Поршнев, Борис Фёдорович

Борис Фёдорович Поршнев
Борис Фёдорович в своём кабинете.
Дата рождения:	22 февраля (7 марта) 1905(1905-03-07)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	26 ноября 1972(1972-11-26) (67 лет)
Место смерти:	Москва
Страна:	СССР СССР
Научная сфера:	История, Социология, Философия, Криптозоология
Место работы:	Московский областной педагогический институт Московский институт философии, литературы и истории Казанский государственный университет Институт истории АН СССР Институт всеобщей истории АН СССР
Учёная степень:	доктор исторических наук (1941), доктор философских наук (1966)
Учёное звание:	профессор (1941)
Альма-матер:	МГУ
Известен как:	историк и социолог
Награды и премии:

Бори́с Фёдорович По́ршнев (22 февраля (7 марта) 1905, Санкт-Петербург — 26 ноября 1972, Москва) — советский историк и социолог. Доктор исторических (1941) и философских (1966) наук. Почётный доктор Клермон-Ферранского университета во Франции (1956).

Биография

Юность и детство

Поршнев был коренным петербуржцем. Его отец, Федор Иванович Поршнев, получил инженерное образование в Германии. Он владел небольшим кирпичным заводом (построенным его отцом в Гавани Васильевского острова). Кирпичи с фамильным клеймом «Поршневъ» находят в городе до сих пор. По воспоминаниям дочери ученого Екатерины Борисовны Поршневой, дед критически воспринял социалистическую революцию, в отличие от бабушки Аделаиды Григорьевны (урожденной Тинтуриной), большевички и сподвижницы Н. К. Крупской на ниве педагогики.

В 1922 г. Борис закончил среднюю школу. Именно тогда произошло первое знакомство юноши, воспитанного в отцовском преклонении перед естественными науками, со своей будущей специальностью. Провалив выпускной экзамен по истории и готовясь к переэкзаменовке, он стал читать историческую литературу, постепенно увлекаясь. Подобное самообразование оказалось поистине судьбоносным, предопределив в конечном счете своеобразие Поршнева-историка. Обнаружив, что «существующие книги по истории описывают отдельные ее события, а не саму историю», он, по собственным воспоминаниям об этом времени, «захотел написать обо всей истории целиком, о том, как она началась, по каким законам развивалась, так, чтобы получилась настоящая наука, наука, в основе которой лежит теория, а не только описание фактов».

Университеты

Сдав выпускные экзамены, Борис Поршнев поступил в Петроградский университет на общественно-педагогическое отделение факультета общественных наук (ФОН), а в связи с переездом семьи перевелся в 1-й Московский государственный университет на то же отделение. ФОН включал две профилирующие дисциплины — историю, которой Поршнев начал заниматься под руководством тогдашнего ректора МГУ и будущего академика В. П. Волгина, навсегда оставшегося для него глубокоуважаемым учителем, и психологию. Выбор последней тоже не был случайным. «К окончанию университета, — вспоминал он много позднее, — созрело верное решение: психология — смык биологических и социальных наук, и, как ни сложны биологические, социальные еще много труднее, кто не понял их — немощен. А история — слиток всех социальных наук. Долгим трудом я достиг признанного мастерства историка: центр — история XVII века, широкий концентр — исторические судьбы „срединной формации“, феодализма, еще более широкий — сам феномен человеческой истории от ее инициации до сегодня. Все это — закалка, прежде чем вернуться в психологию».

По совету профессоров Г. И. Челпанова и К. Н. Корнилова, у которых Поршнев занимался психологией, он стал параллельно учиться и на биологическом факультете. Однако, выбрав профессией историю и получив в 1925 г. диплом об окончании ФОН, Поршнев не стал добиваться документа об окончании биофака, о чем позже сожалел. Отсутствие свидетельства о биологическом образовании оказывалось для оппонентов решающим аргументом, чтобы отвергнуть его работы в области физиологии высшей нервной деятельности, эволюционной зоологии и других биологических наук. Спустя 40 лет, Поршнев мог утешать себя лишь «неписаным правом» на диплом биолога: «Кто сделал дело в биологии, тот биолог».

