Последнее королевство
Поделись знанием:
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
| Последнее королевство | |
| The Last Kingdom | |
 Постер первого сезона | |
| Жанр |
Историческая драма |
|---|---|
| Основано на |
серии книг «Саксонские хроники» Бернарда Корнуэлла |
| В ролях |
Александр Дреймон |
| Композитор |
Джон Ланн |
| Страна | |
| Оригинальный язык | |
| Количество сезонов |
1 |
| Количество серий |
8 (список эпизодов) |
| Производство | |
| Исполнительный продюсер |
Стивен Бутчард |
| Продюсер |
Крисси Скинс |
| Место съёмок | |
| Хронометраж |
58–59 минут |
| Студия |
Carnival Films |
| Трансляция | |
| Телеканал |
BBC Two (Великобритания) |
| На экранах |
с 10 октября 2015 |
| Ссылки | |
|
[www.bbc.co.uk/programmes/p0344rr3 Официальный сайт] | |
| IMDb | |
«После́днее короле́вство» (англ. The Last Kingdom) — британский исторический сериал, который является телевизионной адаптацией популярной серии книг Бернарда Корнуэлла под общим названием «Саксонские хроники»[1]. Премьера сериала состоялась 10 октября 2015 года на телеканале BBC America в США[2], а в Великобритании — 22 октября того же года на телеканале BBC Two.
Содержание
Сюжет
Сюжет телесериала разворачивается во второй половине IX века, когда то, что сейчас известно как Англия, представляло из себя несколько отдельных англосаксонских королевств — Нортумбрию, Мерсию, Уэссекс, Восточную Англию и пр. Англо-саксонские земли подвергаются нападению «великой армии язычников» — викингов, и власть над ними захватывают даны. Частичную независимость сохраняет только королевство Уэссекс, которым правит талантливый, но беспринципный король Альфред Великий.
Главный герой Утред, осиротевший сын англосаксонского тэна, похищен скандинавами и воспитан в качестве приемного сына ярла Рагнара. В результате войны, начавшейся между викингами и саксами, а также династических интриг, преданность Утреда подвергается серьезным испытаниям, вынуждая его выбирать между людьми, которые его вырастили и поднявшимися против них соплеменниками[3].
События первого сезона завершаются историческими сражениями саксов Альфреда с войском Уббы при Кинвите (Cynwit) и армией Гутрума при Эдингтоне (Edington), имевшими место весной 878 года.
В ролях
Основной состав
- Александр Дреймон в роли Утреда Беббанбургского</span>ruen
- Тобиас Зантельман в роли Рагнара Младшего
- Эмили Кокс в роли Бриды
- Томас В. Габриэльссон в роли Гутрума
- Джозеф Миллсон в роли Эльфрика
- Руне Темте в роли Уббы
- Мэттью Макфэдьен в роли лорда Утреда
- Иэн Харт в роли Беокки
- Дэвид Доусон в роли короля Альфреда
- Адриан Бауэр в роли Леофрика
- Саймон Кунц в роли Одды Старшего</span>ruen
- Гарри Макинтайр в роли Этельвальда</span>ruen
- Брайан Вернел в роли Одды Младшего
- Эми Рен в роли Милдрит
- Чарли Мёрфи в роли королевы Изольды
Второстепенный состав
- Элиза Баттерворт в роли Эльсвиты</span>ruen
- Ева Бертистл в роли Хильды
- Николас Роу в роли брата Ассера</span>ruen
- Юлия Бахе-Вииг в роли Тиры
- Оле Кристоффер Эртвог в роли Свена
|
|
Производство
Съёмки сериала стартовали в ноябре 2014 года[4][5]. Компания Carnival Films разработала сериал для BBC Two и BBC America, снимая в Венгрии и Великобритании. Ник Мёрфи выступил в роли со-исполнительного продюсера и стал режиссёром нескольких эпизодов[1].
Эпизоды
Сезон 1 (2015)
| № | # | Название | Режиссёр | Сценарист | Дата показа в США |
Дата показа в Великобритании |
Зрители Великобритании (миллионы) |
|---|
Сезон 2 (2016)
Сериал был продлён на второй сезон из десяти эпизодов[14], который выйдет в 2017 году[15][16].
Топонимы, встречающиеся в сериале, и их современные названия
- Беббанбург (современное название — Замок Бамборо) — замок на восточном побережье Англии, к югу от острова Линдисфарн. Его координаты 55°36′33″ с. ш. 1°42′41″ з. д. / 55.609134° с. ш. 1.711275° з. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=55.609134&mlon=-1.711275&zoom=14 (O)] (Я),
- Эофорвик (современное название — Йорк) — столица королевства Нортумбрия, на севере Англии. В 866 году захвачен датчанами и переименован ими в Йорвик.
