Порфириат

Порфириат (порфиризм) — период мексиканской истории с 1876 по 1911 год, в который страна находилась под управлением генерала Порфирио Диаса. Эпоха Порфириата окончилась Мексиканской революцией. В период правления Диаса произошёл подъём мексиканской экономики: строились железные дороги и телеграфные линии, создавались новые предприятия, увеличился приток иностранных инвестиций. Однако уровень жизни широких слоёв населения за время Порфириата снизился.

Установление власти Диаса

В 1876 году президент Себастьян Лердо де Техада объявил о своём намерении баллотироваться на второй срок. Хотя мексиканская конституция этого не запрещала, против такого решения выступил генерал Порфирио Диас.

Сторонники генерала провозгласили «план Тустепек» с требованием ограничения президентской власти одним сроком. Также предлагалось запретить переизбрание губернаторов в штатах, что принесло Диасу поддержку местных представителей среднего класса. Начавшийся таким образом мятеж первое время развивался неудачно, и войска повстанцев потерпели ряд поражений. Однако Диас получал финансовую и материальную поддержку из США, в то время как мексиканская казна, из которой финансировалась армия Лердо, была пуста.

Когда ряд штатов еще находился в состоянии мятежа, Лердо вновь был избран президентом. Результаты голосования отказался признать председатель верховного суда Хосе Мария Иглесиас, который сам намеревался занять президентский пост. Его поддержали многие депутаты Конгресса и губернаторы некоторых штатов. Войскам Диаса удалось нанести серьезное поражение правительственной армии. Отказавшись от борьбы, Лердо бежал в Соединённые Штаты. Отстранив от власти Иглесиаса, Диас объявил себя временным президентом. В марте 1877 года он одержал победу на новых выборах.

Политика

Диас не порвал с курсом президентов Хуареса и Лердо, направленным на привлечение иностранного капитала и ускоренную модернизацию. Однако, понимая, что достижение этих результатов невозможно в нестабильной политической обстановке, он считал, что стабильности можно достичь лишь подчинив себе политические институты и устранив конкурентов. Для укрепления своего режима Диас добился соглашения с крупнейшими фракциями либералов и консерваторов, ослабил действие антиклерикальных реформ, тем самым получив поддержку духовенства, и подчинил себе высшие слои армии и местных касиков.

При Диасе формально продолжала действовать конституция 1857 года, в стране сохранялись президентские выборы, на которых Диас неизменно получал большинство голосов. Он не занимал пост президента только в 1880—1884 годах (когда президентом был его ставленник Мануэль Гонсалес), поскольку принятая в соответствии с «планом Тустепек» поправка к конституции запрещала занимать эту должность два срока подряд. В 1888 году Диас был избран президентом вопреки этой поправке, а в 1892 году запрет переизбрания был отменён. В том же 1892 году президентский срок был увеличен с четырёх до шести лет. Также при Диасе сохранялись и выборы в губернаторы штатов и Конгресс, однако кандидат должен был получить негласное одобрение диктатора. В каждом округе, на которые делились штаты, назначались так называемые «хефес политикос», которые подчинялись губернатору и руководили всей политической жизнью округа.

Хотя центральная власть преобладала над властью местных олигархов, Диас старался не настраивать против себя многих каудильо одновременно. Широкое распространение получили политические репрессии.

Большую роль в экономической и политической жизни страны играла группа олигархов, сформировавшаяся из крупнейших представителей бюрократии, землевладельцев и частично буржуазной интеллигенции. Группа носила название «сьентификос» (исп. científicos — ученые) — её члены придерживались философии позитивизма и научных методов управления государством. Руководящее ядро «сьентификос» состояло из полутора десятков человек, долгое время их лидером был министр финансов Хосе Лимантур. Эта группа проводила политику привлечения иностранных капиталов и создания льгот для иностранных предпринимателей. При этом политическим идеалом «сьентификос» было правление креольской олигархии, тесно связанной с заграничным капиталом, индейцев и метисов они рассматривали как низшую расу.