Становление учёного

В 1926—1929 гг. Поршнев — аспирант Института истории Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН), одного из лучших исследовательских учреждений советской поры, где сотрудничали представители немарксистской и марксистской научной формации.

В начале 30-х годов определилась франковедческая специализация ученого. Издательство «Academia», планировавшее публикацию мемуаров видного участника Фронды кардинала Ретца (Поля Гонди), предложило Поршневу написать комментарии и предисловие к переводу. В мемуарах ему встретилось «беглое упоминание о каких-то народных волнениях накануне Фронды». При тогдашней востребованности темы и собственного настроя молодого ученого «беглое упоминание» явилось «искрой» творческого процесса. Он «захотел сделать как можно более обстоятельное примечание»; причем «чем труднее было найти материалы и факты, тем сильнее становилось упорство». Реализации исследовательского замысла помог найденный в Публичной библиотеке в Ленинграде архив канцлера Сегье.

С 1935 г., будучи сотрудником кафедры средних веков Государственной академии истории материальной культуры (в рамках этого исследовательского центра в 30-х годах были разработаны положения формационной теории древности и средних веков), Поршнев начинает знакомить коллег с результатами своих исследований: «Восстание в Байонне в 1641 г.», «Восстание в Бретани в 1675 г.» В 1939 г. на общем собрании отделения истории и философии академии, посвященном 150-летию Французской революции, Поршнев выступил с докладом (тогда же опубликованным) «Крестьянские и плебейские движения XVII—XVIII вв. во Франции». В ноябре 1940 г. на Ученом совете Московского института философии, литературы, истории, профессором которого он стал двумя годами раньше, Поршнев защитил докторскую диссертацию «Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623—1648 гг.)».

В начале Великой Отечественной войны находился в эвакуации в Казани, где работал профессором и заведующим кафедрой истории (1941—1942) историко-филологического факультета Казанского университета. Здесь же он защитил докторскую диссертацию о народных восстаниях во Франции в XVII веке. С 1943 г. становится сотрудником Института истории АН СССР, продолжая преподавательскую работу в Московском государственном университете.

Зенит славы

Подготовленная на основе диссертации одноименная монография была опубликована в 1948 г. Удостоенная Сталинской премии в 1950 г., она предопределила не только репутацию Поршнева как крупнейшего советского исследователя народных движений, но и обеспечила международное признание ученого. С рецензиями (а всего их по 1965 г. зафиксировано в зарубежной печати 21) выступили виднейшие французские специалисты Ж. М. Берсе, Г. Лемаршан, Э. Леруа Ладюри, Д. Лигу, Р. Мандру, Р. Мунье, Ф. Фюре. Воссоздав картину непрерывной цепи народных восстаний, советский историк открыл для французов, что их XVII в., «Grand siecle», был до краев наполнен классовой борьбой, и с этой позицией нельзя было не считаться самым убежденным противникам марксизма (наиболее известный пример — ставшая хрестоматийной в мировой историографии полемика между Поршневым и Мунье). А 20 — 40-е годы XVII в. получили название «le temps porschnevien».

Закат славы и смерть

На волне успеха Поршнев решается обратиться к проблемам, которые занимали его начиная со студенческих лет: он пытается выработать единый общий закон исторического развития, который объяснял бы все исторические процессы. Он активно работал над разработкой «закона феодального общества» (по аналогии с Марксовым законом капиталистического общества), сформулировал основания своей концепции классовой борьбы, представив последнюю воплощением диахронического единства истории и универсальным носителем энергии исторического процесса. Исключительная роль классовой борьбы как движущей силы истории оказалась в центре острой полемики, которую вызвали статьи Поршнева в «Известиях АН СССР». Навязчивая идея Поршнева выработать единый закон, которым можно было бы объяснить все события в истории, были встречены с опаской и неприятием со стороны его коллег. События 1948—1953 гг. породили известную изоляцию (и определенную самоизоляцию) Поршнева в академической среде, которая не могла не способствовать развитию его теоретического «монологизма». Оппоненты Поршнева оказались в неудобном положении: при любом возражении их легко можно было обвинить в покушении на классовый подход, методологическую основу советской историографии. Е. В. Гутнова, относившаяся к лагерю противников Поршнева, вспоминала: «Было очень трудно выступать против трактовок Поршнева. Тем не менее наши медиевисты отважились на это, поскольку согласиться с этой концепцией означало, по сути дела, вообще отказаться от серьезных научных исследований, вернуться от изучения общегражданской истории к изучению истории классовой борьбы, как это уже практиковалось в двадцатые годы».