- Нортумбрия — королевство на севере Англии.
- Мерсия — королевство к югу от Нортумбрии.
- Восточная Англия — небольшое королевство (столица Дис) к востоку от Мерсии.
- Уэльс — королевство к западу от Мерсии, на западном побережье Англии.
- Лунден (современное название Лондон) — город на реке Темез (Темза), во времена, описываемые в сериале, относился к королевству Мерсия.
- Уэссекс — королевство на юге Англии, к югу от Темеза. Столица Эксанкестер (современное название — Эксетер). Альфред Великий предпочитал править из Сиппанхамма.
- Редингум (современное название — Рединг) — город на реке Кент (притоке Темзы), примерно в 50 километрах западнее Лондона.
- Батум (современное название — Бат) — небольшой город на старой римской дороге, в 15 километрах от Бристоля на восток. Ещё во времена римлян тут был бальнеологический курорт.
- Сиппанхамм — (современное название — Чиппенем), графство Уилтшир. Расположен в 30 километрах к востоку от Бристоля.
- Сюннигтвайт — (современное название — Суинитуэйт), графство Йоркшир. Ставка Рагнара Старшего, куда был мальчишкой привезен Утред.
- Винтанкестер — (современное название — Уинчестер), город, который Альфред Великий в поздние годы своей жизни сделал столицей Уэссекса. Здесь он умер и здесь же похоронен.
- Дефнаскир (современное название — Девоншир) — небольшое королевство или олдерменство на юге Англии, к западу от Уэссекса. В Дефнаскире находится поместье Окстон, которое Утред получил, женившись на Милдрет. Окстон расположен на берегу реки Уэск (современное название Экс).
- Корнуоллум — королевство на Корнуольском полуострове, к западу от Дефнаскира, заселено бриттами.
- Сэферн — река Северн. «Широкое Сэфернское море» — эстуарий реки Северн, впадающий в Бристольский залив.
- Сомерсетские болота — ландшафтный заповедник в национальном парке Эксмур, графство Сомерсет. Болота на севере впадают в Сэфернское море (Бристольский залив). Здесь король Альфред спасался после разгрома.
- Эгбертов камень — судя по описанию в тексте хроник, остаток мегалитического сооружения из трех камней, лежащих на склоне холма. До настоящего времени не сохранился. Судя по примечанию автора хроник, историки сходятся на том, что холм с камнем возвышался над деревней Вилиг (современное название — Кингстон Деверил, Kingston Deverill). Координаты деревни 51°07′59″ с. ш. 2°13′14″ з. д. / 51.133094° с. ш. 2.220535° з. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=51.133094&mlon=-2.220535&zoom=14 (O)] (Я). Здесь король Альфред собирал свои войска. Эгберт — англо-саксонский король (годы правления 802—839), дед Альфреда, который распространил свое влияние на всю южную Англию (за исключением Нортумбрии). Говорят, на этих камнях Эгберт чинил суд. Эгбертов камень находился примерно в 42 километрах западнее Стоунхенджа.
Отличие сериала от серии книг «Саксонские хроники»
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
В этом разделе не хватает ссылок на источники информации. Информация должна быть проверяема, иначе она может быть поставлена под сомнение и удалена.
Вы можете отредактировать эту статью, добавив ссылки на авторитетные источники. Эта отметка установлена 24 сентября 2016 года. |
 |
Раздел ошибок и неточностей художественного произведения в данной статье не соответствует руководству об их написании и, возможно, является оригинальным исследованием. Добавьте ссылки на источники и приведите раздел в соответствие руководству, в противном случае он может быть удалён.
Эта отметка стоит с 24 сентября 2016. |
Перечень отличий
- Пропуск лет в сериале (когда Утред-мальчишка падает с моста в речку, сброшенный в шутку Рагнаром, а выныривает уже шестнадцатилетним) подробно описан в «Хрониках»:
- Рабство у Рагнара Утред воспринял как ощущение свободы. Он избавился от ежеминутных поучений Беокки, отцовского равнодушия, ненависти со стороны брата отца Эльфрика, а главное, постоянной скуки. Рагнар относился к Утреду, как родному сыну. Датчане умели не только работать, но и развлекаться. Работал Утред наравне с родными детьми Рагнара. Тут отличий не было никаких, у ярла работали все, в том числе и он сам. Выполнив задание, каждый мог делать, что вздумается. Утред беседовал с отцом Рагнара Равном, услышав от слепого множество историй. Дрался с другими детьми. После одного из таких поединков Утред, одолев датского мальчишку, отобрал у него дешевый серебряный медальон в виде молота Тора. Этот медальон он носил потом всю жизнь. Своего первого человека, англичанина, Утред убил в двенадцать лет. Это был постановочный бой, Утред сражался с пленником, у которого не было никаких шансов. После этого Рагнар стал регулярно учить Утреда приемам боя и владению оружием.
