Попов, Алексей Дмитриевич

Алексей Попов
Имя при рождении:	Алексей Дмитриевич Попов
Место рождения:	Николаевск, Самарская губерния, Российская империя
Профессия:	актёр, театральный режиссёр, театральный педагог, кинорежиссёр
Гражданство:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Театр:	Театр им. Е. Вахтангова, Театр Революции, Центральный театр Советской Армии
Награды:

Алексей Дмитриевич Попо́в (12 [24] марта 1892, Николаевск — 18 августа 1961, Москва) — советский актёр, театральный режиссёр, теоретик театра, педагог. Народный артист СССР (1948). Лауреат трёх Сталинских премий (1943, 1950, 1951). Член КПСС с 1954 года.

Биография

Алексей Попов родился в Николаевске (ныне — Пугачёв, Саратовская область); учился в школе живописи в Казани. В 1912 году был принят 1-ю студию МХТ и до 1918 года в качестве актёра выступал на сценах Московского Художественного театра и 1-й студии МХТ, играл, в частности, Василия в «Мысли» Л. Андреева, Аполлона в «Провинциалке» И. Тургенева, Дантье в «Гибели „Надежды“» Г. Хейерманса. Как режиссёр дебютировал в 1916 году в руководимой Евгением Вахтанговым Мансуровской студии постановкой «Незнакомки» А. Блока; но эта работа осталась незавершённой.

Первой законченной режиссёрской работой стала постановка спектакля «Гибель „Надежды“» в созданной Алексеем Поповым в сентябре 1918 года в Вичуге (Бонячках) рабочей театральной студии. С конца 1918 по 1923 год возаглавлял Театр студийных постановок в Костроме, на сцене которого выступал как актёр, поставил ряд спектаклей, в том числе, по режиссёрским экспликациям 1-й Студии МХТ, «Потоп» Ю. Х. Бергера и «Сверчок на печи» Ч. Диккенса.

В 1923 году Алексей Попов вернулся в Москву и стал режиссёром 3-й студии МХАТа, в 1926 году преобразованной в Театр имени Е. Б. Вахтангова. Здесь он дебютировал постановкой спектакля «Комедии Мериме»; наиболее значительные работы этого периода — «Виринея» Л. Н. Сейфуллиной и «Разлом» Б. А. Лавренёва. В Театре имени Вахтангова Попов работал по 1930 год; одновременно в 1928—1929 годах учился в мастерской С. М. Эйзенштейна при ГТК.

В 1931 году Попов возглавил Театр Революции, которым руководил до 1935 года, осуществил вошедшие в историю советского театра постановки ранних пьес Николая Погодина «Поэма о топоре», «Мой друг» и «После бала», а также «Ромео и Джульетты» с Михаилом Астанговым и Марией Бабановой в главных ролях. В своих постановка он стремился к синтезу творческих принципов К. С. Станиславского, В. И. Немировича-Данченко и Е. Б. Вахтангова; работая в Театре Революции, выдвинул концепцию современного «актера-мыслителя», чье творчество одушевлено «волнением от мысли».

В 1935 году Попов был назначен художественным руководителем в Центральный театр Красной Армии, который возглавлял до 1958 года. Здесь режиссёр создал лучшие исторические и историко-революционные спектакли того времени — «Год 19-й» И. Л. Прута, «Падь Серебряная» Н. Погодина, «Флаг адмирала» А. П. Штейна, «Поднятая целина» по М. А. Шолохову и другие, а в годы Великой Отечественной войны — «Давным-давно» А. К. Гладкова и «Сталинградцы» Ю. П. Чепурина. Не менее успешным были и его обращения к классике, прежде всего «Укрощение строптивой» У. Шекспира и «Ревизор» Н. В. Гоголя.

Ужесточение репертуарной политики в послевоенные годы, борьба с «формализмом», которая в театральном процессе приняла характер всеобщей «мхатизации» — при том, что сам МХАТ после смерти Немировича-Данченко переживал далеко не лучшие времена, — отразились на искусстве Алексея Попова, как и всех лучших режиссёров того времени. М. Строева вспоминала, как в конце 50-х годов во время одного из режиссёрских диспутов — между старшим и молодым поколениями — в стенах ВТО, обычно немногословный и не склонный к публичным выступлениям Попов, «вдруг вспылив, раздраженно взмахнул длинными своими руками, и, скрестив, ударил себе по плечам: „Что вы хотите от нас?! У нас же крылья давно перебиты!“».

Начиная с 1919 года, Попов вёл педагогическую работу в театральных студиях и в ГИТИСе; с 1940 года был профессором, с 1957 — доктором искусствоведения.

