Кинематограф Польши

Кинематограф Польши — один из видов художественного творчества в этой стране, национальный стиль и способ подачи кинематографического материала, а также экономические взаимоотношения, связанные с процессом производства и прокатом созданных произведений.

История польского кинематографа продолжительна и наполнена событиями и достижениями так же, как история самого кинематографа. Особенно известен период с середины 1950-х годов, когда работы режиссёров так называемой Польской школы кинематографа и новаторские тенденции в творчестве кинематографистов европейских стран (Французская новая волна, итальянский неореализм и другие) оказали встречное взаимное влияние. После Второй мировой войны, несмотря на цензуру и существовавшие идеологические рамки, режиссёры Роман Полански, Кшиштоф Кеслёвский, Агнешка Холланд, Анджей Вайда, Ежи Кавалерович, Анджей Жулавский, Кшиштоф Занусси внесли большой вклад в развитие мирового кино.

Зарождение традиций

Первый кинотеатр в Польше (в то время — Царство Польское в составе Российской империи) был открыт в Лодзи в 1899 году и некоторое время назывался «Театром живой фотографии» (польск. Teatr Żywych Fotografii). Новый вид развлечений получил большую популярность, и к концу следующего десятилетия кинотеатры были почти в каждом крупном городе страны. Первым польским режиссёром принято считать изобретателя Казимира Прушинского (польск. Kazimierz Prószyński), сконструировавшего (до объявления о патенте братьев Люмьер) плеограф — аппарат для записи и проекции движущихся изображений, и создавшего наиболее ранние документальные и игровые фильмы уже в 1902 году: «Каток в Лазенковском дворце» (польск. Ślizgawka w Łazienkach), «Повеса возвращается домой» (польск. Powrót birbanta), «Приключения извозчика» (польск. Przygoda dorożkarza). Другой пионер кинематографа — Болеслав Матушевский, который стал одним из первых режиссёров, работающих в компании братьев Люмьер. В 1897 году он также являлся придворным кинооператором венценосной семьи Романовых. Большой вклад в развитие технической базы кинопроизводства внёс австро-венгерский изобретатель, поляк по происхождению Ян Щепаник: он предложил свою конструкцию камеры для киносъёмки, уже в 1910—1920-х годах разработал основы производства цветных фильмов, многое сделал для развития звукового кино. За всё это он был прозван «польским Эдиссоном».

Первый сохранившийся художественный фильм — «Антось первый раз в Варшаве» (польск. Antoś pierwszy raz w Warszawie), был снят в 1908 году французским режиссёром Жоржом Мейером с участием в главной роли Антони Фертнера. День премьеры фильма 22 октября 1908 года отмечается как дата основания польской киноиндустрии. В 1910 году Владислав Старевич снял один из первых мультфильмов в мире (он также является одним из основателей кукольной анимации).

К началу Первой мировой войны кинематограф в Польше находился в развитом состоянии и обладал соответствующим творческим и техническим потенциалом. После образования Польской Республики и вхождения в её состав некоторых германских территорий национальное кино вышло на европейский рынок. Так, например, Пола Негри, окончив Академию драматического искусства в Варшаве и дебютировав в польских фильмах, очень скоро становится звездой немого кино мирового масштаба.

Межвоенный период. 1920—1930-е годы

С обретением государственной независимости в 1918 году Польша начала активное развитие своего кинематографа. За короткое время была создана целая сеть кинотеатров. Если в 1921 году их насчитывалось около 400, то к концу 1930-х годов их число удваивается. Экранизируется большое количество произведений отечественной литературы: «Могила неизвестного солдата» (польск. Mogiła nieznanego żołnierza, 1927 год) по повести Анджея Струга, «Пан Тадеуш» (1928 год) по Адаму Мицкевичу, «Земля обетованная» (1927 год) по повести Владислава Реймонта, «Канун весны» (польск. Przedwiośnie, 1928 год) по произведению Стефана Жеромского. Первый польский звуковой фильм «Мораль пани Дульской» (польск. Moralność Pani Dulskiej, 1930 год) также основан на произведении национальной литературной классики — одноимённой пьесе 1906 года.

