Польско-казацко-татарская война (1666—1671)

Польско-казацко-татарская война (1666—1671) — боевые действия на Украине между Речью Посполитой и Османской империей (в реальности — между Гетманщиной и Крымским ханством). Они были одним из последствий русско-польской войны 1654—1667 годов и явились прелюдией к польско-турецкой войне 1672—1676 годов.

Предыстория

В результате начавшейся в 1657 году гражданской войны Украина, фактически, в 1660 году раскололась на две части: Левобережную Украину, вошедшую в состав Русского государства, и Правобережную Украину, подчинявшуюся Речи Посполитой. В 1663 году гетман Юрий Хмельницкий (формально — гетман всего казачества, фактически его власть признавали лишь на Правобережье) отрёкся от власти, и на Правобережье на его место был избран Павел Тетеря — сторонник Речи Посполитой; гетманом Левобережья стал Иван Брюховецкий. Генеральным есаулом в правобережном войске при Тетере стал Пётр Дорошенко. После того, как разбитый Брюховецким Тетеря бежал с Украины, в 1665 году гетманом Правобережья был избран Дорошенко.

Крымское ханство

После поражения польского короля Яна II Казимира на Левобережной Украине в 1663—1664 годах и начала беспорядков внутри Речи Посполитой всё большая часть крымскотатарской аристократии не видела смысла в дальнейшем поддержании союза с Польшей и думала о присоединении Украины к Крымскому ханству, но хан Мехмед IV Герай не хотел разрыва союза. В 1666 году это привело к бунту части крымскотатарской аристократии, ситуация на Украине привлекла внимание великого визиря Фазила Ахмет-паши Кёпрюлю. В Крым прибыли турецкие войска, султан Мехмед IV сместил хана Мехмеда IV и поставил на его место Адиль Герая.

Начало войны

В 1666 году Дорошенко, стремясь объединить под своей властью всю Украину, признал себя вассалом Османской империи, и ему на помощь прибыли 20-30 тысяч татар под командованием нурэддина Девлета II Герая. 19 декабря 1666 года объединённые татарско-казацкие силы в битве под Браиловом разбили коронное войско под командованием полковника Себастьяна Маховского. 30 января (9 февраля) 1667 года Речь Посполитая подписала с Россией Андрусовское перемирие, и полностью сосредоточилась на борьбе с казаками и татарами.

Польный гетман коронный Ян Собеский начал готовить население Подолья и Люблинщины к обороне. Как он и предвидел, весной 1667 года 16-20 тысяч татар Крым-Гирея и 15 тысяч казаков Дорошенко двинулись на Червоную Русь. Истерзанная многолетними войнами Речь Посполитая не могла оказать помощи, и Яну Собескому пришлось опираться на местные ресурсы. Ему удалось (с учётом гарнизонов и частных войск) собрать 15 тысяч человек. Также были вооружены крепостные крестьяне, которые, хотя и были православными русинами, но под угрозой татарских грабежей были готовы воевать против казаков Дорошенко.

Чтобы противостоять превосходящему противнику, Собеский разделил свои силы, усилив гарнизоны на предполагаемых путях татарского вторжения, а сам с 3 тысячами войска встал под Каменец-Подольским. Эта тактика оказалась успешной, и татары повсюду встречали отпор, неся при этом существенные потери. Видя, что избранный образ действий не приносит успеха, казаки и татары, объединив силы, двинулись в направлении Львова. Собеский преградил им дорогу, и после десятидневной битвы под Подгайцами Крым-Гирей подписал с ним «вечный мир», который оказался лишь перемирием.

1671 год

В марте 1669 года Дорошенко созвал раду, на которой правобережное казачество решило передаться под власть турецкого падишаха. В 1669 году он перешёл в подданство турецкого султана. По договору 1669 года, заключенному Дорошенко с султаном Мехмедом IV, правобережная Подолия переходила под власть Турции и гетман обязывался оказать ей военное содействие.

Этот договор с Турцией погубил дело Дорошенко в глазах народа. Большая часть казаков отхлынула от Дорошенко к его противнику — запорожскому писарю Суховиенку, на место которого скоро был избран гетманом уманский полковник Ханенко, признанный и польским правительством. Помощь Турции на время отклонила беду от Дорошенко: турецкий посол отвел крымские орды, вместе с Ханенком и Суховиенком осадившие Дорошенко; затем на помощь последнему присланы были белгородские татары, с которыми он окончательно разбил своих противников.

Крымский хан Адиль Герай начал переговоры с запорожцами о взаимной помощи, что помогло бы Крыму перестать быть вассалом Османской империи. Когда об этом узнали в Стамбуле, то он был отстранён от власти, и в 1671 году Мехмед IV сделал крымским ханом Селима I. Дорошенко, надеясь, что с турецкой помощью он сможет объединить под своей властью всю Украину, соединил свои силы с силами нового хана и возобновил войну с Речью Посполитой.

В этой ситуации Ян Собеский, имея всего 4 тысячи человек, выступил на Украину и, разбив 26 августа казацко-татарские силы в битве под Брацлавом, занял много городов и сёл. Наконец, 21 октября Собеский разбил противника в битве при Кальнике. Так как крымский хан в это время был занят подавлением бунта черкесов на Кавказе, то возник шанс полного покорения Украины, и на поле боя прибыл сам король с посполитым рушением и литовским войском. Однако до этого не дошло: из-за интриг врага Собеского — великого гетмана Литовского Михаля Паца — стоящее в Дубенке литовское войско было распущено, а не получившие жалованья солдаты разошлись по домам. Король Михаил Корибут Вишневецкий не пожелал передать Собескому командование над посполитым рушением, и распространил среди шляхты слух о том, что никаких татар на Украине уже нет.

В 1672 году в Варшаву прибыл турецкий посол, который привёз султанский фирман с объявлением войны. Так началась новая польско-турецкая война.

Отрывок, характеризующий Польско-казацко-татарская война (1666—1671)

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
Лицо хотело что то сказать. Элен перебила его.
– Eh bien, oui, – сказала она, – peut etre qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un pere, mais ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un homme pour etre ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport a mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'a Dieu et a ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем отеческие; но ведь из за этого не следует же мне отказывать ему от моего дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей совести.] – кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой груди и взглядывая на небо.