Чтобы подчинить себе армию, Диас разделил страну на 12 военных округов, при этом командующие округами постоянно меняли место службы — таким образом они не успевали обзавестись политическим влиянием. В начале Порфириата три четверти губернаторов были военными и имели звание генерала. К 1903 году их число уменьшилось с 18 до 8. Численность армии также была сокращена с 30 до 20 тыс. человек. Однако и эта цифра была только на бумаге, и во время революции 1910 года Диас смог выставить только 14 тыс. солдат. Сокращение вооруженных сил положительно повлияло на бюджет, от которого были отстранены власто- и сребролюбивые генералы, которые наживались на казне со времён обретения независимости.

При Диасе сильно увеличилась численность «руралес» — конной сельской жандармерии — с нескольких сотен до нескольких тысяч. Офицеров жандармерии брали из федеральной армии. Среди руралес появилось много уголовников. Сельская жандармерия участвовала в подавлении аграрных восстаний.

Правительство Диаса развернуло настоящую войну против индейского населения некоторых штатов, которое было недовольно его аграрной политикой (см. раздел «Экономика»). В Соноре с оружием в руках выступали индейцы яки, которые оказывали сопротивление до самой революции 1910—1917 годов. Захваченных в плен яки продавали на плантации Юкатана, где они вскоре умирали от непривычного тропического климата. На Юкатане поднялось восстание индейцев майя, после подавления которого полуостров стал «собственностью» полусотни плантаторов во главе с губернатором Олегарио Молиной.

Экономика

В 1877—1899 годах рост мексиканской экономики составлял 2,7 % в год, в 1900—1910-х — 3,3 % в год. Определение экономической политики Диас доверил Хосе Лимантуру. Лимантур и другие сьентификос видели основу экономического развития в иностранных предпринимателях. Последние же были заинтересованы только в добыче и вывозе минерального и сельскохозяйственного сырья. Таким образом, в период правления Диаса иностранные капиталовложения резко увеличились. В 1884 году они равнялись сумме в 110 миллионов песо, а в 1911 — более 3,4 миллиарда песо.

Бурный экономический рост начался с масштабного строительства железных дорог, столь важных для не имевшей удобных водных путей Мексики. В 1876 году протяжённость железных дорог в стране составляла 700 км, в 1885 — 6 тысяч км, в 1900 — 14 тысяч км, а в 1910 году — 20 тысяч км. Изначально железные дороги принадлежали американским и британским компаниям, в 1908 году некоторые важные линии были национализированы. Железнодорожные пути были необходимы для вывоза сырья и в основном шли к американской границе и крупным портам. Модернизации и расширению портов так же уделялось большое внимание — в конце XIX — начале XX вв. у Мексики было 10 портов на Атлантическом океане и 14 на Тихом океане. Благодаря этим мерам экспорт Мексики в рассматриваемый период вырос в шесть раз, импорт — в три. Увеличилась и телеграфная сеть: с 9 тысяч км в 1877 году до 70 тысяч км в 1900.

Быстро развивались ориентированные на экспорт отрасли сельского хозяйства: производство кофе выросло с 8 до 28 тысяч тонн, а сизаля — с 11 тысяч тонн до 129 тысяч тонн за период 1877—1910 гг. Производство хлопка увеличилось с 26 тысяч тонн в 1877 году до 43 тысяч тонн в 1910, а сахара — с 630 тысяч до 2,5 миллионов тонн. Мексика была крупнейшим производителем хенекена.

Однако эти результаты были получены в том числе и за счёт эксплуатации крестьян и коренного населения и снижения уровня жизни народных масс. В 1883 году был издан «декрет о колонизации и компаниях по землеустройству», создававший условия для захвата общинных земель. Согласно декрету компании и частные лица могли получать «пустующие» земли для заселения. Также согласно этому декрету учреждались компании по измерению и размежеванию земель. В качестве оплаты треть размежеванной земли эти компании получали в собственность, а оставшиеся две трети могли приобрести в рассрочку по низкой цене. Однако «пустующими» объявлялись все земли, владельцы которых не имели соответствующих документов на владение. Таким образом в тяжелом положении оказались индейские крестьяне, не имевшие документов, но, обрабатывавшие свои наделы из поколения в поколение ещё до прихода европейцев.