- В хрониках Беокка описывается, как невысокий, очень худой рыжий человек, страдающий косоглазием, с парализованной рукой. Беокка, увидев Утреда среди людей Рагнара, тайно передал юноше записи, свидетельствующие о том, что он является законным олдерменом Беббанбурга. Тем самым он лишил этих записей Эльфрика, что привело того в ярость. Это и явилось причиной изгнания Беокки из Беббенбурга. Утред считал, что эти пергаменты ему ни к чему, но сохранил их. Эльфрик, женившись на мачехе Утреда, рассчитывал на олдерменство. Сначала Эльфрик хотел выкупить Утреда из рабства, чтобы увезти в Беббанбург и потихоньку прирезать. Но Рагнар заявил, что цена выкупа мальчишки равна стоимости меча Рагнара. По сути, это означало, что тот, кто хочет заполучить Утреда, должен сразиться с Рагнаром. Естественно, желающих не нашлось. Утред был недоступен, бумаги у него, а жена Эльфрика ждала наследника. Поэтому Эльфрик пообещал серебро по весу родившегося младенца тому, кто убьёт Утреда. На это вызвался Веланд.
- В становлении мировоззрения Утреда большое значение оказал кузнец Элдвульф. В сериале он показывается мельком, когда Утред заказывает ему меч. На самом деле Элдвульф был кузнецом ещё в Беббанбурге, у отца Утреда. Элдвульф оставался язычником, так и не принявшем христианства. Он много рассказывал мальчишке о Валгалле, Одине, Торе и других богах. Поэтому, оказавших у датчан, Утред не воспринял их религию, как нечто чужеродное. Когда Веланд явился к Эльфрику с похвальбой о том, что ему удалось убить Утреда, Элдвульф тяжело ранил Веланда, ударив его топором. Кузнеца заключили под стражу. Веланд лечился в монастыре на островах Фарн (расположенных в миле от Беббанбурга). Тут появляется Утред и добивает Веланда. Отделив его голову, он скачет к замку, чтобы бросить голову к воротам замка. Кузнец пользуется моментом, чтобы сбежать от Эльфрика, и присоединиться к Утреду. У Рагнара кузнец стал очень уважаемым человеком. Он и выковал Утреду меч, на что ушло целое лето непрерывного труда. Этот меч Утред назвал Вздохом Змея. Огромный кусок янтаря, который был вделан в меч Утреда в сериале, в хрониках не упоминается. Более того, Эдвульф наотрез отказался украшать меч, хотя Утред просил его об этом. «Утред, это всего лишь инструмент», — сказал кузнец. Эдвульф погиб во время свадьбы Тайры, когда произошло нападение Кьяртана.
- Со старшим сыном Рагнара-старшего, Рагнаром Рагнарсоном, Утред познакомился, когда тот прибыл на побывку в Сюннигтвайт, где была ставка Рагнара-старшего. У Рагнара-младшего был свой экипаж и корабль. Рагнар Рагнарссон в это время служил под знаменами Ивара Безкостного в Ирландии. Ивар Бескостный (в сериале не упоминается) — один из братьев-предводителей Великой языческой армии (вместе с братьями Хальфданом и Уббой). Рагнар-младший вместе с Утредом, попивая эль, чинили крышу сарая и болтали о житье-бытье. Во время этой краткой побывки между Утредом и Рагнаром-младшим завязались самые теплые, братские отношения.
- Приемам рукопашного боя в клине (или строе щитов) Утреда научил Токи, рулевой Рагнара (в сериале не упоминается). Токи пришел к Рагнару взамен изгнанного рулевого Кьяртана. Токи подарил Утреду второй клинок — широкий короткий сакс, который назывался Осиное Жало. В сериале Утред пользуется клинком, который совершенно не похож на сакс (например в сцене, где он бросает его под ноги Рагнару-младшему). Этот клинок по форме лезвия напоминает современный американский дизайн (с прямой передней кромкой) древнего японского клинка танто (у которого кромка изогнута), что заведомо является невозможным. Осиное жало сперва показался Утреду неудобным и некрасивым, но Рагнар отозвался о новом оружии с большим одобрением. Утред научился, находясь за строем щитов, ударам исподтишка: по запястьям, по лодыжкам. Токи погиб во время битвы при Ренингуме. Впоследствии Осиное жало не раз спасал Утреду жизнь.