Не обретя признания своей позиции, Поршнев тем не менее преуспел в научной самореализации. Результатом стало опубликование в 1964 г. монографии «Феодализм и народные массы», куда в переработанном виде вошло все написанное о феодализме в конце 40-х — начале 50-х годов. Учтя обвинение, что он лишает экономический базис определяющей роли в развитии общества, Поршнев обстоятельно подвел под классовую борьбу экономический фундамент, включив в монографию «Очерк политической экономии феодализма». Опубликованный еще в 1956 г. отдельной книгой «Очерк» приобрел широкую известность в СССР и был переведен на китайский (1958), чешский (1959), румынский (1967) языки. Сама монография была защищена в марте 1966 г, как докторская диссертация по философии. Академики Ф. В. Константинов, Т. П. Ойзерман, другие специалисты по истмату высоко оценивали вклад историка в теорию формаций; и их поддержка (и связи в центральном партийном аппарате) имела немаловажное значение для Поршнева, как в дискуссии среди медиевистов, так и позднее, когда он подвергся жесткой критике антропологов, зоологов и представителей других естественных наук.

В 50 — 60-е годы Поршневым было подготовлено несколько статей о специфике рабовладельческой формации и концепции «азиатского способа производства». Критика последней была характерной для Поршнева на всем протяжении его творчества, начиная с 30-х годов. Он доказывал три тезиса: приписывание Марксу представления об особом способе производства основано на недоразумении, на игнорировании исторически сложившегося европейского дискурса, в рамках которого Маркс пользовался термином «азиатский»; добавление «азиатского способа производства» в марксистскую концепцию общественных формаций полностью ее разрушает; для преодоления противоречий между сложившейся теорией и накопленным массивом новых фактов возможна такая модификация первой, которая ее не разрушит.

Итогом «диахронического» направления исследований стала монография «Докапиталистические способы производства (основные экономические и социологические категории)», где Поршнев суммировал важнейшие элементы своей теории исторического процесса. «Диахронический горизонт» охватывал период от первобытности до генезиса капитализма, в проспекте издания было указано: «Книга излагает не экономическую историю, а теоретическую экономию докапиталистических способов производства, однако… она отличается от того, что обычно пишут о докапиталистических обществах в учебниках по политэкономии и истмату, ибо автор — историк и поэтому достаточно знает относящийся к делу предмет»35 .

Параллельно шла разработка синхронических аспектов всемирной истории на материале внешней и внутренней политики европейских стран в эпоху Тридцатилетней войны (так, эмпирическим путем была обозначена «толщина» диахронической протяженности «горизонтального» среза исторического процесса — 30 лет). Из задуманной трилогии при жизни Поршнева увидела свет только заключительная часть «Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII в.» (М., 1970). Посмертно, в 1976 г., была опубликована первая часть «Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства». В 1995 г. книга переведена на английский язык.

С 1957 по 1966 год заведующий сектором новой истории западноевропейских стран Института истории АН СССР, с 1966 года руководил группой по изучению истории социалистических идей, а с 1968 года возглавлял сектор по изучению истории развития общественной мысли Института всеобщей истории АН СССР.

Работы Поршнева переведены на многие иностранные языки.

Научная деятельность

Перу Б. Ф. Поршнева принадлежит два десятка монографий и более 200 статей.