За годы диктатуры Диаса 54 млн га, то есть 27 % площади страны, оказались у латифундистов. На 1910 год 96,6 % сельского населения не имели земли, при этом батраки-пеоны с семьями составляли 2/3 населения Мексики. Монополия латифундистов порождала неэффективное использование земли, закрепляя экстенсивный характер сельского хозяйства. Кроме того, многие помещики выращивали на своих землях в основном технические культуры, в первую очередь сахарный тростник. Крупные территории принадлежали американским и британским компаниям. Для строительства железных дорог и рудников иностранцы скупили крестьянские земли на севере Мексики. В штатае Чиуауа ими были созданы крупные скотоводческие хозяйства, поставлявшие в США живой скот. В Нижней Калифорнии из 14,4 млн га всей земли 10,5 млн га принадлежало компаниям США. В 1884 году был одобрен так называемый «Кодекс рудников», по которому иностранный собственник земли мог владеть находящимися в ней полезными ископаемыми.

Для промышленности периода Порфириата было характерно преобладание добывающих отраслей. В 1872—1873 годах добыча золота оценивалась в 976 тыс. долларов, серебра — в 21 441 тыс. долларов, а в 1900—1901 годах стоимость добычи золота составляла 8843 тыс. долларов, а серебра — 72 368 тыс. долларов. В 1901 году Мексика занимала первое место в мире по добыче серебра, второе — по добыче меди и пятое — по добыче золота. Стоимость совокупной продукции горнодобывающей промышленности в 1900 году превысила 90 млн песо, что в три раза больше чем в 1880 году. За первое десятилетие XX века добыча нефти увеличилась в 1200 раз. Развивалась металлургия, обрабатывающая промышленность была представлена в основном текстильными предприятиями. Промышленность находилась в основном в руках британских и американских компаний.

Отмена серебряного стандарта и переход на золотой в основных мировых державах того времени, в том числе США, привела к спаду спроса на серебро и соответственно снижению его цены. Это вызвало рост внешних платежей, выплачиваемых в золоте. По инициативе Хосе Лимантура было принято решение о переходе на золотой стандарт, который был осуществлен в 1905 году. Правительству Диаса удалось сбалансировать бюджет с помощью увеличения налогов, но из-за новых иностранных займов быстро возрастал государственный долг. В 1880 году он составлял 191,4 млн песо, а в 1910—1911 годах достигал уже 823 млн песо. В банковской сфере доминировал английский, французский, испанский капитал. К началу 1910-х годов 60 % мексиканского импорта и 77 % экспорта приходилось на долю США.

Социальная сфера

В 1910 году только 19 % жителей Мексики были грамотными. Учителя систематически недополучали жалование. Новых школ в расчёте на количество населения строилось меньше, чем при Лердо де Техаде.

Почти не существовало системы медицинского обслуживания. Детская смертность не снизилась и составляла более 400 детей на тысячу. Взрослая смертность по стране составляла 37—40 человек на тысячу. А средняя продолжительность жизни примерно равнялась 30 годам. 50 % всего жилого фонда считалось лачугами — жилищами из одной комнаты, не имевшими канализации, воды и электричества. Проблему представляли такие болезни, как оспа, дизентерия, туберкулёз, малярия и тиф.

Ограничения рабочего дня не существовало и люди работали по 12 часов в сутки семь дней в неделю. Забастовки и создание профсоюзов были законодательно запрещены. Пенсионного и страхового обеспечения не существовало. Заработная плата часто выплачивалась не деньгами, а бонами или марками, которые принимали только в фабричной лавке или магазине помещика. Довольно большую долю рабочих (включая ремесленников) — 200 тыс. из 800 тыс. — составляли женщины. Женщинам платили в два раза меньше, чем мужчинам, а их труд использовался на тяжелом и монотонном производстве, прежде всего в текстильной промышленности и на сигаретных фабриках.

