Попытка военного переворота в Японии (1945)

Неудавшийся военный переворот в Японии 1945 года (яп. 宮城事件 Кю:дзё: дзикэн, «Инцидент в императорском дворце») — провалившийся военный переворот в Японии в конце Второй мировой войны. Он произошёл в ночь с 14 на 15 августа 1945 года, перед объявлением о капитуляции Японии. Переворот был организован офицерами Министерства армии, а также служащими Императорской гвардии, с тем, чтобы воспрепятствовать капитуляции.

Офицеры, пытаясь заблокировать решение о капитуляции перед Союзниками, убили командира 1-й гвардейской дивизии генерал-лейтенанта Такэси Мори и предприняли попытку сфальсифицировать указ с целью захвата Токийского Императорского дворца. Они попытались поместить Императора под домашний арест, используя 2-ю гвардейскую бригаду. Организаторам не удалось убедить Восточную армию Японии и высшее командование Императорской армии Японии начать действовать. Не сумев уговорить оставшиеся армейские силы отстранить от власти Императорскую семью, они совершили самоубийство. В результате подготовка к капитуляции продолжилась по намеченному плану.

Предпосылки

Решение о принятии условий Потсдамской декларации

9 августа 1945 года японское правительство, в результате атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, объявления войны со стороны Советского Союза и потери тихоокеанских и азиатских территорий, решило принять условия Потсдамской декларации. В тот же день при дворе Императора было открыто заседание Высшего совета по управлению войной. На нём премьер-министр Японии Кантаро Судзуки, 26-й министр императорского флота Мицумаса Ёнай и министр иностранных дел Сигэнори Того посоветовали Императору Японии, Хирохито, принять условия Потсдамской декларации и объявить о безоговорочной капитуляции.

После закрытия сессии, проводившейся в бомбоубежище, премьер-министр Японии снова собрал Высший совет по управлению войной, в этот раз в форме императорского собрания (яп. 御前会議 годзэн кайги), на котором присутствовал Император Хирохито. Оно состоялось в полночь 10 августа, в подземном бомбоубежище. Император Хирохито согласился с мнением министра иностранных дел, в результате чего были приняты условия Потсдамской декларации. Впоследствии японский уполномоченный в Швеции и Швейцарии уведомил Антигитлеровскую коалицию о данном решении.

Агитация в армии

Министерство армии Японии знало о решении императорского собрания, и многие офицеры, намеревавшиеся сопротивляться до последнего вздоха, с негодованием прореагировали на него. В девять часов, на заседании в Министерстве армии, штабные офицеры выразили недовольство министру армии Корэтике Анами, и не все из них учли его объяснения. После полуночи 12 августа радиостанция из Сан-Франциско (KGEI) передала ответ союзников. В нём указывалось, что, вопреки требованиям Императорского правительства сохранить Кокутай, союзники решили, что японское правительство и Император будут подчиняться главному штабу Союзников (такая же военная оккупационная схема применялась и по отношению к Германии). Министерство иностранных дел восприняло это сообщение как ограничение суверенитета, но японская армия трактовала его как порабощение. С трех часов участники совета императорских семей в основном согласились с капитуляцией Японии, но на заседании правительства, которое должно было состояться в это же время, с этим не согласились. Также Высший совет по управлению войной не смог прийти к единому мнению касаемо защиты Кокутая. После этих заседаний некоторые армейские офицеры решили, что с целью защиты Кокутая нужно совершить переворот. К этому времени главная группа данных офицеров уже держала наготове некоторые войска в Токио.

Инцидент в Императорском дворце

Поздно вечером 12 августа 1945 года майор Кэндзи Хатанака, подполковники Масатака Ида, Масахико Такэсита (зять Анами), Масао Инаба и полковник Окикацу Арао, глава отдела по военным вопросам, обратились к министру армии Корэтике Анами («самому влиятельному человеку в Японии после Императора») и попросили его сделать все возможное, чтобы предотвратить принятие условий Потсдамской декларации. Генерал Анами отказался отвечать, станет ли он помогать молодым офицерам. Несмотря на то, что им нужна была его поддержка, Хатанака и его сообщники решили, что им не остаётся ничего другого, как продолжать планирование и осуществление переворота самостоятельно. С 13 августа по утро 14 августа Хатанака собирал союзников, искал поддержку у высокопоставленных лиц в министерстве и совершенствовал план переворота.

