Порте, Абдон

Абдон Порте
Общая информация
Полное имя	Абдон Порте
Прозвище	El Indio
Родился	Либертад, Дурасно Уругвай
Гражданство
Позиция	полузащитник
Информация о клубе
Клуб
Карьера
Клубная карьера*
1910	Колон
1911	Либертад
1911—1918	Насьональ	207
Национальная сборная**
1914—1917	Уругвай	3 (1)
Международные медали
Чемпионаты Южной Америки
Золото	Уругвай 1917
* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов. ** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах.

Абдон Порте (исп. Abdón Porte; 1893, Либертад, Дурасно, Уругвай — 5 марта 1918, Монтевидео, Уругвай) — уругвайский футболист. Полузащитник оборонительного плана, он прославился, выступая за «Насьональ», в составе которого провёл 207 матчей и выиграл 19 национальных и международных трофеев. Страстная увлечённость Абдона Порте игрой, самоотверженность на поле и приверженность спортивным идеалам за его пределами, а также обстоятельства, приведшие к трагическому финалу, сделали его ярким примером верности игре и символом футбольной культуры Уругвая.

Карьера в клубе

До 1908 года Порте проживал в Либертаде, что в центральном уругвайском департаменте Дурасно, где пытался организовать футбольный клуб, но в конечном счёте предпочёл перебраться в Монтевидео и заняться футболом там. Только два года спустя Порте смог присоединиться к столичному футбольному клубу «Колон», но вскоре вернулся в Либертад, и следующий, 1911 год, начал в майке одноимённого клуба, учреждённого недавно и просуществовавшего недолго. Играя за непретенциозный «Либертад», Порте вскоре обратил на себя внимание одного из двух сильнейших клубов страны, «Насьоналя», и в результате вернулся в Монтевидео, чтобы более его не покинуть. 12 марта 1911 года Порте впервые вышел на поле в качестве футболиста «Насьоналя».

Ретроспективно Абдон Порте, сразу же после кончины, последовавшей спустя считанные годы после дебюта за «Насьональ», едва ли не канонизированный болельщиками Tricolores, выглядит первой безусловной звездой и, более того, легендой именитого клуба. Присоединившись к новой команде, что стало возможным для человека рабочего класса, к которому он принадлежал, по причине глубокого институционального кризиса в клубе и последующего от него откола «богатых», несогласных с инициативой нового руководства в лице президента Хосе Марии Дельгадо о привлечении в клуб рабочей молодёжи с целью его популяризации, и ушедших в местный «Бристоль», и снятием, таким образом, социальных преград при приёме в коллектив, Порте с первого же сезона в белой майке выдвинулся в её, команды, лидера. Переформатировавшийся на ходу «Насьональ» раскачивался один сезон, чтобы затем «выстрелить» долгожданным, завоёванным через десятилетие после предыдущего, чемпионством, и, вдобавок, приложившимся к нему Копа Компетенсия. Зарекомендовавший себя лидером, мотором команды, Абдон Порте получает капитанскую повязку и становится выразителем и персонификатором «Насьоналя» первой половины 1910-х годов. Новые кубки по два, по три пополняют комнату трофеев ежегодно; плеймейкер, превосходный дриблер, собственной персоной связавший оборонительную линию с полузащитой, а её — фактически совместивший с нападением, неутомимый Порте приводит команду, ещё сравнительно недавно казавшуюся сомнительным экспериментом, к новым вершинам. При капитане Порте, неутомимо заводящего одноклубников, заряжающего команду клокотавшей в нём энергией, «Насьональ» выигрывает россыпь международных трофеев, повергая в финалах одного за другим соперников: «Сан-Исидро» (1:0), «Портеньо» (2:0) — в рамках Кубка Конкуренции Шевалье Бутеля, «Расинг» (2:0, 3:1), «Росарио Сентраль» (6:1) — в рамках Кубка Славы Коусиньер, — представителей главной противостоящей Уругваю футбольной державы, Аргентины, увенчивая победную поступь завоеванием престижного Кубка Рио де Ла Платы в матче-турнире 1916 года против всё того же клуба из Авельянеды (2:1).

