Пороховая башня (Рига)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Достопримечательность
Пороховая башня
латыш. Pulvertornis

Пороховая башня в перспективе улицы Вальню
Страна Латвия
Местоположение Рига, Старый город, улица Смилшу

Пороховая башня (латыш. Pulvertornis)— единственная сохранившаяся до наших дней башня, элемент системы городского укрепления Риги, в наши дни являющаяся филиалом Военного музея Латвии.





Начальный этап истории

Впервые в летописном источнике башня упомянута в 1330 году в связи с покорением города войсками Ливонского ордена. Специально для магистра Эберхардта фон Монгейма пушечным выстрелом было проделано отверстие в крепостной стене, через которое сюзерен с помпой въехал в заново покорённую Ригу. Членами орденского совета было принято решение усовершенствовать фортификационную систему города, и в том месте, где исторически значимая Большая Песчаная дорога входила в пределы городского центра, была воздвигнута башня, получившая название по особенностям окружающего рельефа — Песчаная. Существует предположение, что башня появилась раньше орденского завоевания, в конце XIII века. Название башни было связано в том числе и с тем, что дельту реки Риги обрамляли протяженные песчаные дюны. По ним торговый путь получил своё название, а впоследствии — башня и бастион. Изначально она имела подковообразную, «открытую» форму, но уже в середине XIV столетия она была перестроена и обрела цилиндрическую форму, которую сохранила до сегодняшнего дня. В средневековый период башня охраняла город с севера, представляла собой стратегически важный пункт обороны.

Первоначально, в ранний период истории города, Песчаная башня ограничивала так называемое Русское подворье (нем. Russische Dorf), территория которого простиралась до того места, где теперь располагается здание Сейма Латвии. Соседняя башня получила название Русской — по району, где проживали русские ремесленники и останавливались псковские и полоцкие торговцы. Всего средневековый город охраняли 28 башен, в разные времена они приобретали разные названия. Что касается Песчаной башни, то уже во время следующей перестройки, состоявшейся по указаниям магистра Ливонского ордена, она была перестроена в шестиэтажную, а между пятым и шестым этажами мастерами фортификационного дела была обустроена специальная «кладовая для ловли ядер». Это хитроумное помещение состояло из перекрестно расположенных дубовых и сосновых бревен, которые «захватывали» летевшие сверху снаряды и удерживали их в проёмах между бревнами.

Несмотря на эти фортификационные ухищрения, башню не удалось спасти от разрушения во время боевых действий Шведско-польской войны в 1621 году. Тем не менее, в шведские времена был принят план реорганизации системы городских укреплений, и башня была отстроена вновь. Возможно, именно с этого времени её стали называть Пороховой. Широко распространена версия происхождения нового названия, согласно которой башню в относительно мирное время приспособили для хранения пороха. Однако эта версия кажется не вполне логичной: ведь если бы в башню, в которой сосредоточены запасы пороха, попал снаряд, это имело бы самые печальные последствия для всего города. Тем более, что снаряды атаковали её многократно: первый раз это произошло в 1656 году во время осады города войсками русского царя Алексея Михайловича во время Русско-шведской войны — тогда в башню угодило 9 ядер. Следующую «порцию» ядер Пороховая башня получила в 1709 году, когда началась осада города армией Бориса Петровича Шереметева, военачальника русского царя-завоевателя Петра Первого, который тоже принимал деятельное участие в осаде Риги. Городская легенда гласит, что ядра по Пороховой башне были выпущены рукой самого русского самодержца, который тем самым, во-первых, лично мстил «ненавистному» шведскому городу, который в своё время оказал ему негостеприимный приём (времена губернатора Э. Дальберга), а во-вторых, дал официальный сигнал к началу осады города. В итоге Рига была взята, а три ядра с одной стороны, равно как и девять ядер с другой, остались в стенах башни до наших дней.

Использование башни

Российская империя

Во времена Российской империи башня оказалась заброшенной. Войн не было, и уже к середине XIX века встал вопрос о разборке системы городских укреплений, территориально стеснявшей развитие города. По приказу генерала-губернатора Прибалтийского края А. А. Суворова в 1856 году был принят широкомасштабный план реконструкции Риги. Предполагалось, что все элементы крепостной стены должны были быть срыты. Для Пороховой башни было сделано исключение, чтобы оставить этот образец фортификации для истории. В итоге башня пустовала ещё около 30 лет, прежде чем вопрос о её статусе получил новое решение.

В 1892 году пространство башни было передано студенческой корпорации «Рубония», члены которой исповедовали идеи агрессивного национализма. Тогдашний рижский градоначальник Людвиг Керковиус пошёл навстречу просьбам студентов Рижского политехникума, а те, в свою очередь, обязались на свои средства произвести капитальный ремонт сооружения, что и было сделано. Часть средств, потраченных на ремонт, была выручена студентами от продажи большого количества голубиного помёта, скопившегося в башне за время её бездействия, владельцам окрестных огородных участков.

После проведённого ремонта башню стали использовать по-новому. «Кладовая для ловли ядер» превратилась в зал для фехтования. Также в башне были обустроены несколько танцевальных залов и пивная.

Независимая Латвия

Пороховая башня выполняла функцию студенческого развлекательного центра до 1916 года. Студентов, не желавших покидать обжитое место даже с началом Первой мировой войны, попросили освободить помещения башни. В башне открывается музей Латышских стрелковых полков (Латышские стрелки), который впоследствии сменил Военный музей. По другим данным, Военный музей обосновался в башне не сразу, а сначала её переориентировали для нужд районного полицейского управления. Так продолжалось до 1938 года, пока самопровозглашённый президент Латвии Улманис не решил преобразовать здание полицейского управления в городской Военный музей. Реставрационные работы продолжались около 2 лет, в результате чего башня приобрела свой современный облик. Рядом с Пороховой башней было построено здание Военного музея, выполненного архитектором Галиндомом в стиле неоклассицизма.

Советский период

С установлением советской власти башне было вновь найдено иное применение: в ней открывается Нахимовское военно-морское училище. В 1957 году в башне разместился очередной музей, на сей раз — Музей Октябрьской революции, главный идеологический музей республики.

После восстановления независимости

После провозглашения независимости в 1991 году на смену советскому музею пришёл Военный музей Латвии, экспозиция которого размещается в здании Галиндома и частично в здании Пороховой башни.

По неофициальной информации, под зданием Пороховой башни находятся подземные военные бункеры, оборудованные ещё до Второй мировой войны и до настоящего времени засекреченные.

См. также

Напишите отзыв о статье "Пороховая башня (Рига)"

Литература

  • А. К. Круминь. «Сокровища зодчества народов СССР. Рига». Издательство Академии архитектуры СССР. — Москва, 1947.
  • А. В. Цауне Рига под Ригой. Рига, Зинатне, 1989. ISBN 5-7966-0015-X
  • Рига: Энциклопедия = Enciklopēdija «Rīga» / Гл. ред. П. П. Еран. — 1-е изд.. — Рига: Главная редакция энциклопедий, 1989. — С. 566. — 880 с. — 60 000 экз. — ISBN 5-89960-002-0.

Ссылки

  • [www.citariga.lv/RU/?page=303&id=1&part=9 Рассказ о Пороховой башне на сайте citariga.lv ]

Отрывок, характеризующий Пороховая башня (Рига)

– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.