Вскоре после заседания, состоявшегося в ночь с 13 на 14 августа, на котором было принято решение о капитуляции, группа старших офицеров, включая Анами, собралась в соседней комнате. Все присутствующие понимали, что существует вероятность переворота с целью срыва капитуляции — даже некоторые из присутствующих могли раздумывать о его осуществлении. После молчания генерал Торасиро Кавабэ предложил, чтобы все присутствующие старшие офицеры подписали соглашение о выполнении императорского указа о капитуляции («Армия будет следовать императорскому решению, несмотря ни на что»). Соглашение было подписано всеми присутствующими офицерами, включая Анами, Хадзимэ Сугияму, Ёсидзиро Умэдзу, Кэндзи Доихару, Торасиро Кавабэ, Масакадзу Кавабэ и Тадаити Вакамацу. Данный договор, подписанный старшими офицерами армии как дополнение к заявлению Анами, служил существенным препятствием против любой попытки начать переворот в Токио.

14 августа, примерно в 21 час 30 минут, сообщники Хатанаки привели в действие свой план. Второй полк 1-й гвардейской дивизии вошёл на территорию дворца, удвоив силу уже расположенного там батальона, предположительно с целью увеличения защиты против восстания Хатанаки. Но Хатанака вместе с подполковником Дзиро Сиидзаки убедили командира 2-го полка, полковника Тоёдзиро Хагу, перейти на их сторону, солгавши ему, что Анами, Умэдзу и другие командиры Восточной армии и Императорской гвардейской дивизии поддерживают их действия. Хатанака также пришёл к генералу Сидзуити Танаке, командующему Восточным регионом армии, чтобы уговорить его присоединиться к перевороту. Танака отказался и приказал Хатанаке отправляться домой. Но Хатанака приказ проигнорировал.

Изначально Хатанака надеялся, что простой захват дворца и демонстрация начала восстания вдохновят остальные войска к восстанию против решения о капитуляции. Эта идея двигала им последние дни и часы и, несмотря на ничтожную поддержку высшего командования, давала ему слепую уверенность для начала переворота. Подготовив все элементы плана, Хатанака и его сообщники решили, что гвардия захватит дворец в два часа ночи. До этого времени они продолжали пытаться убедить старших офицеров присоединиться к перевороту. Примерно в это же самое время генерал Анами совершил харакири, оставив сообщение следующего содержания: «Своей смертью я любезно извиняюсь перед Императором за великое преступление». До сих пор не известно, что имелось в виду под преступлением — проигранная война или переворот.

Через некоторое время после часа ночи Хатанака и его люди окружили Императорский дворец. Хатанака, Сиидзаки и капитан Сигэтаро Уэхара (из военно-воздушной академии) пришли к генерал-лейтенанту Такэси Мори, чтобы уговорить его присоединиться к перевороту. В это время Мори совещался с мужем своей сестры, подполковником Митинори Сираиси. Участие Мори, командира 1-й императорской гвардейской дивизии, в перевороте было необходимым. Когда Мори отказался вставать на сторону Хатанаки, последний, опасаясь, что Мори прикажет гвардии подавить восстание, убил его. По той же причине Уэхара убил и Сираиси. За всю ночь это были единственные жертвы попытки переворота. После этого Хатанака использовал официальную печать Мори, чтобы санкционировать стратегический указ императорской гвардейской дивизии № 584 — ложный набор указов, подготовленных его сообщниками, согласно которым значительно увеличивалось количество сил, занимавших Императорский дворец и Министерство Императорского двора, и число «защитников» Императора.

Охрана дворца была разоружена, а все входы блокированы. За ночь сообщники Хатанаки захватили и задержали 18 людей, в том числе и сотрудников министерства и рабочих телерадиовещательной корпорации NHK, которых послали записать капитуляционную речь.

Участники восстания под предводительством Хатанаки провели следующие часы в тщетных поисках записей капитуляционной речи, а также министра Императорского двора Сотаро Исиватари и хранителя малой печати Коити Кидо: оба прятались в «банковском хранилище» — большом зале под императорским дворцом. Поиск усложнялся светомаскировкой, устроенной в ответ на бомбардировки союзников, и старой планировкой Министерства Императорского двора. Участники восстания не могли прочесть названия многих комнат, но они смогли найти управляющего дворцом, Токугаву. Несмотря на то, что Хатанака угрожал вспороть Токугаве живот самурайским мечом, он соврал, сказав, что не знает, где находятся записи и люди. Во время поисков участники восстания перерезали почти все телефонные провода, разорвав связь между людьми, заключёнными на территории дворца, и внешним миром.