- Ещё один эпизод, пропущенный в сериале — похищение Утреда и Бриды. В это время в Батуме шли переговоры между датскими вождями и королем Альфредом. Утред и Брида по причине малолетия в переговорах не участвовали, проводя время в бассейне старой римской бани (в современном Бате тут и сейчас расположен бальнеологический курорт). Подростков похитили по наущению Беокки, желавшего непременно вернуть Утреда в христианство. Оба предстали перед Альфредом и его женой Эльсвит, чтобы те решили их дальнейшую судьбу. Бриду схватили заодно с Утредом, потому что Утред из шалости соврал, что она дочь короля. Бридда подхватила ложь и разыграла уморительную сценку, из которой следовало, что она незаконная дочь короля Эдмунда. Пикантности этой истории добавило то, что совсем недавно скончавшийся король Эдмунд был причислен к лику святых. Шокированные Альфред и Эльсвит пожелали побыстрее избавиться от подростков, отправив их на юг, заключив в монастырь. По дороге они сумели сбежать и вернуться к Рагнару.
- В сериале не упоминается дядя Утреда по материнской линии — лорд Этельвульф. Мать Утреда умерла при родах, поэтому Утред не знал ни её, ни своей родни. Утред видел лорда Этельвульфа всего один раз, в битве под Редингумом. Лорд Этельвульф пал, сраженный рукой Рагнара. Рангар, восхищенный мужеством лорда, не надругался над его телом (лишь снял доспехи), оставив на поле боя с оружием в руке. Это убийство оставило след в душе Утреда, вызвав в нём раскол.
- В хрониках упоминается ещё один дядя, отсутствующий в сериале — Этельред, брат Этельвульфа, который ненадолго приютил Утреда и Бриду после гибели Рагнара. С его сыном, своим кузеном, которого тоже зовут Этельред, Утред в дальнейшем вступает в затяжной конфликт. В хрониках кузен Этельред, совершенно никчемный военачальник и руководитель, будучи наследственным олдерменом Мерсии, женится на дочери короля. Таким образом Альфред распространяет свое влияние и на Мерсию.
- После гибели Рагнара Утред в хрониках командовал не клином, как в сериале, а попал на флот. Формально руководить флотом должен был Утред, как наследственный олдермен, но на самом деле у флота был командир — Леофрик. Флот состоял из двенадцати кораблей. Леофрик мгновенно возненавидел выскочку, прозвал его Эрслинг (староангл. — Задница) и засадил за весло. Однако деловые качества Утреда (и серебро Рагнара), постепенно вывели Утреда на руководящие позиции. Например, после первой же стычки с датчанами, когда лучниками был застрелен рулевой Верферт, Леофрик задумался о том, что необходимо иметь лучников на борту. Как известно, подготовить лучника занимает очень длительное время. Тогда Утред придумал (и с согласия Леофрика осуществил) такой трюк. Он организовал в Гемптоне, где базировался флот, соревнование лучников. Призом служила золотая монета из сокровищ Рагнара. Лучники собрались на соревнования со всей округи. Леофрик и Утред с помощью матросов схватили всех стрелков и приволокли на корабли. Флот вышел в море и совершил, благодаря лучникам, успешную операцию, захватив датский корабль. На этом корабле нашелся сундук с монетами. Люди обзавелись серебром и были очень довольны. Лучники, сперва возмущавшиеся, как с ними обошлись, после получения своей доли даже не хотели уходить с кораблей.
- Леофрик, будучи неграмотным сыном крестьянина, выбился в военачальники благодаря тому, что у Альфреда с сестрой Леофрика была связь, от которой родился бастард Альфреда, Осферт. Должность Леофрика — это своего рода «отступной», который Альфреду пришлось заплатить, чтобы Леофрик помалкивал. Тем не менее, он рассказал об этом Утреду. Впоследствии, на страницах хроник, Осферт становится воином в экипаже Утреда. Утред неохотно берет к себе Осферта, скорее, в память о друге. Осферт очень похож на своего отца, что дало Утреду дополнительный рычаг для препирательств с Альфредом.
- Утред (уже будучи землевладельцем, после женитьбы на Милдрет), на рынке выкупил датского юношу, которого звали Хэстен Сторрисон. Этот молодой человек принес Утреду клятву верности, став воином и рулевым Утреда. После нарушения Гутрумом перемирия Хэстен нарушил клятву, покинул Утреда и примкнул к датчанам. В следующих книгах хроник Хэстен постепенно набирает силу, обзаводится своими воинами, кораблями и становится одним из антагонистов Утреда.
