Попов, Федот Алексеевич

Федот Алексеевич Попов

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Федо́т Алексе́евич Попов (также Федо́т Алексе́ев (Попо́в); по прозвищу Колмогорец (холмогорец); год рождения неизвестен, село Холмогоры — конец осени 1648 или позже) — русский торговец и промышленник, организатор и участник экспедиции 1648 года, открывшей пролив (Берингов пролив) между Азией и Северной Америкой, из Северного Ледовитого океана в Тихий.

Федот Попов, как и многие тогда в Сибири, был с Русского Севера, из села Холмогоры, скорее всего, из семьи священника и знал грамоту и счёт, что было нужно для торговли. Он был приказчиком крупных устюжских (или московских) купцов гостиной сотни Василия и Алексея Усовых.

А сами Усовы были одними из многих купцов, торговавших в Сибири. У них были торговые агенты на Урале, в Мангазее, Енисейске, Якутске, Илиме, на Селенге, в Нерчинске и Китае, вплоть до Южного Китая.

В 1638 или 1639 г. купец Василий Усов отправил в Сибирь из Великого Устюга двух приказчиков: холмогорца Федота Алексеева Попова и устюжанина Луку Васильева Сиверова, дав Попову, кроме товаров, денег 3500 руб. (небольшое речное судно стоило 5 руб.)

Пройдя города Тюмень, Тобольск и Томск, они прибыли в Енисейск в июне 1641 г. , там они получили таможенный пропуск на Лену, где надеялись продать товары значительно дороже, судя по нему, за 3 года из сумм, выданных им Усовым, было израсходовано 1500 р.

Но в Якутске торговлю захватили приказчики других купцов, там Попов и Сиверов разделились, к Федоту перешло почти две трети товаров и денег, и 29 человек из 40.

В 1642 г. Попов с людьми отправился вниз по Лене, в море и на р. Оленек, это была одна из самых крупных экспедиций того времени во главе с казаком Иваном Ребровым, в ней участвовало около 100 торговцев и промышленников. Федот Алексеев шел на р. Оленек с большим количеством товаров, надеясь на длительные соболиные промыслы и торговлю. Он взял с собой 700 пудов ржаной муки, 100 аршин холста и других товаров. Всего на 1025 руб., что составляло значительную сумму.

Дела на р. Оленек шли плохо, в 1644 г. местные эвенки (тунгусы) взбунтовались и вытеснили промышленников из лесов, где водился соболь, в тундру, и многие ушли на другие реки.
Тогда он двинулся на реки к востоку от Лены — Яну, Индигирку и Алазею, а в 1647 году появился на Колыме.

Но и там уже были сильные конкуренты: приказчики купцов Светешникова, Ревякина, Гусельникова, Баева и других.

Федот Попов надеялся возместить потери и, возможно, поэтому стал инициатором похода на новую реку Анадырь, ходили слухи о реке Погыче и это могла быть она.

Морской поход на р. Анадырь

Федот Попов и другие торговые и промышленные люди обратились к колымскому приказному Гаврилову, чтобы он выбрал руководителя похода, которым мог быть только служилый человек (казак) и им стал Семён Дежнёв.

В отписке якутскому воеводе 1647 года Гаврилов пишет, что в 1646 г. с р. Колымы на восток ходили 9 промышленников и дошли до Чаунской губы, где выменивали у чукчей моржовые клыки, они выкладывали на берег, что тем нужно и отходили, не решаясь подойти.

Летом 1647 г. Попов, который, судя по его упоминанию в отписке Гаврилова, стал целовальником и Дежнев вышли на восток на четырех кочах. У Попова было 12 человек и еще присоединилось 50 независимых промышленников. Неизвестно как далеко они прошли, но вернулись в тот же год из-за льдов.

На следующий 1648 г. год желающих идти на новую реку значительно прибавилось. Чтобы сохранить первенство среди торговых людей, пожелавших идти с Дежневым, Федоту Алексееву пришлось увеличить свой отряд до 29 человек и вложить в предприятие еще большие средства.