Примерно в это же время в Иокогаме ещё одна группа сообщников Хатанаки под предводительством капитана Такэо Сасаки отправилась в кабинет премьер-министра Судзуки, намереваясь его убить. Когда они не обнаружили его там, они расстреляли кабинет, подожгли здание и пошли к дому премьер-министра. Генеральный секретарь кабинета министров Хисацунэ Сакомидзу предупредил Судзуки, и тот бежал до прихода Сасаки и его людей. Подпалив дом Судзуки, они пошли к поместью председателя Тайного Совета Киитиро Хиранумы чтобы убить его. Хиранума бежал через боковые ворота; его дом также был сожжён. Остаток августа Судзуки провёл, находясь под защитой полиции, при этом каждую ночь он менял место ночлега.

В три часа ночи подполковник Масатака Ида сообщил Хатанаке, что Восточная армия находится на пути к дворцу, намереваясь его остановить, и что он должен сдаться. В итоге, видя, что его план рушится, Хатанака начал умолять Тацухико Такасиму, начальника штаба Восточной армии, дать ему хотя бы десять минут эфирного времени на радиостанции NHK, чтобы объяснить народу Японии, какой цели он пытался достигнуть, и зачем. Ему отказали. Полковник Хага, командир 2-го полка 1-й гвардейской дивизии, узнал, что армия не поддержала восстание, и приказал Хатанаке покинуть территорию дворца.

Незадолго до пяти часов утра, в то время как его сообщники продолжали поиски, майор Хатанака отправился на студию NHK, и, размахивая пистолетом, отчаянно пытался получить эфирное время, чтобы объяснить свои действия. Через час, после звонка от руководства Восточной армии, Хатанака наконец сдался. Он собрал своих офицеров и покинул студию.

На рассвете генерал Сидзуити Танака узнал, что императорский дворец захвачен мятежниками. Он отправился туда, встретился лицом к лицу с восставшими офицерами и выругал их за то, что они действовали вопреки духу японской армии. Он убедил их вернуться в казармы. К восьми часам утра восстание было полностью подавлено. Его участники успешно удерживали территорию дворца большую часть ночи, но не сумели найти записи.

Хатанака, на мотоцикле, и Сиидзаки, на лошади, ездили по улицам, разбрасывая листовки, в которых объяснялись их мотивы и их действия. За час до выступления Императора, примерно в одиннадцать часов дня 15 августа, Хатанака выстрелом в висок совершил самоубийство. Сиидзаки ранил себя кинжалом, а потом застрелился. В кармане Хатанаки было найдено его предсмертное стихотворение: «Теперь, когда над правлением Императора развеялись тёмные облака, мне не о чем сожалеть».

Примечания

Литература

• Butow Robert J. C. [books.google.com/books?id=mDGsAAAAIAAJ Japan's Decision to Surrender]. — Stanford University Press, 1954. — ISBN 978-0-8047-0460-1.
• Frank Richard B. Downfall: the End of the Imperial Japanese Empire. — New York: Penguin, 1999. — ISBN 978-0-14-100146-3.
• Hasegawa Tsuyoshi. Racing the Enemy: Stalin, Truman, and the Surrender of Japan. — Harvard University Press, 2005. — ISBN 978-0-674-01693-4.
• Hoyt Edwin P. Japan's War: The Great Pacific Conflict, 1853–1952. — McGraw-Hill, 1986. — ISBN 978-0-07-030612-7.
• The Pacific War Research Society. Japan's Longest Day. — English language. — Palo Alto, California: Kodansha International, 1968.
• Toland John. The Rising Sun: The Decline and Fall of the Japanese Empire 1936–1945. — New York: Random House, 1970. — ISBN 978-0-394-44311-9.
• Wainstock Dennis. The Decision to Drop the Atomic Bomb. — Greenwood Publishing Group, 1996. — ISBN 978-0-275-95475-8.

Отрывок, характеризующий Попытка военного переворота в Японии (1945)

И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.