Поршнев считал, что изучение истории как набора фактов принципиально неправильно, что эта наука столь же логична и закономерна, как и точные науки. Он собирался описать человеческую историю именно с этой точки зрения. Однако Поршнев успел написать только начало этой «переписанной» истории — «О начале человеческой истории». Уникальность этой монографии состоит в том, что автор впервые попытался объяснить один из труднейших вопросов становления Человека Разумного в историческом отрезке его отрыва от обезьяньих предков, опираясь не на мифологические догадки, а на строгие закономерности развития и динамики высшей нервной деятельности. Все выдающиеся достижения мировой и, особенно, отечественной физиологии нервной и высшей нервной деятельности, относящиеся не только к палеопсихологии, но и ко всей психике Человека Разумного, вошли в структуру его теоретических построений.

История этой книги трагична. Поршнев с трудом добился разрешения на издание книги, согласившись ради этого изъять главы, важные для выражения его главной идеи. Однако в конце концов набор был рассыпан, и книга вышла только после смерти Поршнева в 1974 году. Это издание также неполное.

Первое полное издание книги вышло в 2006 году под редакцией Б. А. Диденко. Затем книга «О начале человеческой истории» была опубликована в 2007 году под научной редакцией О. Т. Вите, который восстановил рукопись в её первоначальном варианте, а также провел огромную работу по расширению научного аппарата книги.

Работы Поршнева демонстрируют его образованность не только в гуманитарных науках, но и в специальных, таких как общая физиология нервной деятельности, высшая нервная деятельность, патопсихология и психиатрия, языкознание и психолингвистика. Глубокие знания в указанных областях науки позволили Поршневу раскрыть вскользь затронутые Марксом и Энгельсом понятия инстинктивного и сознательного труда, и их роли в очеловечивании человекообразных обезьян.

Поршнев вышел на понимание происхождения большинства современных гибридных рас путём генетического смешения Homo Sapiens с архантропом (например с Неандертальцем), имевшего место в неком далёком прошлом.

Впечатляет также использование автором закона доминанты А. А. Ухтомского и неадекватных (побочных) рефлексов (отмеченных И. П. Павловым) при раскрытии механизма формирования второй сигнальной системы — физиологической основы речевой деятельности.

Сторонники криптозоологии считают его основоположником гоминологии (т. н. науки о «снежном человеке».).

В своих работах Поршнев приходит к выводу о возможности объединения изучения классовой борьбы и изучение палеоантропов:

В 1964 г. Поршнев закончил работу над брошюрой «От высших животных ‑ к человеку». В ней он прямо указал на то, как в процессе дивергенции палеоантропов и неоантропов зародилась оппозиция «мы — они»: «…здесь действовал не столько естественный отбор, сколько своего рода искусственный отбор ‑ отталкивание одного варианта от другого, хотя бы и мало отличавшегося поначалу. А на этом фоне чем дальше, тем больше развертывался второй процесс. Он состоит в формировании определенных отношений родовых групп. Но в этих отношениях как бы воспроизводится и первый процесс: каждая группа относится и к ближней, и к другим, как в некоторой степени „не-людям“. Людьми называют и считают только свою группу. По отношению к ближним звеньям это не столь сильно выражено, но чем более отдаленно звено цепи, тем отчетливее к нему относятся как к „не-людям“»

Французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри вспоминал о Поршневе:

Жил однажды на свете советский историк по имени Борис Поршнев. Два предмета постоянно вызывали у него огромный интерес: йети и антиналоговые бунты. Отвратительный снежный человек и Жак-простак.

Концепция Б. Ф. Поршнева

Концепция Б. Ф. Поршнева основана на суггестивном подходе к историческому анализу. Он обосновывает трактовку исторических событий и в целом исторического процесса как последовательной смены фаз «суггестия-контрсуггестия-контрконтрсуггестия».

Идея о наличии междисциплинарных связей между историей и психологией не нова. Концепция Б. Ф. Поршнева представляет собой один из оригинальных ракурсов этой идеи и не раз становилась предметом научной полемики и оказывала влияние на развитие как исторической, так и психологической науки.