В 1930-е годы популярностью у зрителей пользовались фильмы разных жанров — мелодрамы: «Знахарь» (польск. Znachorj, 1937 год) Михала Вашинского, «Ординат Михоровский» (польск. Ordynat Michorowski, 1937 год) Хенрика Сзаро, «Прокаженная» (польск. Trędowata, 1936 год) и «Вереск» (иногда — «Девушка и улан», польск. Wrzos, 1938 год) Юлиуша Гардана; костюмированные исторические драмы: «Пан Твардовский» (1936 год) Хенрика Сзаро, «Верная река» (польск. Wierna rzekaj, 1936 год) Леонарда Бучковского, «Барбара Радзивилл» (польск. Barbara Radziwiłłówna, 1936 год) и «Костюшко под Рацлавицами» (польск. Kościuszko pod Racławicami, 1938 год) Джозефа Лейтеса; комедии и мюзиклы: «Ядзя» (1936 год) Мечислава Кравича, «Ада! Это же неудобно!» (польск. Ada! To nie wypada!, 1936 год) и «Забытая мелодия» Конрада Тома, «Этажом выше» Леона Тристана.

Среди популярных актёров указанного периода необходимо назвать Адольфа Дымшу, Евгениуша Бодо, Ядвигу Смосарскую, Казимиржа Юноша-Стемповского, Ину Бениту.

Необходимо отметить, что в 1930-е годы Польша находилась на одном из первых мест по количеству фильмов на идише. Отреставрированные копии картин «Дибук» (1937 год) или «Идл мит фидл» (1936 год) и в настоящее время демонстрируются в польских кинотеатрах. Достаточно известна была актриса Иза Каминска (годы спустя она исполнила главную роль в чешском фильме «Магазин на площади», за которую была номинирована на премию Оскар; сам фильм был назван киноакадемией США лучшим фильмом года на иностранном языке).

«Только свиньи сидят в кино!». 1939—1945 годы

После начала Второй мировой войны польская киноиндустрия прекратила своё существование. Все проекты на всех студиях были остановлены. Одним из первых приказов оккупационных властей, понимавших мощь агитации и пропаганды, было распоряжение о конфискации всех кинотеатров. Руководителями этих прокатных организаций могли теперь стать или «чистокровные» арийцы, или так называемые фольксдойче. Очень скоро кинотеатры были поделены на заведения для «высшей» и «низших» рас. К 1943 году в Польском генерал-губернаторстве было создано 25 кинотеатров для немцев, 61 для поляков и 4 для украинцев. Репертуар в них был, безусловно, разительно отличным, а его формирование находилось под строгим контролем. Для проката было одобрено 147 немецких фильмов в оригинале, 109 немецких фильмов с польскими субтитрами, 33 польские картины, 14 испанских и 1 итальянская. С начала оккупации польское сопротивление начало организовывать общественный бойкот кинотеатров с целью минимизации влияния на граждан идеологии противника. На стенах домов всё чаще стал появляться рукописный лозунг: «Tylko świnie siedzą w kinie!» (рус. Только свиньи сидят в кино!). Однако, опубликованные в настоящее время данные (как оккупационных, так и подпольных источников) говорят о постоянном росте посещаемости кинотеатров. Бойкот провалился. И это не вина его организаторов. Источник неудачи — в бытовой конкретной ситуации: в условиях оккупации кинотеатр был практически единственной из доступных форм развлечения. Поход в кино давал возможность кратковременного забвения трагичности ситуации.

Многие кинематографисты с самого начала войны выехали за пределы страны, большинство из них находилось или в польской армии, или в правительстве в Лондоне (при нём существовало Управление по кинематографии Министерства информации и документации), а также в Ираке, Иране, Палестине, Египте и Италии. Например, Эугениуш Ценкальский и Стефан Осиецки — с 1940 года в Великобритании; Михал Вашинский, Станислав Липинский — в Армии Андерса, формировавшейся в СССР, и так далее. В изгнании кинематографисты продолжали своё творчество, в эти годы было снято несколько запоминающихся документальных агитационно-патриотических фильмов: «Польша не умерла», «Белый Орёл» (1940 год), «Это — Польша» (1941 год), «Незавершённое путешествие», «Страна моей матери» (1943 год), «Мы непобедимы» (1944 год) и другие.

Армия крайова в 1942 году при своём штабе также сформировала Управление информации и пропаганды, производство фильмов в котором возглавил Антони Бохдзевич. Под его руководством, в частности, кинематографисты сопротивления фиксировали в своих хроникальных кадрах многие события Варшавского восстания 1944 года.

