Своей благости поставил над нами повелителем. Не говоря уже о моих братьях, эта война лишила меня одного из отношений самых близких моему сердцу. Я говорю о молодом Николае Ростове; который, при своем энтузиазме, не мог переносить бездействия и оставил университет, чтобы поступить в армию. Признаюсь вам, милая Мари, что, несмотря на его чрезвычайную молодость, отъезд его в армию был для меня большим горем. В молодом человеке, о котором я говорила вам прошлым летом, столько благородства, истинной молодости, которую встречаешь так редко в наш век между двадцатилетними стариками! У него особенно так много откровенности и сердца. Он так чист и полон поэзии, что мои отношения к нему, при всей мимолетности своей, были одною из самых сладостных отрад моего бедного сердца, которое уже так много страдало. Я вам расскажу когда нибудь наше прощанье и всё, что говорилось при прощании. Всё это еще слишком свежо… Ах! милый друг, вы счастливы, что не знаете этих жгучих наслаждений, этих жгучих горестей. Вы счастливы, потому что последние обыкновенно сильнее первых. Я очень хорошо знаю, что граф Николай слишком молод для того, чтобы сделаться для меня чем нибудь кроме как другом. Но эта сладкая дружба, эти столь поэтические и столь чистые отношения были потребностью моего сердца. Но довольно об этом.
«Главная новость, занимающая всю Москву, – смерть старого графа Безухого и его наследство. Представьте себе, три княжны получили какую то малость, князь Василий ничего, а Пьер – наследник всего и, сверх того, признан законным сыном и потому графом Безухим и владельцем самого огромного состояния в России. Говорят, что князь Василий играл очень гадкую роль во всей этой истории, и что он уехал в Петербург очень сконфуженный. Признаюсь вам, я очень плохо понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только, что с тех пор как молодой человек, которого мы все знали под именем просто Пьера, сделался графом Безухим и владельцем одного из лучших состояний России, – я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых есть дочери невесты, и самих барышень в отношении к этому господину, который (в скобках будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным. Так как уже два года все забавляются тем, чтобы приискивать мне женихов, которых я большею частью не знаю, то брачная хроника Москвы делает меня графинею Безуховой. Но вы понимаете, что я нисколько этого не желаю. Кстати о браках. Знаете ли вы, что недавно всеобщая тетушка Анна Михайловна доверила мне, под величайшим секретом, замысел устроить ваше супружество. Это ни более ни менее как сын князя Василья, Анатоль, которого хотят пристроить, женив его на богатой и знатной девице, и на вас пал выбор родителей. Я не знаю, как вы посмотрите на это дело, но я сочла своим долгом предуведомить вас. Он, говорят, очень хорош и большой повеса. Вот всё, что я могла узнать о нем.
Но будет болтать. Кончаю мой второй листок, а маменька прислала за мной, чтобы ехать обедать к Апраксиным.
Прочитайте мистическую книгу, которую я вам посылаю; она имеет у нас огромный успех. Хотя в ней есть вещи, которые трудно понять слабому уму человеческому, но это превосходная книга; чтение ее успокоивает и возвышает душу. Прощайте. Мое почтение вашему батюшке и мои приветствия m lle Бурьен. Обнимаю вас от всего сердца. Юлия.
PS. Известите меня о вашем брате и о его прелестной жене.]
Княжна подумала, задумчиво улыбаясь (при чем лицо ее, освещенное ее лучистыми глазами, совершенно преобразилось), и, вдруг поднявшись, тяжело ступая, перешла к столу. Она достала бумагу, и рука ее быстро начала ходить по ней. Так писала она в ответ:
«Chere et excellente ami. Votre lettre du 13 m'a cause une grande joie. Vous m'aimez donc toujours, ma poetique Julie.