- Утред отобрал два десятка молодых мужчин из своих крестьян, вооружил и обучил сражаться. И когда появился Леофрик на одном из судов, Утред уговорил старого боевого товарища отправиться «с дозором» вдоль побережья Корнуолла, заселенным бриттами. Саксы считали бриттов старинными врагами, поэтому не видели в этом набеге ничего предосудительного. Король Передур принял корабль Утреда за датский, поскольку Утред переговаривался с Хэстеном по датски. Во время этого набега Утред заимел себе ещё одного врага — католического священника Ассера. Этот неуемный святоша потом преследовал Утреда всю жизнь. «Теневая королева» Изольда (Исеулт в хрониках) была бритткой, родившейся в день солнечного затмения. Ей пришлось учиться саксонскому языку у Утреда. После эпизода с Перидуром Утред обогнул Корнуольский полуостров, углубился в Сэфернское море, захватил датский корабль. Утред и его экипаж стали очень богаты после этого захвата. На этом датском корабле Утред и захватил артефакт, позволивший ему выкупить поместье Милдрит из под долга церкви. Это оказалась дарохранительница — огромная серебряная тарелка с изображением момента распятия Христа и двенадцатью апостолами по канве. Суд поединком Утред провел не с Леофриком, а с человеком Одды Младшего, которого звали Стеапа Снотор (лат. 'Мудрый', очевидно, в насмешку, поскольку Стеапа был настолько же туп, насколько кровожаден). Стеапа пошел на лжесвидетельство за деньги в сто шиллингов, которые Одда Младший заплатил ему. В следующих книгах хроник Утред и Стеапа, вместе сражаясь в строе щитов, прониклись друг к другу сперва товарищескими, а потом самыми настоящими братскими чувствами.
- После падения Сиппанхамма Утред, Леофрик и Исеулт пробрались в город, где спасли рыжую проститутку Энфлед. Энфлед появляется мельком и в сериале. Это она помогла Утреду решить небольшой вопрос через епископа Энкассетерского, который тоже любил рыжих женщин. Энфлед и Леофрик давно «неровно дышат» друг к другу, поэтому она присоединяется к троице. Они бегут на юго-запад и находят короля Альфреда в Сомерсетских болотах. Там Энфлед подружилась с Эльсвит, женой Альфреда. Впоследствии хозяйственная Энфлед стала придворной дамой при Эльсвит.
- У саксов жена короля не была королевой, что вызвало известное напряжение, когда Утред объявил титул Исеулт. Исеулт, в отличие от Эльсвит, действительно носила титул королевы, что не прибавило желчной, глупой и мстительной Эльсвит хорошего настроения.
- На Сомерсетских болотах Утред обещает королю спасти его, а затем начинает действовать. Прежде всего он отбирает у священников (сопровождавших короля) казну Альфреда и распоряжается ею по своему усмотрению. На это серебро он покупает лояльность болотных жителей. Среди серебряных монет ему попалась та самая дарохранительница, на которую он выкупил поместье Милдрет. Взяв топор, он изрубил блюдо на куски, побросав куски серебра к остальным монетам казны. С помощью болотных жителей Утред проводит операцию по уничтожению кораблей Скорпы (в хрониках его зовут Свейн). Корабли Свейна охраняло около семидесяти датчан. Утред заманивает большинство из них во время отлива на остров посреди болота, а когда начинается прилив, угоняет лодки. Датчане оказываются заперты на острове, а Утред в это время уничтожает корабли. Датчан на острове, когда они ослабли от голода, порубил один из военачальников Альфреда, Эгвин. Утред возмутился такой резней. Он считал, что можно было взять датчан в плен и использовать в качестве рабов или воинов. Ему впоследствии поставили в вину такую «мягкотелость». Утред строит на острове Этелингаэг форт, а реку перегораживает плавучей преградой, чтобы датчане не могли напасть с моря, поднявшись по реке. Только после этого Альфред почувствовал себя в безопасности и относительном комфорте. Отсюда и началась операция по отвоевыванию Уэссекса.
