Португальский Тимор

Португальский Тимор
порт. Timor Português
Колония Португалии
← 1702 — 2002 →   →
Флаг Герб
Границы Тимора с 1869 года
Столица	Лифау (1702—1769) Дили
Язык(и)	Тетум, португальский, малайский
Религия	Католицизм
Денежная единица	Тиморская патака, Тиморский эскудо
Форма правления	Колониализм (1702—1975) Подопечная территория Португалии (2002)

К:Появились в 1702 годуК:Исчезли в 2002 году

Португальский Тимор (порт. Timor Português) — название Восточного Тимора в то время, когда он находился под португальским контролем. В течение этого периода Португалия делила остров Тимор с Голландской Ост-Индией, а позднее — с Индонезией.

Первыми европейцами, прибывшими в этот регион, были португальцы в 1515 году. Монахи-доминиканцы появились на острове в 1556 году, и территория была объявлена португальской колонией в 1702 году. После начала Лиссабоном процесса деколонизации в 1974 году Индонезия вторглась на территорию в 1975 году, что привело к окончанию португальского владычества. Вторжение не было признано в других странах, поэтому Португальский Тимор формально существовал официально, пока страна не обрела независимость под названием Восточный Тимор в 2002 году.

Ранние колонии

До прибытия в регион мореплавателей из европейских колониальных держав остров Тимор был частью торговых маршрутов, которая простирались между Индией и Китаем, и был важным звеном в морской торговле Юго-Восточной Азии. Большие запасы островного ароматного сандалового дерева были его основным товаром. Первыми европейцами, прибывшими в регион, были португальцы в начале XVI века, за ними последовали голландцы в конце XVI века. И те и другие прибыли в поисках легендарного Островов Специй в Молуккских островах. Португальцы впервые высадились близ современного Панте-Макассар, и в 1556 году группой доминиканских монахов создана деревня Лифау.

В течение последующих трёх столетий голландцы стали доминировать во всём индонезийском архипелаге за исключением восточной части Тимора, который стал Португальским Тимором. Португальцы внедрили кукурузу в качестве продовольственной культуры и кофе как экспортную культуру. Тиморские системы сбора налогов и трудового контроля были сохранены: с их помощью налоги оплачивались людьми за счёт своего труда и части урожая кофе и сандалового дерева. Португальцы ввели институт наёмников в тиморские общины и вожди тиморских племён нанимали португальских солдат для войн против соседних племён. Используя португальские мушкеты, тиморцы стали охотиться на оленей и поставлять оленьи рога, которые вскоре стали экспортным товаром.

Португальцы распространили в Восточном Тиморе католицизм, латинскую систему письма, печатный станок и формальное обучение. В Восточном Тиморе появились две новые группы людей: португальцы и топасы (метисы — потомки от браков португальцев с местными жителями). Португальский язык стал языком коммерции, церкви и государственных дел, а португальские азиаты использовали малайский в дополнение к португальскому языку. По колониальной политике португальское гражданство было доступно для людей, которые в достаточной степени ассимилировались и знали португальский язык, были грамотны и исповедовали христианство, и к 1970 году 1200 восточных тиморцев, в основном представители аристократии, жители Дили или других крупных городов, получили португальское гражданство. По состоянию на конец правления колониальной администрации в 1974 году 30 процентов населения Восточного Тимора были практикующими католиками, в то время как большинство продолжало поклоняться духам земли и неба.

Создание колонии

В 1702 году Лиссабон направил в Восточный Тимор своего первого постоянного губернатора, Антониу Коэльу Герильу, в Лифау, который стал столицей всех португальских владений на Малых Зондских островах. Бывшими столицами были города Солор и Ларантука. Португальский контроль над территорией был особенно слабым в горных районах. Доминиканскоие монахи, время от времени голландцы и сами тиморцы конкурировали с португальскими купцами. Контроль колониальной администрации над островом в значительной степени ограничивался областью Дили, и они должны были опираться на традиционных племенных вождей для контроля и влияния.

Столица колонии была перенесена в Дили в 1769 году из-за атак топасов, которые стали правителями нескольких местных царств (Лиураи). В то же время голландцы колонизировали западную часть острова и окружающие острова архипелага — современную Индонезию. Граница между Португальским Тимором и Голландской Ост-Индией был официально определена в 1859 году Лиссабонским договором. В 1913 году португальцы и голландцы официально согласились разделить остров между ними. Окончательная граница были окончательно установлена в Гааге в 1916 году, и она остаётся государственной границей между современными государствами Восточный Тимор и Индонезия.

Для португальцев Восточный Тимор оставался немногим больше чем малозначимый торговый пост до конца XIX века. Инвестиции в инфраструктуру, здравоохранение и образование были минимальными. Сандал оставался основной экспортной культурой вместе с кофе, экспорт которого становится значительным в середине XIX века. В местах, где португальское правление утвердилось, оно, как правило, было жестоким и с сильной эксплуатацией местного населения.

