Порошок — уходи!

«Порошок — уходи!» и «Порошок — не входи!»  — световые оповещатели, появившиеся в публичных местах (подземные переходы, торговые центры и т. п.) в российских городах в 2000-х гг. с распространением систем порошкового пожаротушения. На Украине подобные оповещатели имеют надписи: «Порошок — не входити!», «Порошок — виходь!».

ГОСТ гласит, что знаки препинания выглядят именно как «Порошок — уходи!» Из-за необычности и неоднозначности формулировки (часто на табличках отсутствуют необходимые, прописанные в ГОСТе, знаки препинания), а также отсутствия пояснений, таблички нередко вызывают недоумение и иронию. Корреспондент «Независимой газеты» в своей статье заявлял, что этот оповещатель используется в ночных клубах, как сигнал появления наркополицейских. При этом, в соответствии с действующими в настоящее время нормами, световые пожарные оповещатели, расположенные в помещениях, защищаемых автоматическими установками порошкового пожаротушения, и перед входами в них, должны обеспечивать контрастное восприятие при естественном и искусственном освещении и не быть воспринимаемыми в выключенном состоянии.

Основные сведения

При срабатывании автоматической установки объемного порошкового пожаротушения внутри защищаемого помещения должен выдаваться сигнал в виде надписи на световых табло «Порошок — уходи!» и звуковой сигнал оповещения. У входа в защищаемое помещение должен включиться световой сигнал «Порошок — не входи!», а в помещении дежурного персонала — соответствующий сигнал с информацией о подаче огнетушащего вещества.

Во включённом состоянии горящая табличка предупреждает о том, что людям нужно покидать зону распыления порошка. Утверждается, что он не опасен для человека с точки зрения химического состава, но способен привести к дезориентации в пространстве и удушью. Видимость при срабатывании системы порошкового пожаротушения составляет 20-30 см.

Оповещатели выполняют свою функцию, когда включаются лампы: это сигнал к немедленной эвакуации людей из соответствующей зоны. Многие использующиеся в российских городах таблички с этой надписью выполнены так, что буквы хорошо видны и без подсветки.

С 1 мая 2009 применение установок порошкового пожаротушения во вновь строящихся и проектируемых зданиях и сооружениях в помещениях с большим количеством людей запрещено. В качестве исключения разрешено применение в помещениях со специально обученным персоналом.

Отрывок, характеризующий Порошок — уходи!

– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.