Другой отряд экспедиции Дежнева, возглавленный приказчиками гостя Василия Гусельникова, Афанасием Андреевым и Бессоном Астафьевым, прибыл из Якутска на Колыму не раньше осени 1646 года, а вероятнее всего, в 1647 году.

Их товары таможня оценила на сумму 1073 рубля. По разнообразию и подбору снаряжения видно, что у них был большой опыт полярных морских переходов.

Размах ленских торговых предприятий Василия Гусельникова был намного больше, чем у гостя Василия Усова. За 8 лет, с 1641 по 1649 год, приказчики Гусельникова предъявили ленской таможне товаров на крупную сумму — около 15 тысяч рублей.
Гусельниковы начали торговлю в Сибири еще в XVI веке. Их люди ходили по морю в Мангазею, одни из первых они проникли и на Лену. На Витиме, Вилюе и Олекме, Алдане и его притоках в те годы можно было повстречаться с их приказчиками. В торговых и промышленных предприятиях Гусельникова на реках северо-востока Сибири участвовало до 200 покрученников и работных людей.

Летом 1645 года племянник Василия Гусельникова Михаил Стахеев ходил на двух кочах от устья Лены к Святому Носу (Якутия), причем во время плавания для опознания устья рек он расставлял приметные вехи.

В то же время другой приказчик Гусельникова, Афанасий Андреев, впоследствии участник экспедиции Дежнева, провел своё судно с Колымы на Лену, совершив первое прямое безостановочное плавание между этими реками. Летом следующего года он и его товарищ Бессон Астафьев направились уже на восток за Колыму.

Они намного усилили экспедицию Дежнева и Попова, прибавили большое число опытных мореходов с прекрасными для того времени навигационными приборами.

Из группы Афанасия Андреева известны имена только девяти человек, они шли на 2 или 3 кочах.

Дежнев только в середине июня 1648 г. начал продавать своих соболей после получения предложения от Гаврилова участвовать в новом походе на восток.

Дежнев непосредственно возглавил один из отрядов, составивший экипаж одного коча. Отряд состоял из 18 промышленных и служилых людей. Видимо, он вложил в снаряжение все свои деньги, полученные за продажу большой партии соболей, вымененных на русские товары и полученных в результате удачной охоты во время промысловых поездок на Колыме.

Открытие Берингова пролива

Шесть кочей вышли вниз по Колыме к морю и там к ним присоединился седьмой коч, состав которого неизвестен, Герасима Анкудинова, безуспешно претендовавшего на место Дежнёва. Новая экспедиция, 90 — 105 человек, началась 20 июня 1648 г. из Среднеколымска (тогда они вышли в море в начале июля) или ниже по течению из Нижнеколымска. Вместе с Федотом Алексеевым отправилась в плавание его жена якутка.

В проливе Лонга во время шторма о льды разбило два коча, команды высадились на берег и погибли: часть из них была убита коряками, а часть умерла от голода. Но в сообщениях Дежнева об этом ничего нет, так же как о том, что в Чукотском море пропало еще два коча.

По другой версии Берингов пролив прошли 6 из 7 кочей, кроме коча Анкудинова, так как версия о гибели 2 кочей в Ледовитом океане основывается на отписке Михаила Стадухина от «коряков», которые могли прийти или узнать это с побережья Анадырского залива. Стадухин шел на р. Анадырь вслед за Дежневым, но не сумев пройти морем или опасаясь того, что произошло с другими, достиг её по земле.

В начале сентября они вошли в Берингов пролив и там коч Анкудинова разбился, но команда его спаслась и разместилась на оставшихся, а сам Анкудинов пересел на коч Попова.
В проливе участники экспедиции видели или бывали на островах (Аракамчечен и Ыттыгран, Диомида или других), где живут «зубатые люди» — эскимосы, из-за их украшений в губах. 20 сентября на берегу в стычке с чукчами или эскимосами Попов был ранен. А через несколько дней примерно 1 октября кочи Попова и Дежнева разбросало штормом.