1916-й стал последним успешным годом в карьере Порте. Хотя «Насьональ» и далее продолжал успешно выступать и выигрывать трофеи, значение Абдона Порте как игрока для команды стало стремительно снижаться.

Карьера в сборной

В общей сложности Порте провёл за национальную сборную, в которой дебютировал в 1914 году, лишь 3 матча, забив 1 гол. Клубный сверхпатриотизм Абдона Порте, гипертрофированная преданность «белым», считаемая таковой уже современниками, нежелание одевать иную майку, кроме той, что связывала бы его с «Насьоналем», являлись общеизвестными. Он не был готов тратить время и силы на национальную команду; он целиком, без остатка, полагал себя принадлежащим «Насьоналю». Тем не менее, в знак уважения Порте регулярно вызывали, не оскорбляясь ни отказами прибыть в расположение команды, ни отказами выйти на поле в редких случаях, когда долгожданное прибытие всё же осуществлялось. В 1917 году Порте в последний раз присутствовал в сборной: на победном для уругвайцев Чемпионате Южной Америки в Монтевидео он ограничился моральной поддержкой играющих соотечественников, не выйдя на поле ни разу, но покинув, однако, стадион «Парк Перейра», как и Скароне и компания, в качестве чемпиона. Вместе с этим то был тот период в карьере Порте, когда и при всём желании он не был в состоянии показывать игру того уровня, которой от него ждали. Абдон Порте с золотой медалью южноамериканского чемпиона, возвращаясь в клуб, вступал на финишную прямую своей карьеры и жизни.

1918 год

В 1917-м игра Порте совершенно разладилась: он утратил скорость, координацию, точность, а вместе с ними и уверенность в себе, и лидерство в команде, и повязку капитана. Игравший за «Насьональ» на износ, не жалея ни себя, ни одноклубников, ни, тем более, соперников, Абдон Порте выдохся. Он перестал играть от стартового до финального свистка, как делал всю предшествующую карьеру, потом — перестал выходить на замену, затем — перестал попадать в состав. Человек, искренне живший футболом, почитавший эту игру смыслом своей жизни и обескураживающе неожиданно его, смысл, вслед за ней, игрой, утративший, впервые заговорил о суициде. Перед сезоном 1918 года будущее Порте в клубе казалось традиционным для сходящего на покой ветерана: он прекращал быть действующим футболистом и становился чем-то вроде духовного наставника, формально числящегося в составе, но уже не игрока, и ещё не тренера. Но последующие события показали, что и на это Порте рассчитывать не приходилось. Точкой невозврата оказалось решение клубного руководства о полном расторжении всех отношений, связывающих или могущих связывать Абдона Порте с «Насьоналем». Самый ценный в недавнем прошлом игрок, энтузиаст, ставший одним из пионеров футбольного Монтевидео, кумир, без пяти минут идол болельщиков, вытащивший в своё время команду из кризиса и приведший её к покорению всех существующих клубных турниров, а теперь признанный недееспособным на футбольном поле, Порте должен был освободить место в составе для перешедшего в клуб аккурат в межсезонье 1917/18 молодого таланта Альфредо Сибеччи. Фактическое изгнание из «Насьоналя», означавшее, помимо прочего, и отлучение от футбола, оказалось не тем, что Абдон Порте мог принять и пережить. 4 марта 1918 года Порте провёл свой последний матч за «Насьональ», отыграв, как в былые времена, с первой минуты по последнюю, продемонстрировав себя прежнего, а рано утром 5-го — покончил с собой.