L'absence, dont vous dites tant de mal, n'a donc pas eu son influenсе habituelle sur vous. Vous vous plaignez de l'absence – que devrai je dire moi, si j'osais me plaindre, privee de tous ceux qui me sont chers? Ah l si nous n'avions pas la religion pour nous consoler, la vie serait bien triste. Pourquoi me supposez vous un regard severe, quand vous me parlez de votre affection pour le jeune homme? Sous ce rapport je ne suis rigide que pour moi. Je comprends ces sentiments chez les autres et si je ne puis approuver ne les ayant jamais ressentis, je ne les condamiene pas. Me parait seulement que l'amour chretien, l'amour du prochain, l'amour pour ses ennemis est plus meritoire, plus doux et plus beau, que ne le sont les sentiments que peuvent inspire les beaux yeux d'un jeune homme a une jeune fille poetique et aimante comme vous.
«La nouvelle de la mort du comte Безухой nous est parvenue avant votre lettre, et mon pere en a ete tres affecte. Il dit que c'etait avant derienier representant du grand siecle, et qu'a present c'est son tour; mais qu'il fera son possible pour que son tour vienne le plus tard possible. Que Dieu nous garde de ce terrible malheur! Je ne puis partager votre opinion sur Pierre que j'ai connu enfant. Il me paraissait toujours avoir un coeur excellent, et c'est la qualite que j'estime le plus dans les gens. Quant a son heritage et au role qu'y a joue le prince Basile, c'est bien triste pour tous les deux. Ah! chere amie, la parole de notre divin Sauveur qu'il est plus aise a un hameau de passer par le trou d'une aiguille, qu'il ne l'est a un riche d'entrer dans le royaume de Dieu, cette parole est terriblement vraie; je plains le prince Basile et je regrette encore davantage Pierre. Si jeune et accable de cette richesse, que de tentations n'aura t il pas a subir! Si on me demandait ce que je desirerais le plus au monde, ce serait d'etre plus pauvre que le plus pauvre des mendiants. Mille graces, chere amie, pour l'ouvrage que vous m'envoyez, et qui fait si grande fureur chez vous. Cependant, puisque vous me dites qu'au milieu de plusurs bonnes choses il y en a d'autres que la faible conception humaine ne peut atteindre, il me parait assez inutile de s'occuper d'une lecture inintelligible, qui par la meme ne pourrait etre d'aucun fruit. Je n'ai jamais pu comprendre la passion qu'ont certaines personnes de s'embrouiller l'entendement, en s'attachant a des livres mystiques, qui n'elevent que des doutes dans leurs esprits, exaltant leur imagination et leur donnent un caractere d'exageration tout a fait contraire a la simplicite chretnne. Lisons les Apotres et l'Evangile. Ne cherchons pas a penetrer ce que ceux la renferment de mysterux, car, comment oserions nous, miserables pecheurs que nous sommes, pretendre a nous initier dans les secrets terribles et sacres de la Providence, tant que nous portons cette depouille charienelle, qui eleve entre nous et l'Eterienel un voile impenetrable? Borienons nous donc a etudr les principes sublimes que notre divin Sauveur nous a laisse pour notre conduite ici bas; cherchons a nous y conformer et a les suivre, persuadons nous que moins nous donnons d'essor a notre faible esprit humain et plus il est agreable a Dieu, Qui rejette toute science ne venant pas de Lui;que moins nous cherchons a approfondir ce qu'il Lui a plu de derober a notre connaissance,et plutot II nous en accordera la decouverte par Son divin esprit.