Социалистический реализм. 1945—1955 годы

Если война практически уничтожила польский кинематограф, то коммунистическое руководство, который пришло к власти в Польше с помощью советских войск, начало его быстрое восстановление, опираясь на использование популярного искусства в целях пропаганды. Реконструкция происходила быстро. В 1938 году в Польше насчитывалось 743 кинотеатра польские земли, большинство из них во время войны были полностью уничтожены. Уже к 1949 году их число превысило 762, а количество зрителей выросло почти вдвое.

13 ноября 1945 года постановлением правительства создано государственное предприятие «Польский фильм», подчиняющееся непосредственно Министерству культуры и национального наследия Польши. Оно имело эксклюзивные права как на внутреннее кинопроизводство, так и на покупку и прокат иностранных фильмов. При формальном утверждении, что национализация освободит искусство от коммерческого давления, на практике это привело к полной зависимости кинематографистов от правящей идеологии. История послевоенного социалистического польского кино началась с хроникальных и документальных пропагандистских фильмов. Но уже в 1947 году состоялась премьера первого послевоенного художественного фильма «Запрещённые песни» Леонарда Бучковского о духовной стойкости народа во время оккупации. Он же снял первую послевоенную комедию «Моё сокровище». Другими заметными работами периода стали «Пограничная улица» (польск. Ulica Graniczna, 1949 год) Александра Форда, «Последний этап» Ванды Якубовской, «За вами пойдут другие» (польск. Za wami pójdą inni, 1949 год) Антони Бохдзевича. Ряд режиссёров в начале 1950-х годов делали первые попытки выйти за предписанные социалистическим реализмом рамки: Александр Форд с фильмом «Пятеро с улицы Барской» (второй режиссёр — молодой Анджей Вайда, 1954 год), Ежи Кавалерович — «Целлюлоза» (1954 год).

Польская школа кинематографа. 1955—1962 годы

В начале 1950-х годов после смерти лидера СССР И. Сталина произошла общая либерализация взглядов в социалистическом лагере, сопровождавшаяся десталинизацией. Эти процессы сделали возможным появление неформального социального и художественного объединения режиссёров и сценаристов Польши, получившее название Польская школа кинематографа (польск. Polska Szkoła Filmowa).

Существовали две основные тенденции развития движения: молодой режиссёр Анджей Вайда («Поколение», «Канал», «Пепел и алмаз» и другие фильмы) исследовал героику польского народа (что по-разному оценивалось в различные исторические периоды). Другая группа (наиболее заметными в которой был Анджей Мунк) анализировали польский характер через иронию, юмор и развенчание национальных мифов. За свои фильмы, среди которых «Эроика» (1958 год), «Косоглазое счастье» (1959 год), «Пассажирка» (1962 год), Мунк был назван «самым большим рационалистом и насмешником „польской школы“». Из не менее ярких режиссёров направления нужно назвать Ежи Кавалеро́вича («Настоящий конец большой войны», «Загадочный пассажир», «Мать Иоанна от ангелов» и другие), Войцеха Ежи Хаса («Петля», «Как быть любимой» и другие). Ещё одна знаковая фигура данного творческого периода — Тадеуш Конвицкий, который не только создал большое количество сценариев к фильмам, но выступил основоположником польского авторского кино, сняв такие минималистические по форме картины, как «Последний день лета» (1958 год) и «День поминовения усопших» (1961 год).

«Братья по оружию». 1965—1970 годы

К середине 1960-х годов кинематограф Польши вновь постепенно меняется. К этому привели две основные предпосылки. Во-первых, общество в целом и зритель в частности начали уставать от неизбежной в первые послевоенные годы тематики мученичества, жертвенности, преодоления. Всё более востребованным становился «бытовой» оптимизм. Во-вторых, правящая партия Польши становилась едва ли не вторым после СССР оплотом соответствующей идеологии и всё более вторгалась и активно влияла на творческие процессы в кинематографе. Тематика войны в фильмах, безусловно, сохранилась. Но героизм проявлялся во имя великой цели, борьба велась против общего врага вместе с Красной армией — друзьями и братьями по оружию. Абсолютным воплощением этого стал, среди прочих фильмов периода, телевизионный цикл «Четыре танкиста и собака» (1966—1970 годы). Интернациональный экипаж танка «Рыжий» из 1-й Варшавской танковой бригады имени героев Вестерплатте Первой армии Войска Польского громит нацистов на территории СССР, Польши и Германии, освобождаемых советскими войсками. Несмотря на некоторую схематичность приключенческого фильма и неизбежную в тот период идеологическую позицию, сериал имел большой успех как в Польше, так и во всём социалистическом блоке. Так в СССР до середины 1980-х годов его показывали ежегодно в летние школьные каникулы. Уже в настоящее время этот в целом наивный фильм для юношеской аудитории стал объектом политических манипуляций. Краковская организации ветеранов Армии Крайовой назвала его «продуктом коммунистической пропаганды, созданным на потребу СССР». Показ сериала на некоторых национальных каналах Польши запрещают до настоящего времени.