Очевидцы оставили свидетельства о последних часах жизни Абдона Порте. Вечером 4-го числа он вместе с друзьями по команде в привычном клубе в центре Монтевидео, не обнаруживая ничего странного в своём поведении, если не считать непривычную весёлость, отметил победу над ФК «Чарли»; в час утра 5 марта Порте покинул компанию и выдвинулся на трамвае до «Гран Парк Сентраль». Он проник на стадион клуба, пообщавшись со сторожем, уселся в центре футбольного поля, и, спустя пять или шесть десятков минут, сидя там же — выстрелил себе в сердце. Хотя звук выстрела и был услышан в прилегающих районах, что впоследствии позволило установить достаточно точное время смерти Абдона Порте, в режиме реального времени этому никто не придал значения. Через несколько часов, когда его тело было обнаружено, при нём оказались две предсмертные записки, одна, адресованная больной матери, вторая — президенту «Насьоналя» Дельгадо с просьбой об оказании матери материальной помощи, как указал футболист, в качестве ответной услуги за многолетнее содействие с его, Порте, стороны, развитию клуба. В той же записке Абдоном Порте выражалось пожелание быть похороненным на кладбище La Teja рядом с могилами оказавших значительное влияние на его решение связать свою жизнь с футболом братьев Сеспедесов, Боливаром и Карлитосом, легендарными игроками «Насьоналя» первой половины 1900-х годов.

Причина, по которой Порте добровольно ушёл из жизни, для людей, знавших его, не была тайной; известно высказывание Нумы Пескера, выразившего, пожалуй, общее мнение: «Он любил „Насьональ“, как верующий — любит Бога, как патриот — любит флаг; „Насьональ“ составлял саму жизнь его». С подробным описанием событий, предшествовавших трагическому финалу, акцентируя внимание на решении клубного руководства об исключении Порте из команды под место для новичка Сибеччи и вызывая тем самым общественную бурю, выступил в печати спортивный журналист Диего Лусеро. Чемпионат Уругвая был прерван; «Насьональ», «Пеньяроль» «Монтевидео Уондерерс» и «Чарли» провели серию благотворительных матчей, выручка с которых пошла в пользу родных Порте. Упокоен он был, как и желал, рядом с братьями Сеспедесами; в похоронной церемонии принял участие отец братьев, Эусебио.

Известие о самоубийстве спортсмена произвело в стране эффект шока. Сама мысль о том, что 25-26-летний Порте, успешный молодой человек, титулованный спортсмен, знаменитость, оставил жизнь, оставил мать, оставил невесту, свадьба с которой должна была состояться в начале апреля, из-за отстранения от футбола, воспринималась фантастической. В болельщицкой же субкультуре уход из жизни футболиста вызвал ценностный переворот: Порте, бывший легендой при жизни и обречённый на трансформацию в великий миф по смерти, стал эталонным примером преданности клубу и своеобразным его ангелом-хранителем, присматривающим за новыми поколениями «трёхцветных» со сделавшихся традиционными баннеров. В честь Абдона Порте была названа одна из трибун стадиона, где спортсмен провёл самые счастливые годы своей жизни, и который сознательно выбрал местом встречи со смертью.

Образ Порте в искусстве

Смерть Абдона Порте и ставшие широко известными обстоятельства его спортивной жизни, его пронзительной привязанности к «Насьоналю», оказали влияние на уругвайских литераторов, в том числе и тех, кто прежде был крайне далёк от футбола и, тем более, от восприятия футбола чем-то более значимым, чем просто игры в мяч. В частности, знаменитый писатель Орасио Кирога вывел Порте под именем Хуана Польти в одноимённом рассказе (Juan Polti), наполненном романтическими мотивами и поэтизацией спорта, и опубликованном в аргентинском журнале Atlantis уже в мае 1918 года. Много позже другой именитый автор, Эдуардо Галеано, посвятил Порте сочинение под названием Muerte en la cancha в рамках книги El fútbol a sol y sombra.

Достижения

Насьональ

• Чемпион Уругвая: 1912, 1915, 1916, 1917
• Обладатель Кубка Компетенсия: 1912, 1913, 1914, 1915
• Обладатель Кубка Славы: 1913, 1914, 1915, 1916, 1917
• Обладатель Кубка Конкуренции Шевалье Бутеля: 1913, 1915
• Обладатель Кубка Славы Коусиньер: 1915, 1916, 1917
• Обладатель Кубка Рио де Ла Платы: 1916

Сборная Уругвая

• Чемпион Южной Америки: 1917

Ссылки

• [www.taringa.net/posts/deportes/16147605/Abdon-Porte-la-vida-por-Nacional.html Abdon Porte, la vida por Nacional]
• [www.nacionaldigital.com/historia/Hechos/porte.htm La muerte de Abdón Porte]

Отрывок, характеризующий Порте, Абдон

Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.