Двадцатый век

В начале XX века кризис экономики в метрополии побудил Португалию извлекать больше богатств из своих колоний, в результате чего власть португальцев в Восточном Тиморе значительно укрепилась. В 1910-12 годах в Восточном Тиморе происходило восстание, которое было подавлено после того, как Португалия ввела туда войска из своих колоний в Мозамбике и Макао, в результате чего погибло 3000 жителей Восточного Тимора.

Хотя Португалия сохраняла нейтралитет во время Второй мировой войны, в декабре 1941 года Португальский Тимор был оккупирован австралийскими и голландскими войсками, которые ожидали японского вторжения. Тысячи японских солдат оккупировали Тимор в феврале 1942 года, и границы голландцев и португальцев не были учтены на острове Тимор, когда японской оккупационной армией была создана здесь единая административная зона. 400 австралийских и голландских коммандос, оказавшиеся в ловушке на острове в результате японского вторжения, вели партизанскую войну, которая связала японские войска и привела к более чем 1000 жертв. Тиморцы помогали партизанам, но после эвакуации Союзников японские карательные акции, проводимые солдатами и союзным японцам тиморским ополчением, поставили Восточный Тимор в очень тяжёлое положение. По состоянию на конец войны, по оценкам, 40-60 тыс. тиморцев умерло, экономика была в руинах и голод имел широкое распространение.

После Второй мировой войны португальцы незамедлительно вернули власть над своей колонией, в то время как Западный Тимор стал частью Индонезии, которая обеспечила себе независимость в 1949 году. Для восстановления экономики колониальные губернаторы вынуждали местных вождей на поставку рабочих, что в дальнейшем привело к коллапсу в сельскохозяйственном секторе. Роль католической церкви в Восточном Тиморе выросла после того, как португальское правительство передало образование в Тиморе в руки церкви в 1941 году. В послевоенном Португальском Тиморе охват населения школьным образованием начального и среднего уровня значительно увеличился, хотя само образование было очень низкого уровня. Хотя неграмотность в стране в 1973 году оценивалась в 93 % населения, небольшая образованная элита Восточного Тимора из обученных церковью в 1960-х и начале 1970-х годов стала лидерами движения за независимость во время индонезийской оккупации.

Конец португальского правления

После переворота 1974 года («революции гвоздик») новое правительство выступило за постепенный процесс деколонизации португальских владений в Азии и Африке. Когда в Восточном Тиморе впервые были легализованы политические партии в апреле 1974 года, появилось три основных «игрока». Тиморский Демократический Союз (UDT) сначала выступал за сохранение Восточного Тимора под протекторатом Португалии, а в сентябре объявил о своей поддержке независимости. ФРЕТИЛИН одобрил «универсальную доктрину социализма», а также «право на независимость», а затем объявил себя «единственным законным представителем народа». Третья партия, Аподети, начала пропаганду интеграции Восточного Тимора с Индонезией, выражая опасение, что независимый Восточный Тимор был бы экономически слабой и уязвимой страной.

28 ноября 1975 года Восточный Тимор объявил о своей независимости.

Девять дней спустя Индонезия вторглась на территорию Восточного Тимора, объявив его двадцать седьмой провинции Индонезии под названием Тимор Тимур в 1976 году. Организация Объединённых Наций, однако, не признала его аннексию. Последним губернатором Португальского Тимора был Марио Лемос Пирес в 1974-75. После окончания индонезийской оккупации в 1999 году и переходного периода при правлении администрации Организации Объединённых Наций Восточный Тимор стала формально независимым государством в 2002 году.

Первой валютой Восточного Тимора был патака Португальского Тимора (введена в 1894 году), а после 1959 года использовался эскудо Португальского Тимора, связанный с португальским эскудо. В 1975 году валюта перестала существовать, так как Восточный Тимор была аннексирована Индонезией и началось использование на его территории индонезийской рупии.

См. также

• История Восточного Тимора
• Колонии Португалии

Литература

• Dunn, James. Timor: A People Betrayed. Sydney: Australian Broadcasting Corporation, 1996. ISBN 0-7333-0537-7.
• Indonesia. Department of Foreign Affairs. Decolonization in East Timor. Jakarta: Department of Information, Republic of Indonesia, 1977. OCLC [www.worldcat.org/oclc/4458152 4458152].
• Schwarz A. A Nation in Waiting: Indonesia in the 1990s. — Westview Press, 1994. — ISBN 1-86373-635-2.
• Taylor Jean Gelman. Indonesia: Peoples and Histories. — New Haven and London: Yale University Press, 2003. — ISBN 0-300-10518-5.

Ссылки

• [pascal.iseg.utl.pt/~cesa/History_of_Timor.pdf History of Timor] — Technical University of Lisbon
• [www.oapen.org/download?type=document&docid=408241 Lords of the Land, Lords of the Sea; Conflict and Adaptation in Early Colonial Timor, 1600—1800] — KITLV Press 2012. Open Access
• [web.archive.org/web/20110629164353/www.waseda.jp/gsaps/faculty/goto/pdf/goto02.pdf Kenichi Goto, Japan and Portuguese Timor in the 1930s and early 1940s]

Отрывок, характеризующий Португальский Тимор

– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.