Однако в XX веке женщины приобрели широкие возможности для получения образования. В начале века 65 % учителей начальных школ были женщинами. Еще в 1887 году в Мехико первая мексиканская женщина получила после окончания медицинской школы диплом врача.

Среди бедных слоёв населения процветал алкоголизм. Для сравнения: в 1901 году в Мехико было 946 дневных и 365 ночных заведений для распития традиционного напитка пульке (пулькерий) — и только 34 хлебных магазина и 321 мясной. Правительство пыталось бороться с этим явлением: принимались законы, по которым пулькерии должны были быть лишены окон, там запрещалась музыка, в некоторых штатах пытались запретить работу пулькерий после шести часов вечера и включали в уголовные кодексы статьи, предусматривавшие наказание за нахождение в общественном месте в нетрезвом виде.

• Мехико во время порфириата
• Pulque shop in Tacubaya.jpg

  Пулькерия в городском районе Такубайя, 1884—1885 годы

• Mexico City street market 1885.jpg

  Столичный рынок, 1885 год

• 2686 women working in cigarette factory.jpg

  Производство сигарет, 1903 год

• Peons mono.jpg

  Семья пеонов, 1906 год

• Archivo34.jpg

  Вид на строящийся Дворец изящных искусств с Проспекта Хуареса, 1909 год

Столетие независимости Мексики

16 сентября 1910 года Мексика должна была отпраздновать столетие своей независимости (Centenario de la Independencia Mexicana). Празднованию независимости должен был быть посвящён весь сентябрь. Подготовке Мехико к торжеству столичные и федеральные власти посвятили десять лет и затратили крупные суммы денег. Были вымощены улицы, реконструирован городской дворец, должны были быть возведены новые театры, министерства, почтамты, среди прочих сооружений были воздвигнуты Дворец изящных искусств и Колонна Независимости. Перед празднествами городские власти попросили жителей вычистить свои дома, выставить цветы и вывесить флаги, а полиция очистила центр города от бездомных. Были приглашены официальные представители иностранных государств: испанцы вернули военную форму Хосе Мария Морелоса — казнённого героя Войны за независимость, французы — ключи от Мехико, хранившиеся в Париже со времён иностранной интервенции 1860-х гг., а американские представители почтили память детей-героев, погибших в Американо-мексиканской войне.

Порфиризм в искусстве

Со второй половины XIX века доминирующим направлением в архитектуре Мексики становится эклектика, получившая название «порфиризм». Создается множество сооружений, перегруженных декором и скульптурами. Стремление догнать Европу стимулировало развитие градостроительства, создание более современного облика городов, в первую очередь Мехико. В богатых кварталах столицы можно было встретить особняки во французском стиле, барочные здания опер и театров, многоэтажные офисные здания из железобетона и чугуна, засаженные деревьями бульвары со статуями, улицы освещенные электричеством и трамвайные маршруты. Основной тенденцией в архитектуре Мексики было обращение к европейским неиспанским образцам — английским, французским и немецким. Элементы модерна начали проникать в стиль зданий, окружавших Пасео-де-ла-Реформа. Классический дизайн использовался для Монумента независимости, памятника Хуаресу и статуи Колумба. Убеждение Диаса в необходимости создания общественных монументов в городском ландшафте положило начало традиции, продолжавшейся на протяжении всего XX века. Наиболее яркими были проявления неоромантического и неоготического стилей. Примерами которых могут служить Центральный почтамт и Дворец изящных искусств, видимо, имевший прототипом французскую Гранд-Опера. Потеря официальной культурой ощущения национального характера привела к тому, что даже павильон Мексики на Международной выставке в Париже был выстроен в «мавританском стиле».