«Mon pere ne m'a pas parle du pretendant, mais il m'a dit seulement qu'il a recu une lettre et attendait une visite du prince Basile. Pour ce qui est du projet de Marieiage qui me regarde, je vous dirai, chere et excellente amie, que le Marieiage, selon moi,est une institution divine a laquelle il faut se conformer. Quelque penible que cela soit pour moi, si le Tout Puissant m'impose jamais les devoirs d'epouse et de mere, je tacherai de les remplir aussi fidelement que je le pourrai, sans m'inquieter de l'examen de mes sentiments a l'egard de celui qu'il me donnera pour epoux. J'ai recu une lettre de mon frere, qui m'annonce son arrivee a Лысые Горы avec sa femme. Ce sera une joie de courte duree, puisqu'il nous quitte pour prendre part a cette malheureuse guerre, a laquelle nous sommes entraines Dieu sait, comment et pourquoi. Non seulement chez vous au centre des affaires et du monde on ne parle que de guerre, mais ici, au milieu de ces travaux champetres et de ce calme de la nature, que les citadins se representent ordinairement a la campagne, les bruits de la guerre se font entendre et sentir peniblement. Mon pere ne parle que Marieche et contreMarieche, choses auxquelles je ne comprends rien; et avant hier en faisant ma promenade habituelle dans la rue du village, je fus temoin d'une scene dechirante… C'etait un convoi des recrues enroles chez nous et expedies pour l'armee… Il fallait voir l'etat dans lequel se trouvant les meres, les femmes, les enfants des hommes qui partaient et entendre les sanglots des uns et des autres!
On dirait que l'humanite a oublie les lois de son divin Sauveur, Qui prechait l'amour et le pardon des offenses, et qu'elle fait consister son plus grand merite dans l'art de s'entretuer.
«Adieu, chere et bonne amie, que notre divin Sauveur et Sa tres Sainte Mere vous aient en Leur sainte et puissante garde. Marieie».
[Милый и бесценный друг. Ваше письмо от 13 го доставило мне большую радость. Вы всё еще меня любите, моя поэтическая Юлия. Разлука, о которой вы говорите так много дурного, видно, не имела на вас своего обычного влияния. Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы сказать, если бы смела, – я, лишенная всех тех, кто мне дорог? Ах, ежели бы не было у нас религии для утешения, жизнь была бы очень печальна. Почему приписываете вы мне строгий взгляд, когда говорите о вашей склонности к молодому человеку? В этом отношении я строга только к себе. Я понимаю эти чувства у других, и если не могу одобрять их, никогда не испытавши, то и не осуждаю их. Мне кажется только, что христианская любовь, любовь к ближнему, любовь к врагам, достойнее, слаще и лучше, чем те чувства, которые могут внушить прекрасные глаза молодого человека молодой девушке, поэтической и любящей, как вы.
Известие о смерти графа Безухова дошло до нас прежде вашего письма, и мой отец был очень тронут им. Он говорит, что это был предпоследний представитель великого века, и что теперь черед за ним, но что он сделает все, зависящее от него, чтобы черед этот пришел как можно позже. Избави нас Боже от этого несчастия.
Я не могу разделять вашего мнения о Пьере, которого знала еще ребенком. Мне казалось, что у него было всегда прекрасное сердце, а это то качество, которое я более всего ценю в людях. Что касается до его наследства и до роли, которую играл в этом князь Василий, то это очень печально для обоих. Ах, милый друг, слова нашего Божественного Спасителя, что легче верблюду пройти в иглиное ухо, чем богатому войти в царствие Божие, – эти слова страшно справедливы. Я жалею князя Василия и еще более Пьера. Такому молодому быть отягощенным таким огромным состоянием, – через сколько искушений надо будет пройти ему! Если б у меня спросили, чего я желаю более всего на свете, – я желаю быть беднее самого бедного из нищих. Благодарю вас тысячу раз, милый друг, за книгу, которую вы мне посылаете и которая делает столько шуму у вас. Впрочем, так как вы мне говорите, что в ней между многими хорошими вещами есть такие, которых не может постигнуть слабый ум человеческий, то мне кажется излишним заниматься непонятным чтением, которое по этому самому не могло бы принести никакой пользы. Я никогда не могла понять страсть, которую имеют некоторые особы, путать себе мысли, пристращаясь к мистическим книгам, которые возбуждают только сомнения в их умах, раздражают их воображение и дают им характер преувеличения, совершенно противный простоте христианской.
