Попова, Эмма Анатольевна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Эмма Попова
Имя при рождении:

Эмилия Анатольевна Попова

Место рождения:

Краснодарский край,
РСФСР, СССР

Профессия:

актриса

Театр:

БДТ

Награды:

Э́мма Анато́льевна Попо́ва (27 декабря 1928 — 3 ноября 2001, Санкт-Петербург) — советская актриса театра и кино. Народная артистка РСФСР (1971), лауреат Государственной премии СССР (1968).





Биография

Эмма Попова родилась на Кубани[1]. В 1947 году, одновременно с Зинаидой Шарко, поступила на актёрский факультет Ленинградского театрального института, в мастерскую Б. В. Зона. Опытного педагога, воспитавшего немало замечательных актрис, уже в те годы восхищала интуиция Поповой: «Не ты играешь — в тебе играет»[1]. Окончила институт в 1951 году.

В Театре им. Комиссаржевской

В 19531962 годах Эмма Попова выступала на сцене Ленинградского театра им. В. Ф. Комиссаржевской[2]; дебютировала в роли Лизы в водевиле Д. Т. Ленского «Лев Гурыч Синичкин», но этот ввод не был замечен критикой. О Поповой заговорили после сыгранной в том же 1953 году Тины Наморадзе в «Стрекозе» М. Бараташвили[3], и со второй половины 50-х годов она была уже ведущей актрисой театра[3]; играла как характерные роли, в том числе донью Хуану в пьесе Тирсо де Молина «Дон Хиль Зеленые штаны» и Аниту в «Пятой колонне» Э. Хемингуэя, так и лирических героинь: Айтэн в пьесе Н. Хикмета «Первый день праздника», Варю в «Дикарке» А. Островского, — нередко противопоставляя режиссёрскому замыслу собственную интуицию[3]. «И с каждой новой ролью, — отмечала критик В. Иванова, — „процент драматизма“ в работах молодой актрисы неуклонно повышался», — даже в комических ролях[3]. Кульминации же достиг в роли Лизы Протасовой в пьесе А. М. Горького «Дети солнца», где героиня Поповой, по словам критика, «все беды страдающего мира пропускала сквозь собственное сердце, испытывала стыд за чужие грехи, боль за чужую вину» и в конце концов лишалась рассудка, оказавшись не в силах вынести эту тяжесть[1].

В Театре им. Комиссаржевской Эмма Попова репетировала и Офелию, но спектакль «Гамлет» не был выпущен[1]. Одной из самых запомнившихся ролей, наряду с Лизой Протасовой, стала трагическая Вероника в спектакле «Вечно живые» по пьесе В. Розова; по словам В. Ивановой, Вероника Поповой «поразила и запомнилась больше, чем все остальные исполнительницы этой роли», её не заслонила даже популярность Татьяны Самойловой, сыгравшей эту роль в знаменитом фильме М. Калатозова[3].

В Большом драматическом

В Эмме Поповой многие отмечали внешнее сходство с Верой Комиссаржевской[1][4], и в Театре им. Комиссаржевской ей отнюдь не случайно поручали роли, некогда сыгранные «чайкой русской сцены» (Лизу Протасову, Варю в «Дикарке»); в одном из интервью она призналась: «Работая в театре, носящем имя великой актрисы, я, естественно, находилась под влиянием этой незаурядной личности, этого огромного трагического таланта. Я даже стала подражать её игре — в меру отпущенных мне сил и способностей. Но потом я почувствовала, что это увлечение — почти фанатическое — начинает подавлять моё актёрское „я“, и меня настиг душевный кризис»[4]. Актриса решила навсегда покинуть сцену; но случилось так, что именно в этот момент Георгий Товстоногов пригласил её в Большой драматический театр им. Горького[4].