Всё чаще в середине 1960-х появляются фильмы о войне с комедийной интерпретацией событий, например, «Где генерал?» и «Приключения канонира Доласа, или Как я развязал Вторую мировую войну» Тадеуша Хмелевского.

В связи с тем, что цензура усиливала свой контроль, некоторые режиссёры обращались к экранизации произведений национальной литературной классики, сюжеты которых сложно было оспорить. Так появились хорошо костюмированные исторические драмы «Крестоносцы» Александра Форда, «Пепел» Анджея Вайды, «Фараон» Ежи Кавалеровича, «Кукла» и «Рукопись, найденная в Сарагосе» Войцеха Хаса. Последний из названных фильмов, рассказывающий об эпохе Наполеоновских войн, является одним из любимых у режиссёра Мартина Скорсезе, который выкупил первую авторскую копию этой ленты для реставрации.

В эти годы польский кинематограф утратил несколько своих перспективных авторов: в автокатастрофе погиб 40-летний Анджей Мунк, уехали из страны молодые успешные дебютанты Роман Полански и Ежи Сколимовский.

Активно развивается телевизионная индустрия кино. Кроме упомянутого уже цикла «Четыре танкиста и собака», снимаются такие сериалы, как шпионский детектив «Ставка больше, чем жизнь» (1967—1968 годы, 18 серий), «Барбара и Ян» (1964 год, 7 серий), криминальный детектив «Капитан Сова идёт по следу» (1965 год, 8 серий), комедия «Домашняя война» (1965—1966 годы, 15 серий).

«Кино моральной тревоги». 1970—1981 годы

Новый подъём кинематографа, затрагивающий острые социальные темы современности, произошёл в начале-середине 1970-х годов. Творческий подъём переживал Анджей Вайда. Каждый новый его фильм становился новым достижением режиссёра: комедия «Охота на мух» (1969 год, номинация на Золотую пальмовую ветвь кинофестиваля в Каннах), социально-историческая драма «Свадьба» (1972 год, Серебряный приз кинофестиваля в Сан-Себастьяне), социальные драмы «Без наркоза» (1978 год, приз Экуменического жюри Каннского кинофестиваля и Золотой лев национального конкурса) и «Человек из мрамора» (1977 год, приз ФИПРЕССИ Каннского кинофестиваля).

В эти годы сформировалось художественное направление польского кинематографа, названное позже Кино моральной тревоги или Кино морального беспокойства (польск. Kino moralnego niepokoju). Кинематографисты, начиная с отображения негативных явлений времени и коммунистического строя, выходили за рамки этой критики, поднимаясь в своих работах до универсальных общечеловеческих философских проблем. Кроме упомянутых выше картин Анджея Вайды, направление ярко представляют фильмы «Кинолюбитель» Кшиштофа Кеслёвского, «Иллюминация» и «Защитные цвета» Кшиштофа Занусси, «Кунг-фу» Януша Киёвского, «Рейс» и «Извините, здесь бьют» Марека Пивовского и другие. Ярким выразителем идей кино морального беспокойства стала Агнешка Холланд. Её первая полнометражная работа «Провинциальные актёры» (1978 год) завоевала в Каннах приз ФИПРЕССИ. С начала 1980-х годов она выехала за рубеж, где продолжила творчество картинами «Горькая жатва» (Германия, 1985 год, номинация на премию Оскар за лучший иностранный фильм), «Европа, Европа» (Франция, Германия; 1991 год, номинация на Оскар за лучший адаптированный сценарий, номинация на премию BAFTA за лучший иностранный фильм) и другими работами.