Объяснения истории, основанные на психологическом механизме внушения, всегда вызывали интерес и вопросы в научной среде. Эта концепция развивалась Поршневым в середине 1960-х годов, когда столь чётко выраженную психологическую идею «внедрить» в область истории, которую в то время ещё нельзя было трактовать вне концептуальных рамок марксистско-ленинской теории общества. Пробой соединения двух линий анализа — исторической и психологической стала книга (сборник статей) «История и психология», вышедшая под редакцией Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой в 1971 году. Это была попытка закрепить позиции оригинальной научной школы, основанной на союзе двух наук.

Суть позиции Б. Ф. Поршнева лучше всего изложена автором в его статье о сути суггестивного подхода к историческому анализу в названном выше сборнике. Она состоит в том, что суггестия, являясь клеточкой социальной психологии, в обыденной жизни не наблюдаема в её чистом, изолированном виде. Поэтому, во-первых, к ней трудно подобраться исследователю и, во-вторых, трудно убедиться в её значении для исторической деятельности человека. Но важным свидетельством в пользу разрабатываемого им подхода Поршнев считает то, что «суггестия более властна над группой людей, чем над одиночкой, а также, если она исходит от человека, как-то олицетворяющего группу, общество и т. п., или от непосредственных словесных воздействий группы людей (возгласы толпы, хор и т. п.)». С учетом этого обстоятельства Поршнев устанавливает значение суггестии для становления человека как общественного существа и утверждает, что «суггестия как таковая, в своем чистом виде, должна была некогда иметь автоматический, непреодолимый или, как говорят психологи и психиатры, роковой характер». Из этого следует, что психическая общность («мы») в идеале есть поле абсолютной веры, причем «полная суггестия, полное доверие, полное мы тождественны внелогичности (принципиальной неверифицируемости». Но (по аналогии с законом обратной индукции возбуждения и торможения) суггестия не получает абсолютной власти над человеком: суггестивное воздействие наталкивается на охранительные психические антидействия, и первый из таких феноменов — недоверие. Антитезой суггестии становится контрсуггестия. «Контрсуггестия и становится непосредственно психологическим механизмом осуществления всех и всяческих изменений в истории, порождаемых и не зовом биологической самообороны, а объективной жизнью общества, противоречиями и антагонизмом экономических и других отношений», — утверждает Поршнев и замечает, что рассматривает здесь не причины, приводившие людей в разных исторических условиях к срыву принуждающей силы слова, а сам психологический механизм негативной реакции на суггестию, который усиливался в ходе истории и посредством которого история менялась.

По Поршневу, суггестия не исчезает в ходе истории, по мере роста и усложнения контрсуггестии она приобретает другие формы. Но и сама контрсуггестия меняется: из простого отказа от послушания людским словам она превращается в ограничение послушания разными условиями. По ходу истории человеку все более важно не только то, от кого исходят указания, требующие повиновения. «Он хочет, чтобы слова ему были понятны не только в своей внушающей что-либо части, но и в мотивационной, то есть он спрашивает, почему и зачем, и только при выполнении этого условия включает обратно отключенный на время рубильник суггестии».

Основные идеи Б. Ф. Поршнева

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

1. Существует принципиальный разрыв между человеком и всеми другими животными.
2. Антропогенез — не восходящий процесс постепенного очеловечивания обезьяноподобных предков, а крутой вираж над пропастью, в ходе которого в природе появилось, а затем исчезло Нечто, принципиально отличное и от обезьян, и от людей.
3. «Пережитки прошлого» в поведении человека связаны не столько с «обезьяньим» наследством, сколько с тем, что возникло в процессе антропогенеза.
4. Мышление человека — это не развитие способов обработки информации, существующих у других животных, а принципиальное новообразование.
5. Мышление человека первично коллективно и изначально осуществлялось сетью мозгов, связанных речевыми сигналами. Лишь по мере развития общества формируется индивидуальное мышление.
6. Труд человека принципиально отличается от труда пчелы и бобра тем, что человек сначала думает, а затем делает. Этот труд свойствен только Homo sapiens. Труд питекантропов и неандертальцев был подобен труду бобра, а не Человека разумного.
7. Человек — это не биосоциальное, а полностью социальное существо.