Алексей Дмитриевич Попов умер 18 августа 1961 года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 8). Сын — народный артист СССР Андрей Попов.

Признание и награды

• Заслуженный деятель искусств РСФСР (1933)
• Народный артист РСФСР (1942)
• Народный артист СССР (1948)
• Сталинская премия первой степени (1943) — за постановку спектакля «Давным-давно» А. К. Гладкова
• Сталинская премия второй степени (1950) — за постановку спектакля «Степь широкая» Н. Г. Винникова
• Сталинская премия второй степени (1951) — за постановку спектакля «Флаг адмирала» А. П. Штейна
• орден Ленина и медали.

В 1972 были учреждены Золотая и Серебряные медали имени А. Д. Попова, присуждаемые ежегодно творческим работникам театра.

Творчество

Режиссёрские работы в театре

Театр студийных постановок (Кострома)

• 1919 — «Потоп» Бергера
• «Сверчок на печи» по Ч. Диккенсу
• «Ученик дьявола» Б. Шоу
• «Вечер чеховских миниатюр»
• «Вечер, посвященный Парижской Коммуне»
• «Женитьба Фигаро» П. Бомарше
• «Волки» Р. Роллана
• 1923 — «Невероятно, но возможно» Плетнёва

Театр имени Вахтангова

• 1924 — «Комедии Мериме»
• 1925 — «Виринея» Л. Н. Сейфуллиной и В. П. Правдухина
• 1926 — «Зойкина квартира» М. А. Булгакова
• 1927 — «Разлом» Б. А. Лавренёва
• 1929 — «Заговор чувств» Ю. К. Олеши

Московский театр Революции

• 1931 — «Поэма о топоре» Н. Ф. Погодина; художник И. Ю. Шлепянов, музыка Н. Н. Попова; премьера состоялась 6 февраля
• 1932 — «Мой друг» Н. Ф. Погодина
• 1932 — «Улица радости» Н. Зархи
• 1934 — «На Западе бой» Вс. В. Вишневского
• 1935 — «После бала» Н. Ф. Погодина
• 1936 — «Ромео и Джульетта» У. Шекспира (совместно с И. Шлепяновым); художник И. Шлепянов

Центральный театр Советской Армии

• 1936 — «Год 1919-й» И. Л. Прута
• 1937 — «Укрощение строптивой» Шекспира
• 1939 — «Полководец Суворов» И. В. Бахтерева и А. В. Разумовского
• 1941 — «Сон в летнюю ночь» Шекспира
• 1942 — «Давным—давно» А. К. Гладкова
• 1944 — «Сталинградцы» Ю. П. Чепурина
• 1945 — «Полководец» К. А. Тренёва
• 1949 — «Степь широкая» Н. Г. Винникова (совместно с А. З. Окунчиковым)
• 1950 — «Флаг адмирала» А. П. Штейна (совместно с Б. М. Афониным)
• 1951 — «Ревизор» Н. В. Гоголя
• 1957 — «Поднятая целина» по М. А. Шолохову

Фильмография

• 1928 — Два друга, модель и подруга (актёр, сценарист и режиссёр фильма)
• 1930 — Крупная неприятность

Литература

• Попов А. Д. Творческое наследие: В 3 т. М.: ВТО, 1979. [teatr-lib.ru/Library/Popov/Nasled1 Т. 1. Воспоминания и размышления о театре. Художественная целостность спектакля]. 519 с.
• Попов А. Д. Творческое наследие: В 3 т. М.: ВТО, 1980. [teatr-lib.ru/Library/Popov/Nasled2 Т. 2. Избранные статьи. Доклады. Выступления]. 479 с.
• Воспоминания ученика А. Д. Попова из книги: Буткевич М. М. К игровому театру: Лирический трактат / Рекомендовано к печати кафедрой режиссуры Российской академии театрального искусства — ГИТИС. М., 2002 [info.sdart.ru/item/463 — «Лирическое отступление о неразделенной любви: Алексей Дмитриевич Попов, русский художник», — на сайте «Школы драматического искусства»]
• Полный гипертекст книги М. М. Буткевича с размышлениями об А. Д. Попове и комментариями к ним, см.: [tlf.narod.ru/school/mikhalych/mikhalych.htm#_ftn1]
• Строева М. Н. Советский театр и традиции русской режиссуры: Современные режиссерские искания. 1955—1970. — М.: ВНИИ искусствознания. Сектор театра, 1986. — 323 с.

Ссылки

• Попов Алексей Дмитриевич — статья из Большой советской энциклопедии.

Отрывок, характеризующий Попов, Алексей Дмитриевич

– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.