Будем читать лучше Апостолов и Евангелие. Не будем пытаться проникнуть то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и Вечным непроницаемую завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш Божественный Спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее Богу, Который отвергает всякое знание, исходящее не от Него, и что чем меньше мы углубляемся в то, что Ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст Он нам это открытие Своим божественным разумом.
Отец мне ничего не говорил о женихе, но сказал только, что получил письмо и ждет посещения князя Василия; что касается до плана супружества относительно меня, я вам скажу, милый и бесценный друг, что брак, по моему, есть божественное установление, которому нужно подчиняться. Как бы то ни было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить на меня обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как могу, не заботясь об изучении своих чувств в отношении того, кого Он мне даст супругом.
Я получила письмо от брата, который мне объявляет о своем приезде с женой в Лысые Горы. Радость эта будет непродолжительна, так как он оставляет нас для того, чтобы принять участие в этой войне, в которую мы втянуты Бог знает как и зачем. Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди этих полевых работ и этой тишины, какую горожане обыкновенно представляют себе в деревне, отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец мой только и говорит, что о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю, и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену.
Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания тех и других. Подумаешь, что человечество забыло законы своего Божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга.
Прощайте, милый и добрый друг. Да сохранит вас наш Божественный Спаситель и его Пресвятая Матерь под Своим святым и могущественным покровом. Мария.]
– Ah, vous expediez le courier, princesse, moi j'ai deja expedie le mien. J'ai ecris а ma pauvre mere, [А, вы отправляете письмо, я уж отправила свое. Я писала моей бедной матери,] – заговорила быстро приятным, сочным голоском улыбающаяся m lle Bourienne, картавя на р и внося с собой в сосредоточенную, грустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно веселый и самодовольный мир.
– Princesse, il faut que je vous previenne, – прибавила она, понижая голос, – le prince a eu une altercation, – altercation, – сказала она, особенно грассируя и с удовольствием слушая себя, – une altercation avec Michel Ivanoff. Il est de tres mauvaise humeur, tres morose. Soyez prevenue, vous savez… [Надо предупредить вас, княжна, что князь разбранился с Михайлом Иванычем. Он очень не в духе, такой угрюмый. Предупреждаю вас, знаете…]
– Ah l chere amie, – отвечала княжна Марья, – je vous ai prie de ne jamais me prevenir de l'humeur dans laquelle se trouve mon pere. Je ne me permets pas de le juger, et je ne voudrais pas que les autres le fassent. [Ах, милый друг мой! Я просила вас никогда не говорить мне, в каком расположении духа батюшка. Я не позволю себе судить его и не желала бы, чтоб и другие судили.]
Княжна взглянула на часы и, заметив, что она уже пять минут пропустила то время, которое должна была употреблять для игры на клавикордах, с испуганным видом пошла в диванную. Между 12 и 2 часами, сообразно с заведенным порядком дня, князь отдыхал, а княжна играла на клавикордах.


Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению князя в огромном кабинете. Из дальней стороны дома, из за затворенных дверей, слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты.
В это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед. Седой Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шопотом доложил, что князь почивают, и торопливо затворил дверь. Тихон знал, что ни приезд сына и никакие необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня. Князь Андрей, видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон; он посмотрел на часы, как будто для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время, в которое он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене:
– Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне Марье, – сказал он.
Маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она заговорила.
– Mais c'est un palais, – сказала она мужу, оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину бала. – Allons, vite, vite!… [Да это дворец! – Пойдем скорее, скорее!…] – Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их.
– C'est Marieie qui s'exerce? Allons doucement, il faut la surprendre. [Это Мари упражняется? Тише, застанем ее врасплох.]
Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением.
– Ты постарел, Тихон, – сказал он, проходя, старику, целовавшему его руку.
Перед комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой двери выскочила хорошенькая белокурая француженка.