- В сериале отсутствует эпизод, когда Альфред и Утред отправляются на разведку в Сиппанхамм. Король ничего умнее не придумал, как взять с собой арфу. Утред оставил короля на мельнице, наказав сидеть тут. Пока Утред добросовестно считал лошадей и воинов, король ускользнул, пробрался в город и принялся играть датчанам на арфе. Гонораром его величеству послужил расквашенный нос, подбитый глаз и сильнейший удар в живот. Утред нашел короля избитым, без сознания, в темном углу разграбленного женского монастыря, который воины Гутрума использовали, как бивуак. Приведя короля в чувство, Утред поинтересовался, зачем он это сделал. Король объяснил, что хотел узнать настроения датчан. Утред поинтересовался, как король собирался это сделать, не зная датского языка. «Я прикинулся немым музыкантом», — простодушно объяснил король, — «чтобы посмотреть на них. Но эти варвары не любят музыку». «Датчане музыку любят», — возразил Утред, — «но они любят хорошую музыку». В этой же вылазке Утред узнал судьбу Стеапы Снотора. Громила после падения Сиппанхамма попал в плен. Захватившие Стеапу датчане использовали его в качестве гладиатора. Они предлагали соплеменникам такое развлечение: убившему Стеапу полагался высокий денежный приз. Кто хотел сразиться с прикованному к цепи Стеапой, должен был заплатить хозяевам пленника небольшой взнос. Желающих было много, но Стеапа каждый раз побеждал. В церкви, куда Альфред непременно решил зайти помолиться, Утред встретил Рагнара Рагнарсона и Бриду, которых считал погибшими. Поздно ночью, датчане напились и уснули. Альфред, несмотря на возражения Утреда, настаивавшего, что королю надо немедленно убираться из города, освободил Стеапу и монахиню Хильду. Хильду воины Гутрума использовали в качестве проститутки.
- По замыслу Альфреда нужно, чтобы две армии датчан объединились. Гутрум находится в Сиппанхамме, а Свейн (Скорпа) в Кридиантоне. Если напасть на одну армию, вторая ударит в тыл. Суть замысла в том, что Гутрум осторожен и расчетлив, а Свейн горяч и независим. Объединение не усилит, а ослабит датчан. В сериале Альфред отправляется в Окмундтон в сопровождении всей своей свиты. В хрониках он остается на Этелингаэге, послав поднимать фирд Утреда и Стеапу — и те действуют самостоятельно. Утред и Стеапа требуют от шерифа Харальда созвать фирд (народное ополчение). Шериф Харальд говорит им, что Одда Младший заключил со Свейном соглашение о перемирии. Но тут вмешивается Одда Старший и велит Харальду начать сбор фирда от его имени. Узнав о сборе фирда, Одда Младший и Свейн почувствовали для себя угрозу. Они прибывают в Окмундтон, чтобы разобраться с ситуацией. Одда Младший проясняет для себя, что главная угроза исходит от Утреда. Это он красноречиво убеждает Харальда и его людей выступить на защиту Уэссекса, воспламеняя их. Стеапа помалкивает. Устрани Утреда — и в Дефнаскире все вернется на круги своя. Одда Младший уверен, что Стеапа, его старый телохранитель, все ещё верен ему. Он приказывает Стеапе убить Утреда. Стеапа берет меч… «Сделай все быстро, как я просил», — говорит ему Одда старший. Стеапа поворачивается и перерезает глотку Одде Младшему. «Король Альфред спас меня из плена», — заявляет Стеапа. Свейн, пользуясь неприкосновенностью переговорщика, уезжает. Он, понимая, что в хорошо укрепленном Кридиантоне его теперь возьмут измором, отдает приказ своим войскам сниматься. Он направляется на север, на соединение с Гутрумом. Таким образом, план Альфреда сработал.
- Сын Утреда умер от того, что подавился галькой, когда играл на берегу речки, и похоронен в Окмундтоне. Утреду не пришлось разрывать его могилу, об этом ему рассказал Харальд.
- Незадолго до финальной битвы Утред отправляется в разведку, где берет в плен принца Этельвольда. Этельвольд был у Гутрума кандидатом на роль короля-марионетки Уэссекса. Альфред знал об этом, и намеревался немедленно казнить племянника, как только до него доберется (чтобы устранить угрозу смены престола). Утред напоминает Этельвольду, что в долгу у того за спектакль, который тот разыграл, чтобы спасти Утреда от церемонии унижения. Поэтому Утред приводит Этельвольда в лагерь Альфреда, где тот разыгрывает на глазах всего лагеря сцену «возвращение блудного сына». Этельвольд с ходу наплел дикую историю о невыносимом плене у Гутрума, о побеге, поиске «любимого дяди», горячему желанию послужить мечом в деле освобождения Уэссекса от ненавистных датчан. Альфреду, под взглядами тысяч пар глаз, ничего не остается, как открыть племяннику объятия и простить.
