Портун

Портун или Портумн (лат. Portunus, Portumnus) — в древнеримской мифологии бог ключей, дверей и скота. Он охранял амбары с зерном. Постепенно в народном сознании совместились слова porta («ворота, вход») и portus («гавань»), поскольку гавань можно назвать «воротами моря». По этой причине Портун стал отождествляться с Палемоном, превратившись в бога портов и гаваней. По одному из прочтений Арнобия, Портун посылал морякам безопасное плавание. Портун появляется и в «Энеиде».

В честь Портуна был установлен праздник Портуналии, проводившийся 17 августа. Считается, что в этот праздник люди бросали в огонь старые ключи для очищения, так как ключ был атрибутом Портуна. Согласно другому прочтению, ключи приносили на форум. Главный храм Портуна находился в Риме, на Бычьем форуме; ещё один храм был неподалёку от Эмилиева моста.

Функции и атрибуты Портуна сближают его с Янусом. Его также изображали с двумя головами, смотрящими в разные стороны; такие изображения можно было увидеть на монетах и корабельных носах. Следует отметить, что храм Януса на Овощном рынке был освящён именно 17 августа, в день Портуналий. По одной из версий, Портун первоначально был богом мужской судьбы и составлял пару с богиней Фортуной.

Жрецом Портуна был один из младших фламинов (flamen Portunalis). Среди его обязанностей было проведение ритуала, при котором он покрывал особой мазью копьё статуи Квирина. Эта мазь хранилась в специальной вазочке (persillum).

Джулиано Бонфанте полагал, что Портун — очень древнее божество, сохранившееся с тех пор, когда латины строили дома на сваях. Первоначально он был богом бродов. По мнению Бонфанте, латинские слова porta («ворота») и portus («гавань») происходят от одного индоевропейского корня, означавшего «брод»..

Оксфордский словарь указывает, что английское слово importunate («настойчивый») восходит к латинскому importunus («неподходящий»), первоначально обозначавшему ненастную погоду и восходящему к имени бога Портуна.

Отрывок, характеризующий Портун

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.