Подлинный портрет кота великого князя Московии

Вацлав Холлар

Подлинный портрет кота великого князя Московии. 1663

фр. Le vray portrait du chat du grand duc de Moscovie

Эстамп. 23,1 × 18,0 см

Национальная библиотека Франции, Отделение эстампов и фотографий, Париж, Франция

К:Гравюры 1663 года

«Подлинный портрет кота великого князя Московии», или «Подлинное изображение кота великого князя Московского» (фр. Le vray portrait du chat du grand duc de Moscovie), — эстамп чешского художника Вацлава Холлара (нем. Václav Hollar, 1607—1677).

История создания и судьба изображения

Гравюра не подписана. Под изображением находится надпись на французском языке «Подлинный портрет кота великого князя Московии» и дата «1663». Издатель гравюры не обозначен. На полях гравюры подписи от руки: «G 155018» и «4190». Приписывается Вацлаву Холлару. Датирована 1663 годом. До 1863 года находилась в коллекции печатных изданий по истории Франции Мишеля Энена (фр. Michel Hennin, 1777—1863), значилась в его собрании под номером 4190. Коллекционер завещал эстамп Национальной библиотеке Франции, в коллекции которой он хранится в настоящее время (FRBNF41075832, Département Estampes et photographie, RESERVE QB-201 (46)-FOL).

Иногда утверждается, что художник Фредерик Мушерон нарисовал портрет кота для книги австрийского посла Августина Мейерберга «Путешествие в Московию». Однако среди рисунков к книге данное изображение на самом деле отсутствует. Рисунки к книге выполнены не Мушероном, а И. Р. Сторном и Пюманом, входившими в состав свиты Мейерберга во время поездки в Россию. Встречается утверждение, что в Эрмитаже хранится подлинный рисунок Мушерона. В Государственном Эрмитаже в День эрмитажного кота 24 мая 2014 года (куратор — М. Б. Халтунен) в фойе Эрмитажного театра был показан «Подлинный портрет кота великого князя Московии» (1661), на котором, по утверждению организаторов мини-выставки, изображён любимый кот царя Алексея Михайловича. Но это произведение было охарактеризовано в аннотации к выставке не как подлинный рисунок Мушерона, а как «гравюра II половины XIX века, выполненная c оригинала» голландского художника Фредерика де Мушерона.

Описание гравюры

Размер листа — 231 на 180 миллиметров. Высота головы кота — 198 миллиметров. Кошачий взгляд суров и серьёзен. Уши стоят торчком, как у разъярённого корридой быка.

Исследования гравюры

Гравюра упоминается в каталоге немецкого историка искусств XIX века Густава Фридриха Партая «Wenzel Hollar: beschreibendes Verzeichniss seiner Kupferstiche» под номером 2110. Партай занёс под этот номер две известные ему гравюры, изображающие этого персонажа и упомянул, что они немного отличаются размером, с его точки зрения обе они являются вариацией на тему изображения кота под номером 2109 каталога.

В собрании русского коллекционера и историка искусства XIX века Д. А. Ровинского находилась гравюра, охарактеризованная им в книге «Материалы для русской иконографии» как «Кот Московского Царя; гравюра Холлара (Hollar) 1661 г.». Заметку об этой гравюре он поместил в своей книге «Русские народные картинки». Ровинский писал, что гравюра эта чрезвычайно редкая, ему были известны три экземпляра, хранившиеся, по его словам, в Дрезденской галерее (с французской надписью «Подлинный портрет кота великого князя Московии» и датой «1661»), в Петербургской публичной библиотеке и его собственном собрании. Некий Чижев (Г. Чижов, по И. М. Снегирёву), по его словам, видел в Дрездене экземпляр этой гравюры, но без года, обрезанный снизу, поэтому посчитал, что кот принадлежал царю Иоанну IV Грозному. Искусствовед XIX века И. М. Снегирёв в книге «Лубочные картинки русского народа в Московском мире» чётко определил эпоху создания гравюры — правление Алексея Михайловича, а не Ивана Грозного, а самого изображённого на ней кота называет «любимым котом Алексея Михайловича». Снегирёв на основе именно такой датировки этой гравюры считал лубок «Погребение кота мышами» сатирой на царя Алексея Михайловича, а гравюра Холлара, по его мнению, послужила «предметом к сочинению такой картинки».

Гравюра упоминается в каталоге «A Descriptive Catalogue of the Etched Work of Wenceslaus Hollar 1607—1677». Автор — британский искусствовед Ричард Пеннингтон. Он считает данную гравюру изображением того же кота, что и гравюра 2109, а саму гравюру — её копией. Он отмечает, что надпись там другая, она выполнена на двух языках выше и ниже изображения — «Dobrá kočzka která nemlsá» и «Dass ist cine gutte Khatz, die nicht nascht» («Та кошка хороша, которая еду не ворует»). На № 2109 имеется подпись художника и дата создания «WHollar fecit / 1646». Под № 2108 в его каталоге также значится «Портрет кота» с подписью и датой «WHollar fecit / 1646».

«Подлинное изображение кота великого князя Московии» — раннее изображение данного домашнего животного на картинах (гравюрах) на территории России. Иногда объясняют это странное обстоятельство тем, что на самом деле на гравюре изображён вовсе не кот, а сам царь Алексей Михайлович под видом кота. По их мнению, воспроизводить истинное лицо правителя в XVII веке художники не решались, существовали лишь парадные портреты. Но использовать эзопов язык, изображением кота передавая характер великого князя Московского, никто европейскому мастеру запретить не мог.

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Вацлав Холлар. Портрет кота. № 2108. Надпись «WHollar fecit / 1646»

• Добра кошка.jpg

  Вацлав Холлар. Портрет кота. № 2109

• Кот в собрании Ровинского из его книги.png

  Вацлав Холлар. Подлинный портрет кота великого князя Московии. 1661. Гравюра в собрании Д. А. Ровинского. № 2110

См. также

• «Сцена из домашней жизни русских царей». На картине Вячеслава Шварца, созданной в 1865 году, изображён кот Алексея Михайловича, играющий с шахматными фигурами, упавшими с доски на пол.

Примечания

Россия   Германия   Живопись

Отрывок, характеризующий Подлинный портрет кота великого князя Московии

Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.