- Исеулт (Изольда в сериале) была крещена отцом Пирлигом. Отец Пирлиг — невероятно колоритная фигура. Бритт, говорящий по саксонски и датски. Бывший воин, пьяница, бабник и обжора. Утред сперва относился к священнику настороженно, но потом искренне полюбил. Отец Пирлиг наедине говорил Утреду такие вещи, от которых святоши Альфреда немедленно придали бы его анафеме. Например, он признался, что окрестил Исеулт только для того, чтобы изменить к ней отношение окружающих. Чрезмерно набожные и недалекие люди относились к язычнице с яростной агрессией. В душе Исеулт так и осталась верна языческим богам, и отец Пирлиг не видел в этом ничего плохого. Сам отец Пирлиг тоже остался в душе язычником. По крайней мере перед битвой Утред слышал, как Пирлиг перед битвой молился бриттскому богу войны Дау. В сериале редом с Утредом сражается Беокка, но на самом деле Беокка сражаться не мог. В хрониках это делает Пирлиг.
- Финальная битва при Этандуне (современный Эдингтон) произошла, согласно летописям, в 878 году. Битва происходила в три этапа. На первом Гутрум со своими воинами укрылся в древнем земляном укреплении на вершине холма, а перед укреплением поставил людей Свейна, фирд изменника Вульфера и всадников. Им противостоял фирд Осрика, стоящий в центре. Утред, его флотский экипаж, Стеапа, отец Пирлиг, принц Этельвольд стояли на правом фланге, образуя гвардию Альфреда. Их задачей было отразить вылазку резерва Гутрума. Такая вылазка действительно состоялась, когда Гутрум увидел, что центр саксонского войска, где стоял Осрик, заколебался, изломился и стал отступать. Правый фланг выстоял, а вот центр понес огромные потери. Дезорганизацию фирду Осрика внесли люди Вульфера, которые не хотели сражаться за датчан. Они выбегали из строя и пытались укрыться за щитами фирда Осрика. Воины Осрика, желая укрыть соплеменников, разомкнули щиты. Датчане воспользовались этим и устроили резню. К счастью, Осрик, отведя уцелевших людей назад, снова выстроил фирд. Свейн отозвал своих людей. На этом закончилась первая фаза сражения. Воины наскоро перекусили и стали строиться снова. Свейн вывел из крепости подкрепление и построил перед войском Альфреда. Он скакал на белой лошади перед строем, подбадривая своих людей. Утред выскочил из строя и стал выкрикивать оскорбления на датском. Свейн поскакал на него, чтобы зарубить, но Утред отклонился и вонзил лошади в живот копье. Свейн, упавший с лошади, был зарублен Стеапой. Раненая лошадь врезалась в строй датчан и образовала в нём брешь. Этим воспользовалась гвардия Альфреда. Саксы ворвались в брешь и разгромили армию Свейна, оставшуюся без командира. На этом кончилась вторая фаза сражения. Затем последовали переговоры. Гутрум, сохранивший ядро войска, соглашался оставить форт и уйти в Сиппанхамм, но требовал заложников. Альфред же предложил Гутруму оставить оружие в форте и убираться в Лондиниум. Поскольку переговоры провалились, едва успев начаться, саксы построились для третьего боя. На этот раз им пришлось штурмовать земляной вал, где укрылся Гутрум. Это было нелегко, поскольку шел дождь, и поверхность склонов была скользкой. Утред и его люди предприняли несколько атак, но каждый раз откатывались обратно. Исход этого боя решил фирд Осрика. Они обошли форт с тыла, по очень крутому склону, который Гутрум счел неприступным. С тыла форт был защищен лишь небольшим бугром, который было достаточно перешагнуть. Люди Осрика ворвались в Форт и устроили побоище. Датчане бежали. В этом бою Утред захватил в плен своего брата Рагнара Рагнарсона. Бриду Рагнар отослал накануне битвы. Среди датчан Утред также заметил своего воспитанника Хэстена.
- После победы Альфред щедро наградил военачальников землями. Утреду же досталось нищее поместье на болотистой местности, которое называлось «Пять шкур». Как ядовито заметил сам Утред, такое количество шкур потребовалось бы, чтобы укрыть поместье целиком. После того, что Утред сделал для короля на Сомерсертских болотах, такой подарок был воспринят им, как оскорбление. Он счел себя свободным от всех обязательств по отношению к Альфреду. Поэтому они вдвоем с Хильдой закопали серебро Утреда в укромном месте. Утред сказал ей: «Если со мной что-то случится, ты вернешься и выкопаешь этот клад». Потом он и Хильда сели на датский корабль, отправившись на север, в Сюннигтвайт. Хильда стала любовницей Утреда. Впоследствии Хильда действительно воспользовалась кладом, чтобы спасти Утреда.