M lle Bourienne казалась обезумевшею от восторга.
– Ah! quel bonheur pour la princesse, – заговорила она. – Enfin! Il faut que je la previenne. [Ах, какая радость для княжны! Наконец! Надо ее предупредить.]
– Non, non, de grace… Vous etes m lle Bourienne, je vous connais deja par l'amitie que vous рorte ma belle soeur, – говорила княгиня, целуясь с француженкой. – Elle ne nous attend рas? [Нет, нет, пожалуйста… Вы мамзель Бурьен; я уже знакома с вами по той дружбе, какую имеет к вам моя невестка. Она не ожидает нас?]
Они подошли к двери диванной, из которой слышался опять и опять повторяемый пассаж. Князь Андрей остановился и поморщился, как будто ожидая чего то неприятного.
Княгиня вошла. Пассаж оборвался на середине; послышался крик, тяжелые ступни княжны Марьи и звуки поцелуев. Когда князь Андрей вошел, княжна и княгиня, только раз на короткое время видевшиеся во время свадьбы князя Андрея, обхватившись руками, крепко прижимались губами к тем местам, на которые попали в первую минуту. M lle Bourienne стояла около них, прижав руки к сердцу и набожно улыбаясь, очевидно столько же готовая заплакать, сколько и засмеяться.
Князь Андрей пожал плечами и поморщился, как морщатся любители музыки, услышав фальшивую ноту. Обе женщины отпустили друг друга; потом опять, как будто боясь опоздать, схватили друг друга за руки, стали целовать и отрывать руки и потом опять стали целовать друг друга в лицо, и совершенно неожиданно для князя Андрея обе заплакали и опять стали целоваться. M lle Bourienne тоже заплакала. Князю Андрею было, очевидно, неловко; но для двух женщин казалось так естественно, что они плакали; казалось, они и не предполагали, чтобы могло иначе совершиться это свидание.
– Ah! chere!…Ah! Marieie!… – вдруг заговорили обе женщины и засмеялись. – J'ai reve сette nuit … – Vous ne nous attendez donc pas?… Ah! Marieie,vous avez maigri… – Et vous avez repris… [Ах, милая!… Ах, Мари!… – А я видела во сне. – Так вы нас не ожидали?… Ах, Мари, вы так похудели. – А вы так пополнели…]
– J'ai tout de suite reconnu madame la princesse, [Я тотчас узнала княгиню,] – вставила m lle Бурьен.
– Et moi qui ne me doutais pas!… – восклицала княжна Марья. – Ah! Andre, je ne vous voyais pas. [А я не подозревала!… Ах, Andre, я и не видела тебя.]
Князь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и сказал ей, что она такая же pleurienicheuse, [плакса,] как всегда была. Княжна Марья повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.
Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. Княгиня рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей опасностию в ее положении, и сейчас же после этого сообщила, что она все платья свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить Бог знает в чем, и что Андрей совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть жених для княжны Марьи pour tout de bon, [вполне серьезный,] но что об этом поговорим после. Княжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных глазах ее была и любовь и грусть. Видно было, что в ней установился теперь свой ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о последнем празднике в Петербурге обратилась к брату:
– И ты решительно едешь на войну, Andre? – сказала oia, вздохнув.
Lise вздрогнула тоже.
– Даже завтра, – отвечал брат.
– II m'abandonne ici,et Du sait pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement… [Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение…]
Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:
– Наверное? – сказала она.
Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.
– Да, наверное, – сказала она. – Ах! Это очень страшно…
Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.
– Ей надо отдохнуть, – сказал князь Андрей, морщась. – Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, всё то же?
– То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, – отвечала радостно княжна.
– И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? – спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.
– Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, – радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.
Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
– А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? – сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. – Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными запишет. – Здорово! – И он выставил свою щеку.
Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца – подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.
– Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, – сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. – Как здоровье ваше?
– Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.
– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=История_евреев_Польши&oldid=80347750»