Критика концепции Поршнева

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

По мнению ряда исследователей, теория Поршнева не отвечает на вопрос о том, почему одно и то же суггестивное воздействие вызывает разную реакцию, даже когда речь идет о внушениях, идущих в толпу или от толпы.

Контрсуггестивный механизм недоверия также не вполне прояснен: проблема включения логики должна быть осмыслена с учетом достижений этнометодологии (Г. Гарфинкель и его последователи показали, что бытовая логика, здравый смысл имеют иную природу, нежели формальная логика). Понимание как необходимая часть контрсуггестивного ответа также различается по своему механизму, и по результатам.

Значение концепции Поршнева

Концепция Поршнева обозначила перспективный путь соединения социально-психологических исследований с историческими. Социальная и историческая психология Поршнева, дополненая такими концепциями как, например, концепция ресентимента Макса Шелера, объясняющая перевороты в ценностях, или концепция идентичности в трактовке Эрика Эриксона становится востребованой историками, этнографами и археологами.

Семья

Приемный сын Поршнева — выдающийся математик академик В. П. Маслов.

Основные произведения

• Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623—1648). М.-Л., 1948.
• Очерк политической экономии феодализма. М., 1956.
• [alamas.ru/rus/publicat/porshnev_book3/Index.htm Современное состояние вопроса о реликтовых гоминоидах]. М., 1963.
• [enlightment2005.narod.ru/science/meslier_porshnev.pdf Мелье]. М., 1964., [trst.narod.ru/porshnev/jm/oglav.htm в формате HTML и RTF]
• [trst.narod.ru/porshnev/00.htm Феодализм и народные массы]. М., 1964.
• Социальная психология и история. М., 1966. (1-е, сокр. изд.)
• Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII в. М., 1970.
• История и психология. Сб. статей. Под ред. Б. Ф. Поршнева. М., 1971.
• [webfile.ru/3970677 Тридцатилетняя война и вступление в неё Швеции и Московского государства]. М., 1976.
• [lib.sibnet.ru/book/6816 Социальная психология и история]. Изд. 2-е, доп. и испр. М., 1979.
• О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии). С-Пб., 2007. (Восстанов. О. Вите первоначальный авторский текст.) Первое издание — 1974 г, второе — М.: ФЭРИ-В, 2006. — 640 стр.

Литература

• Берсе И.-М. [annuaire-fr.narod.ru/statji/Bercet-2007.html Размышления о том, как пишется история] // Французский ежегодник 2007. М., 2007.
• Вите О. Т. [annuaire-fr.narod.ru/statji/Vite-2005.html Борис Федорович Поршнев и его критика человеческой истории] // Французский ежегодник 2005. М., 2005.
• Кондратьев С. В., Кондратьева Т. Н. [annuaire-fr.narod.ru/statji/KondratievSV-2007.html Б. Ф. Поршнев в дискуссии о роли классовой борьбы в истории (1948—1953)] // Французский ежегодник 2007. М., 2007.
• Кондратьев С. В., Кондратьева Т. Н. [annuaire-fr.narod.ru/statji/Kondratiev-2005.html Б. Ф. Поршнев — интерпретатор французского абсолютизма] // Французский ежегодник 2005. М., 2005.
• Шадрин С. С. Исторический факультет Казанского университета (1939—2007): справочник. — Казань: КГУ, 2007. 46 с.
• Шадрин С. С. Профессорский состав исторического факультета в 1939—2004 гг. // Казанский университет как исследовательское и социокультурное пространство: сб. науч. статей и сообщений. — Казань: КГУ, 2005. С. 63—69.
• Луков Вал. А. [www.zpu-journal.ru/gum/new/articles/2007/Lukov_Val/5/ Историческая психология: возможности тезаурусного подхода]

Ссылки

• Поршнев Борис Федорович // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [www.porshnev.ru/ К 100-летию со дня рождения Бориса Фёдоровича Поршнева]

Отрывок, характеризующий Поршнев, Борис Фёдорович

Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.