Вот всё, что об этом пишет сам Дежнев:

«И я, холоп твой, с ними торговыми и с промышленными людьми, шли морем на шти кочах 90 человек, и прошед Анадырское устье, судом божиим те наши все кочи море розбило и тех торговых и промышленных людей от морского разбою на море потонуло и на тундре от иноземцов побитых, а иные голодною смертью померли, итого всех изгибло 64 человека»
«(20 июня ст.ст. 1648 г.) с Ковымы реки послан я, Семейка, на новую реку на Анадырь для прииску новых неясачных людей. И в том же (1648 г.) месяца сентября в 20 день, идучи с Ковыми реки морем на пристанище торгового человека Федота Алексеева чухочьи люди на драке ранили, и того Федота со мною, Семейкою, на море рознесло без вести, и носило меня, Семейку, по морю после Покрова Богородицы (1 октября) всюда неволею и выбросило на берег в передней конец за Анадырь реку»

«Передними концами» от р. Анадырь у анадырских казаков и промышленников назывались берега к востоку от её устья, южный берег назывался корякским, а северный — русским, тогда коч Дежнева мог разбиться на берегу Анадырского залива, но точно неизвестно, так как шли они до низовьев р. Анадырь 70 дней.
Г. Ф. Миллер предполагал, что коч Дежнева выбросило на Олюторский полуостров.

В 1654 г. Дежнев «отгромил у коряков якуцкую бабу Федота Алексеева. И та баба сказывала, что-де Федот и служилой человек Герасим померли цынгой, а иные товарищи побиты, и остались невеликие люди и побежали в лодках с одною душею, не знаю-де куда». Возможно, и коч(и) Попова выбросило где-то в Анадырском заливе или южнее.

Рассказывая про путь к р. Анадырь на берегу, Дежнев упоминает людей из команды Астафьева: Елфима Меркурьева и Фому Семенова Пермяка, который пытался заставить идти всех дальше, чтобы не замерзли, а также Сидора Емельянова, Ивана Зырянина и других, про которых до того не упоминалось, они оказались среди 25 человек на земле с Дежневым. Значит, по крайней мере, один из кочей Андреева — Астафьева мог разбиться раньше, а не был унесен штормом.

Также есть легенда, смешавшаяся с рассказом жены Попова, которую пересказывает Г. Миллер и другие, что Федот Попов попал на р. Камчатка, поднялся до её притока Никуля, перезимовал там, а потом по морю или суше перешел на р. Тигиль на Охотском побережье.

Полевой Б. П. пишет об этом, что обнаружено сообщение о плавании на двух кочах казачьего десятника Ивана Рубца «вверх реки Камчатки» поздней осенью 1662 г. и последующей там его зимовки, когда он собирал ясак вместе со своим целовальником Федором Лаптевым. В последнем нетрудно узнать «Фетьку», о котором на реке Камчатке слышал еще Г. В. Стеллер. Что касается «Федотова сына», который, согласно легендам, смог будто бы первым попасть на юг полуострова Камчатка, то им был беглый колымский казак Леонтий «Федотов сын» около 1660 г.

Семён Дежнев писал об экспедиции 1648 г., одновременно описывая конфликт с Михаилом Стадухиным и Юрием Селиверстовым из-за моржовой кости и сбора ясака.
Дежнев, доказывая, что они не проходили пролив, а пришли на Анадырь позже по земле, описал его в своих отписках 1655 г. более подробно.

См. также

Семён Иванович Дежнёв
Герасим Анкудинов

Ссылки

• Белов М. И. Подвиг Семена Дежнева.
• Полевой Б. П. Новое о первом русском плавании через пролив между Азией и Америкой.

Отрывок, характеризующий Попов, Федот Алексеевич

– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.