Напишите отзыв о статье "Последнее королевство"
Примечания
- ↑ 1 2 [www.bbc.co.uk/mediacentre/latestnews/2014/the-last-kingdom BBC Two announces new drama series, The Last Kingdom]. BBC Media Centre (9 July 2014). Проверено 15 сентября 2015.
- ↑ Bibel, Sara [tvbythenumbers.zap2it.com/2015/07/21/drama-the-last-kingdom-to-premiere-saturday-october-10-on-bbc-america/434322/ Drama 'The Last Kingdom' to Premiere Saturday, October 10 on BBC America]. TV by the Numbers (July 21, 2015). Проверено 28 июля 2015.
- ↑ Laura Prudom. [variety.com/2014/tv/news/last-kingdom-bbc-carnival-viking-drama-1201259722/ ‘The Last Kingdom’: BBC, Carnival Producing New Viking Drama]. Variety (9 July 2014). Проверено 15 сентября 2015.
- ↑ [www.bbc.co.uk/mediacentre/latestnews/filming-begins-on-The-Last-Kingdom BBC Two, BBC America and the Golden Globe® and Emmy® award-winning producers of Downton Abbey, Carnival Films, have announced that filming has begun on The Last Kingdom]. BBC Media Centre (24 November 2014). Проверено 15 сентября 2015.
- ↑ [www.aftonbladet.se/nojesbladet/film/article19837510.ab Persbrandt tvingas tacka nej till storroll] (Swedish). Aftonbladet (11 November 2014). Проверено 15 сентября 2015.
- ↑ [www.digitalspy.co.uk/tv/news/a675187/uk-tv-ratings-the-big-bang-theory-wedding-attracts-huge-numbers-for-e4.html UK TV ratings: The Big Bang Theory wedding attracts huge numbers for E4]
- ↑ [www.digitalspy.co.uk/tv/news/a676490/uk-tv-ratings-the-class-of-92-score-over-3-million-viewers-on-bbc-one.html UK TV ratings: The Class of 92 score over 3 million viewers on BBC One]
- ↑ [www.digitalspy.com/tv/ratings/news/a773131/uk-tv-ratings-tom-hardys-love-of-dogs-makes-42m-swoon-on-itv/ UK TV ratings: Tom Hardy's Love of Dogs makes 4.2m swoon on ITV]
- ↑ [www.digitalspy.com/tv/news/a773907/uk-tv-ratings-paul-ogrady-for-the-love-of-dogs-gets-over-3-million-on-thursday/ UK TV ratings: Paul O'Grady: For the Love of Dogs tops Thursday night]
- ↑ [www.digitalspy.com/tv/ratings/news/a774708/uk-tv-ratings-im-a-celebrity-up-to-78m/ UK TV ratings: I'm a Celebrity back up to 7.8m on Thursday night]
- ↑ [www.digitalspy.com/tv/im-a-celebrity/news/a775460/uk-tv-ratings-im-a-celebrity-keeps-bringing-in-the-big-numbers-on-thursday/ UK TV Ratings: I'm a Celebrity keeps bringing in the big numbers on Thursday]
- ↑ [www.digitalspy.com/tv/im-a-celebrity/news/a776199/uk-tv-ratings-im-a-celebrity-get-me-out-of-here-stays-top-with-76-million/ UK TV ratings: I'm a Celebrity... Get Me Out of Here! stays top with 7.6 million]
- ↑ [www.digitalspy.com/tv/ratings/news/a776952/uk-tv-ratings-bbc-music-awards-attracts-25m/ UK TV ratings: BBC Music Awards attracts 2.5m, down 1.4m from last year]
- ↑ [renewcanceltv.com/the-last-kingdom-renewed-for-season-2-by-the-bbc/ The Last Kingdom Renewed For Season 2 By BBC & BBC America!]. RenewCancelTV (December 14, 2015). Проверено 25 декабря 2015.
- ↑ [renewcanceltv.com/the-last-kingdom-renewed-for-season-2-by-the-bbc/ The Last Kingdom Renewed For Season 2 By BBC & BBC America! | RenewCancelTV.com] (en-US) (14 декабря 2015).
- ↑ Tartaglione, Nancy [deadline.com/2016/06/netflix-co-produce-the-last-kingdom-bbc-two-alexander-dreymon-carnival-films-bbc-america-1201769660/ Netflix Joins ‘The Last Kingdom’ As Co-Producer Of Historical Epic’s Season 2] (en-US) (9 июня 2016).
Ссылки
- [www.bbc.co.uk/programmes/p0344rr3 Официальный сайт] (англ.)
- «Последнее королевство» (англ.) на сайте Internet Movie Database
Отрывок, характеризующий Последнее королевство
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