Некоторые режиссёры успешно продолжали традицию «монументального» польского исторического кино: «Коперник» и «Казимир Великий» Эвы и Чеслава Петельских, «Ярослав Домбровский» Богдана Порембы, «Смерть президента» Ежи Кавалеровича, трилогия «Соль чёрной земли» (польск. Sól ziemi czarnej 1969 год), «Жемчужина в короне» (польск. Perła w koronie 1971 год) и «Бусинки одних чёток» (польск. Paciorki jednego różańca 1979 год) Казимежа Куца. Необходимо отметить яркие экранизации литературной классики семидесятых, такие как «Ночи и дни» (1975 год) Ежи Антчака, «История греха» (1975 год) Валериана Боровчика, «Потоп» (1974 год) и «Прокажённая» (1976 год) Ежи Гофмана, «Санаторий под клепсидрой» (1973 год) Войцеха Хаса и другие работы.

Семидесятые годы были периодом дальнейшего развития производства телевизионных фильмов и сериалов, в частности были выпущены: историко-приключенческий цикл «Чёрные тучи» (1973—1974 годы, 10 серий), социальная комедия с элементами драмы «Карьера Никодима Дызмы» (1980 год, 7 серий), одноимённый сериал в развитие фильма «Земля обетованная» (1978 год, 4 серии) и многие другие.

Комедии Махульского. Драмы Кеслёвского. 1981—1989 годы

1980-е годы стали прорывом польского юмора и иронии на кинематографический рынок восточной Европы и, в первую очередь, СССР. Юлиуш Махульский и его стильные, выдержанные в великолепном вкусе «Ва-банк» и «Ва-банк 2, или Ответный удар» сделали вновь популярным и узнаваемым его отца — актёра Яна Махульского (первое признание получившего ещё в 1960-е годы), гротескные «Кингсайз» и «Дежа вю» — Ежи Штура. Фильмы «Кингсайз» и «Секс-миссия» (в прокате СССР — «Новые амазонки») стали одними из самых дорогих в истории польского кино (в масштабе действующих цен).

«Новые амазонки» — очень смешное название. Этот фильм ещё к тому же сократили на сорок минут. Вырезали весь секс, оставили одну миссию. Я как раз в конце восьмидесятых ездил в СССР, чтобы готовиться к съемкам «Дежа вю», и уговорил показать мне то, что они сделали из моей «Сексмиссии». Мне устроили просмотр в кинотеатре «Варшава». Я был поражен начальными титрами фильма: не поленились же сделать польскую надпись «Nowe Amazonki». Чистый Оруэлл. Вообще советские цензоры были большими мастерами. Но в целом мои фильмы в СССР замечательно прокатывались, приносили деньги, меня постоянно приглашали представлять свои картины в разные республики Союза. Это у моих коллег, которые снимали в Польше кино «морального беспокойства» — у Вайды, Кесьлевского, — было гораздо больше проблем.

— интервью «Известиям»

Заметным событием конца 1980-х годов стало разрешение на выход в прокат нескольких фильмов Кшиштофа Кеслёвского: социальной драмы «Случай» (запрещённой к показу по цензурным соображениям с 1981 года), философско-политической драмы «Без конца», картины-притчи «Декалог», которая получила 9 наград ведущих мировых кинофестивалей.

Новые условия. 1990—2000 годы

Произошедшие в конце 1980-х годов общественно-политические изменения в странах Восточной Европы вызвали к жизни новые экономические условия существования национального кинематографа. При неоспоримом богатстве ярких кинематографистов, вопрос поиска ими источника финансирования съёмок некоммерческого, авторского кино стал основным. Кшиштоф Кеслёвский выбрал путь «творческой иммиграции». На средства французских продюсеров за рубежом он снимает «цветную» трилогию, фильмы «Три цвета: Синий», «Три цвета: Белый», «Три цвета: Красный», каждый из которых отмечен большим количеством профессиональных международных наград и номинаций. Анджей Вайда выпустил несколько фильмов: «Перстенёк с орлом в короне» (1993 год), «Страстная неделя» (1994 год), где, по мнению ряда критиков, компенсировал «интеллектуальные недостатки своих всё более слабых идей цитатами из самого себя, из эпохи былой славы». Перешагнувший семидесятилетний рубеж Ежи Кавалеро́вич в 1990-е годы снял только один фильм «За что?» по мотивам рассказа Льва Толстого. Анджей Жулавский в этот период выпустил два фильма: один во Франции — «Голубая нота» (1991 год), второй на родине — «Шаманка» (1996 год).