Конец Порфириата

Оборотной стороной экономических успехов диктатуры Диаса явилось усиление зависимости страны от Соединённых Штатов и высокая социальная напряженность. Поэтому реакцией на циклический кризис в США 1907—1908 гг., усиленный неурожаем 1910 года, стал острый экономический, социальный и политический кризис в Мексике. Политика правящих кругов привела к обострению классовых противоречий в деревне. На протяжении всего периода диктатуры происходила революционная борьба крестьянства. В стране росло рабочее движение, недовольство охватило и средние слои горожан. Росло оппозиционное движение, лидерами которого стали братья Флорес Магон и Франсиско Мадеро.

В 1910 году Порфирио Диас был в очередной раз переизбран президентом Мексики. Его соперник лидер либерально-демократической оппозиции Франсиско Мадеро отказался признать результаты выборов и призвал мексиканцев к борьбе с деспотическим режимом, выступив с «планом Сан-Луис-Потоси». Его программа предусматривала избавление Мексики от империалистического господства и возвращение крестьянам отнятых у них в период правления Диаса земель. Восстание было назначено на 20 ноября 1910 года. Хотя план рассматривал не все социальные вопросы, он стал катализатором для массовых народных выступлений. Так было положено начало Мексиканской революции. 1 апреля 1911 года в очередном послании к Конгрессу Диас признал большинство требований повстанцев и пообещал провести аграрную реформу. Однако революционеры были настроены на решительную борьбу с режимом. В мае Диас подал в отставку и эмигрировал во Францию. В июне под овации 100 тысяч горожан Мадеро въехал в столицу.

Примечания

Источники

Литература

• Galvan J. A. Latin American Dictators of the 20th Century: The Lives and Regimes of 15 Rulers. — McFarland & Company, 2013. — ISBN 9780786466917.
• Johns M. The City of Mexico in the Age of Díaz. — University of Texas Press, 2011. — ISBN 9780292788572.
• Knight A. The Mexican Revolution: Porfirians, liberals, and peasants. — Cambridge University Press Press, 1986. — ISBN 9780521244756.
• Metzler M. Lever of Empire: The International Gold Standard and the Crisis of Liberalism in Prewar Japan. — University of California Press, 2006. — ISBN 9780520931794.
• Wasserman M. Everyday Life and Politics in Nineteenth Century Mexico: Men, Women, and War. — University of New Mexico Press, 2000. — ISBN 9780826321718.
• Альперович М. С., Слёзкин Л. Ю. История Латинской Америки (с древнейших времен до начала XX в.). — Учебное издание. — 2-е изд., перераб. и доп. — М.: Высш. шк., 1991.
• Альперович М. С., Руденко Б. Т. Мексиканская революция 1910—1917 гг. и политика США. — М.: Соцэкгиз, 1958. — 336 с.
• Ларин Е. А. Всеобщая история: латиноамериканская цивилизация: Учеб. пособие. — М.: Высшая школа, 2007. — 494 с. — ISBN 9785060056846.
• Марчук Н. Н., Ларин Е. А., Мамонтов С. П. История и культура Латинской Америки (от доколумбовых цивилизаций до 1918 года): Учеб. пособие / Н. Н. Марчук. — М.: Высшая школа, 2005. — 495 с. — ISBN 5-060-04519-6.
• Платошкин Н. Н. История Мексиканской революции. Истоки и победа 1810—1917 гг. — М.: Университет Дмитрия Пожарского : Русский Фонд содействия образованию и науке, 2011. — Т. 1. — 432 с. — ISBN 978-5-91244-034-2.
• Строганов А. И. Латинская Америка в XX веке : пособие для вузов. — 2-е изд., испр. и доп. — М.: Дрофа, 2008. — 432 с. — ISBN 9785358046573.

Ссылки

[ubaye-en-cartes.e-monsite.com/pages/geographie/les-barcelonnettes-au-mexique.html Фотографии с почтовых открыток времен Порфириата]. ubaye-en-cartes.e-monsite.com. Проверено 17 августа 2012. [www.webcitation.org/6AcJw1VHz Архивировано из первоисточника 12 сентября 2012].

Отрывок, характеризующий Порфириат

– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?