Она никогда не принадлежала и не принадлежит к актрисам-кумирам… Как это ни парадоксально, помнят не актрису, а её создания. Люди, «осуществлённые» ею на сцене и на экране, тревожат память многие годы, к ним хочется вернуться, чтобы ещё и ещё раз всмотреться в их духовный мир.
— В. Иванова

На сцене БДТ Эмма Попова дебютировала в феврале 1963 года в роли Ксении Ивановны в «Палате» С. Алёшина и очень скоро стала одной из «звёзд» товстоноговской труппы, одной из «главных» её актрис[3][4][5]. Среди лучших ролей, сыгранных, по определению критика, так, «словно их никто до неё не играл», — Анна в «Варварах» А. М. Горького, Ирина в чеховских «Трёх сёстрах», Татьяна в «Мещанах», за которую Попова вместе с режиссёром-постановщиком Г. Товстоноговым и исполнителем роли Бессеменова Евгением Лебедевым была удостоена Государственной премии СССР[6]. Если «Беспокойная старость» Л. Рахманова выдержала на сцене БДТ около 200 представлений[7], то шли зрители прежде всего на блестящий актёрский дуэт — Сергея Юрского (Полежаева) и Эмму Попову[6], — Марию Львовну в этом спектакле А. Свободин назвал «одной из самых тихих, но и самых блистательных удач» актрисы[8].

Сергей Юрский о своей партнёрше по многим спектаклям впоследствии писал: «Те, кто с ней играл, те, кто с ней общался на площадке, знают то, чего никогда не узнают зрители… Партнерам взаимодействовать с этим абсолютом было не просто легко, а возникало ощущение, что тебя подняло, ты находишься на ковре-самолете — и все мы разговариваем уже на совершенно другом уровне»[7]. Он же отмечал странную особенность актёрской природы Поповой: «Эмма, которая гениально играла интеллигенток и аристократок, была, всегда оставалась и остаётся простой казачкой, которая говорит „гекая“ и иначе не может. Куда это девалось на сцене — непонятно, почему возвращалось в жизни — тоже непонятно»[7].

Актрисе редкого трагического темперамента[2], Эмме Поповой большой диапазон, по свидетельству Р. Беньяш, позволял не терять непосредственности даже в ролях, заострённых до гротеска[9], наряду с хрупкой Ириной в «Трёх сёстрах» с блеском исполнять и острохарактерную роль Веры Сергеевны в сатирической комедии Василия Шукшина «Энергичные люди»[2]. Среди лучших её ролей на сцене БДТ — Мадлена Бежар в булгаковском «Мольере», Мурзавецкая и Турусина в комедиях А. Н. Островского «Волки и овцы» и «На всякого мудреца довольно простоты»[2].

Неудачей Эммы Поповой критики считают роль Настасьи Филипповны, которую она играла в очередь с Татьяной Дорониной во второй редакции легендарного товстоноговского «Идиота» в недолгое время существования этого спектакля (возобновлённого специально для зарубежных гастролей)[10]. Актрисе, которой всякая роль была интересна прежде всего становлением и развитием характера, героиня Ф. Достоевского, «человек с непредвиденным поведением», оказалась совершенно чужда; для себя объяснение этого характера Попова смогла найти лишь в озлоблении и жажде мести, всем и вся, — что, однако, противоречило замыслу Достоевского[3].

Последней театральной работой Эммы Поповой стала Квашня в пьесе М. Горького «На дне» — последнем спектакле Георгия Товстоногова. После его смерти в 1989 году актриса покинула сцену[2]. В течение ряда лет вела актёрский курс в Институте театра, музыки и кинематографии[2].

Кино и телевидение

Эмма Попова много работала на телевидении, сыграв в том числе и Веру Комиссаржескую в телеспектакле «Чайка русской сцены». В кино актриса снималась мало, отдавая предпочтение театру[11]. Дебютировала в 1957 году в главной женской роли в фильме Михаила Дубсона «Шторм», где впервые встретилась с Евгением Лебедевым, своим будущим партнёром по многим спектаклям БДТ. Критики особо отмечают Юлию Дмитриевну в «Поезде милосердия» — роль, которая исключала обаяние и которую по этой причине режиссёр фильма Искандер Хамраев не отваживался предложить Эмме Поповой; но чуждую кокетства актрису привлекла именно эта роль[3].

Ещё в институте Эмма Попова вышла замуж за своего однокурсника — актёра и режиссёра Наума Бирмана[12]. Вторым её мужем был драматург и сценарист Александр Гладков[7]; овдовев в 1976 году, больше замуж не выходила.

Актриса умерла 3 ноября 2001 года в Доме ветеранов сцены в Санкт-Петербурге; похоронена на Волковском кладбище[2].