Казимеж Куц в 1994 году выпускает драму «Смерть как кусок хлеба», рассказывающую о временах становления рабочего профсоюза «Солидарность» и подавлении войсками забастовки шахтёров в декабре 1981 года. Эмоциональность фильма усиливает музыка, которую написал Войцех Киляр, композитор кино, за свою карьеру принявший участие в создании более 130 картин.

Среди коммерческих удач польского кинематографа 1990-х следует назвать криминальный триллер «Псы» Владислава Пасиковского (пять наград национального кинофестиваля), кинокомедию «Киллер» Юлиуша Махульского, криминальную комедию «Штрих» Олафа Любашенко.

Кинематограф 2000-х

В настоящее время кинопроизводство в Польше организовано так же, как в большинстве западноевропейских стран. Режиссёры для финансирования своих проектов привлекают зарубежных инвесторов, частных продюсеров. Некоторую финансовую помощь оказывает телевидение, как государственное, так и частное. Наиболее интересные проекты по решению министра культуры и в результате конкурсного отбора получают государственную поддержку из бюджета.

В первые годы нового столетия кинематографисты Польши часто обращались к экранизации литературной классики: «Месть» и «Пан Тадеуш» Анджея Вайды (в 2000 году он был удостоен премии Оскар за всю творческую карьеру), «Огнём и мечом» и «Старинное предание» Ежи Гофмана, «Камо грядеши» Ежи Кавалеровича и другие..

Начало 2010-х годов продолжает открывать новые имена в польском кинематографе. Например, фильм «Роза» Войцеха Смаржовского завоевал 12 наград международных и национальных фестивалей.

Международное сотрудничество. Копродукция

Кинематографисты Польши многократно и успешно реализовывали международные проекты. Вероятно, наиболее известным и показательным в этом отношении является фильм Стивена Спилберга «Список Шиндлера», который входит в первую десятку 250 лучших фильмов по версии IMDb. Польские художники Аллан Старский и Эва Браун получили премию «Оскар» за лучшую работу художника-постановщика, а оператор картины — поляк Януш Камински, — «Оскар» за лучшую операторскую работу. Ещё одной премии в этой же номинации он был удостоен спустя пять лет за фильм «Спасти рядового Райана».

Другим известным продуктом международного сотрудничества стал фильм Романа Полански «Пианист» (2002 год, Золотой пальмовой ветви в Каннах, премия Оскар в 3 номинациях), который был снят в Польше и посвящён трагической судьбе польского музыканта еврейского происхождения. Автор музыки к картине — Войцех Киляр, главный оператор — Павел Эдельман. Вообще в течение всех лет работы вне родины Поланский сохраняет верность своим польским коллегам. Так, Кшиштоф Комеда написал музыку к его фильмам «Бал вампиров» (1967 год) и «Ребёнок Розмари» (1968 год).

Кинематографические конкурсы и награды

На Берлинском кинофестивале 1999 года Фонд кинематографии США учредил и вручил Анджею Вайде «Премию свободы», которая с тех пор носит имя режиссёра и вручается им лично самым смелым в творческом отношении кинематографистам Центральной и Восточной Европы. В 2000 году, например, этой премии удостоилась режиссёр Кира Муратова, в 2001 году её лауреатом стал чешский сюрреалист Ян Шванкмайер, в 2003 году — Александр Сокуров.

См. также

• Аллея звёзд польского кино

Ссылки

• [www.pisf.pl Польский институт кино]
• [www.filmpolski.pl База данных польского кинематографа]
• [info.fuw.edu.pl/Filmy/ База данных польского кинематографа]
• [www.warsaw-life.com/poland/polish-cinema Short overview of Polish cinema]
• [www.findarticles.com/p/articles/mi_qa3763/is_199803/ai_n8792389 Film theory in Poland before World War II] Marek Haltof, Canadian Slavonic Papers, March-June 1998.
• [european-films.net european-films.net] —Обзоры, трейлеры, интервью, новости
• [www.kino-teatr.ru/kino/art/kino/4325/ Польский кинематограф в зеркале советской и российской кинокритики]

Отрывок, характеризующий Кинематограф Польши

Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»
Он подошел к князю Василью.
– Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
– Для мила дружка семь верст не околица, – заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. – Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. – Молодец, молодец! – сказал он, – ну, поди поцелуй, – и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
– Так уж из Потсдама пишут? – повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
– Это ты для гостей так убралась, а? – сказал он. – Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
– Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, – краснея, заступилась маленькая княгиня.
– Вам полная воля с, – сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, – а ей уродовать себя нечего – и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…