Портрет мадам Гийеме

Эдуар Мане

Портрет мадам Гийеме. 1880

англ. Portrait of Mme Guillemet

Бумага верже, рисунок. 31,5 × 22 см

Эрмитаж, Санкт-Петербург

К:Картины 1880 года

«Портрет мадам Гийеме» — набросок карандашом к портрету мадам Гийеме пастелью, выполненный французским художником Эдуаром Мане в 1880 году; ныне набросок хранится в Эрмитаже.

Обращение к портретному жанру

Ещё на начальном этапе своей творческой карьеры Эдуар Мане обратился к написанию портретов. Как начинающий художник он был вынужден доказывать критикам и окружению, что не зря тратил отцовские деньги на обучение в мастерской Тома Кутюра.

Наихудшим для Мане было непризнание его таланта собственным отцом. Отец, Огюст Мане, придерживался буржуазных представлений о порядочности, благородстве и разумности поведения сына. Огюст не одобрял профессиональный выбор сына: художник в его глазах был человеком, недостойным внимания и уважения. Именно отец ограничивал сына в деньгах, а Мане страдал от денежной зависимости, проживая в довольно взрослом возрасте в Париже, полным удовольствий за деньги. И именно отец был против брака Эдуара с Сюзанной Ленгофф, так как считал её нежелательной обузой своей семье и сыну. Неудержимый во всём, что касалось чувств, Мане стал отцом внебрачного ребёнка, а из-за давления отца даже не смог признать своего отцовства.

Дабы доказать семье рост своего художественного мастерства, он написал портрет родителей и даже отдал его в Парижский салон на выставку.

Несколько он создал и в 1880-х годах, когда уже приобрел репутацию бунтаря, по стилю не схожего ни с одним парижским художником. Но молодость и, по мнению самого Мане, зенит его творчества были позади — оказалось, что художник болен атаксией — нарушением координации движений. Именно из этих соображений Мане стал постепенно отступать от уже выверенной техники рисования масляными красками — он обратился к быстрой техники пастели.

• Édouard Manet - La Viennoise Irma Brunner (P79).jpg

  «Ирма Брюннер», после 1880, частное собрание

• Édouard Manet - Young Woman in a Broad Hat.jpg

  «Девушка в шляпке», начало 1880-х, частное собрание

• Edouard Manet - Suzette Lemaire de Profil.jpg

  «Сюзетта Лемер», 1881, частное собрание

Всегда небезразличный к женской красоте, в 1880 году он создал несколько женских портретов пастелью, среди них и окончательный портрет мадам Гийеме. Так как сама мадам Гийеме была дальней родственницей Мане, ни о какой экстравагантности (которая была присуща небезызвестному «Портрету неизвестной» с оголённой грудью того же года) и речи быть не могло: творец пошёл на уступки мещанской добропорядочности.

Многие портреты этого периода композиционно были повёрнуты в профиль налево. Предтечей к этому стал «Портрет неизвестной на лавке», выполненный Мане ещё в 1879 году. Все эти женские портреты — полная противоположность гротескным и грубым портретам мужчина наподобие неуклюжего Джона Мура. Творца необычайно привлекала именно внешняя женская молодость и хрупкость, без проникновения в их психологию — именно поэтому портреты рисовались в технике пастели: она была быстрой и сохраняла и свежесть впечатления, и хрупкость выбранных моделей. Всё это характерно и для пастельного «Портрета мадам Гийеме», который попал в коллекцию Художественного музея Сент-Луиса, США.

Рисунок к портрету мадам Гийеме

Но готовому портрету предшествовал набросок. Композиционно Мане остался верен себе — мадам Гийеме была нарисована в профиль, смотрящей налево. Рисунок также сохранил и ловкость, с которой работал Мане — работая быстро, он очертил овал лица. А после быстро нарисовал само лицо, в полной мере используя все возможности чрезмерно тонких и толстых линий в поздней, артистически раскованной манере. Портрет-рисунок исполнен на бумаге верже.

Кроме «Портрета мадам Гийеме» — рисунка-шедевра в коллекции Эрмитажа были лишь офорты работы Эдуара Мане, живописи в коллекции музея не было. Потому именно этот выдающийся рисунок можно считать единственной значимой работой Мане на всём постсоветском пространстве.

Источники

• Альбом «Сокровища Эрмитажа», Л., «Сов. художник», 1969, с. 114
• Чегодаев А. Д. «Едуард Мане», М., «Искусство», 1985, с. 195—196

Отрывок, характеризующий Портрет мадам Гийеме

При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.