Творчество

Театральные работы

Ленинградский драматический театр им. В. Ф. Комиссаржевской

Большой драматический театр им. М. Горького

Работы на телевидении

  • 1967 — «Чудаки» А. М. Горького (телеспектакль); постановка Юрия Маляцкого
  • 1970 — «Чайка русской сцены» (телеспектакль) — Вера Комиссаржевская
  • 1971 — «Фиеста», по роману Э. Хемингуэя «И восходит солнце» (телеспектакль); постановка Сергея Юрского — Фрэнсис
  • «Стакан воды» Э. Скриба (телеспектакль) — Королева
  • «Госпожа министерша» Б. Нушича (телеспектакль)
  • «Последние» А. М. Горького (телеспектакль) — Софья
  • «Домик» В. Катаева (телеспектакль)
  • «Месяц в деревне» И. Тургенева (телеспектакль) — Наталья Петровна
  • «Смуглая леди сонетов» Б. Шоу (телеспектакль); постановка Александра Белинского — Елизавета

Фильмография

Награды и звания

  • Заслуженная артистка РСФСР (1960)
  • Народная артистка РСФСР (1971)
  • Государственная премия СССР (1968) — за исполнение роли Татьяны в спектакле «Мещане» Большого драматического театра им. М. Горького.

Напишите отзыв о статье "Попова, Эмма Анатольевна"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 Жежеленко М. [ptzh.theatre.ru/2002/27/71/ Памяти Эммы Поповой] // Петербургский театральный журнал. — 2002. — № 27.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 [bdt.spb.ru/о-театре/память/попова-эмилия-анатольевна/ Попова Эмилия Анатольевна]. Память. Большой драматический театр (официальный сайт). Проверено 29 сентября 2016.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 Иванова В. [www.bdt.spb.ru/pamiat/women/popova_ea/portreti_akterov(1973).html Эмилия Попова] // Портреты актёров: Вып. 2.. — Л.: Искусство, 1973. — С. 88—116.
  4. 1 2 3 4 Старосельская Н. Товстоногов. — М.: Молодая гвардия, 2004. — С. 383. — ISBN 5-235-02680-2.
  5. Горфункель Е. [www.bdt.spb.ru/press/akter/women/sharko_zm/gazeta_da(2009).html [К юбилею Зинаиды Шарко]] // Да : газета. — Л., 2009.
  6. 1 2 Яхнин А. Три роли Эммы Поповой. — Л.: Искусство, 1984. — 47 с.
  7. 1 2 3 4 Юрский С. Ю. [ptzh.theatre.ru/1998/16/18/ Эмоция Анатольевна] // Петербургский театральный журнал. — 1998. — № 16.
  8. Свободин А. П. «Беспокойная старость» // Театр : журнал. — М., 1970. — № 8. — С. 10.
  9. Беньяш Р. М. Ленинградский Академический Большой драматический театр им. М. Горького. — Л.: Искусство, 1968. — С. 11-12.
  10. Старосельская Н. Товстоногов. — М.: Молодая гвардия, 2004. — С. 239—241. — ISBN 5-235-02680-2.
  11. [www.tvkultura.ru/news.html?id=290406 80 лет со дня рождения Эммы Поповой]. Телеканал «Культура» (27 декабря 2008). Проверено 11 июня 2012. [www.webcitation.org/6AAjfxUaq Архивировано из первоисточника 25 августа 2012].
  12. Выпускники института. 1951 г. Актёрский факультет, класс профессора Б. В. Зона // Записки о театре. — Л. — М.: «Искусство», 1958. — С. 248.

Литература

  • Яхнин А. Три роли Эммы Поповой. — Л.: Искусство, 1984.
  • Старосельская Н. Эмилия Анатольевна Попова // Товстоногов. — М.: Молодая гвардия, 2004. — С. 383—385. — ISBN 5-235-02680-2.

Ссылки

  • [www.bdt.spb.ru/pamiat/women/popova_ea.html Эмма Попова] на сайте Большого драматического театра
  • [ptj.spb.ru/archive/16/the-petersburg-prospect-16/emociya-anatolevna/ Юрский С. Эмоция Анатольевна] // Петербургский театральный журнал. — 1998. — № 16.
  • [ptj.spb.ru/archive/27/pamyati-27/pamyati-emmy-popovoj/ Памяти Эммы Поповой] // Петербургский театральный журнал. — 2002. — № 27.

Отрывок, характеризующий Попова, Эмма Анатольевна

– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.