Постановление ГКО № ГКО-5311

Постановление Государственного Комитета Обороны № ГКО-5311 — выпущенное 5 марта 1944 года постановление «О мероприятиях по подготовке командных кадров морского флота», определившее вектор развития образования моряков в СССР.

В течение Великой Отечественной войны среди специалистов морского дела были большие потери. Такие морские центры, как Ленинград, Одесса, Новороссийск попали в зону боевых действий. По этой причине 5 октября 1943 года вышло Постановление № ГКО-4255 «О подготовке кадров массовых профессий для судов и предприятий Наркомморфлота СССР», которое было посвящено организации обучения матросов, кочегаров, машинистов, мотористов и радиооператоров в учебных заведениях системы трудовых резервов.

Постановление № 5311 особенно выделяло то, что существующая практика подготовки специалистов в морских техникумах не обеспечивает кадры, соответствующие уровню современной техники судовождения и управления сложными судовыми и портовыми механизмами. Для решения этой проблемы было принято решение реорганизовать ряд морских техникумов в высшие морские училища. 7 июня 1944 года нарком морского флота СССР П. П. Ширшов выпустил приказ, в соответствии с которым были преобразованы два учебных заведения:

• Ленинградский морской техникум был реорганизован в Ленинградское мореходное училище
• Владивостокский морской техникум был реорганизован в Владивостокское высшее мореходное училище

В 1944—1945 году в рамках реформы морского образования открылись морские училища:

• Ленинградское высшее мореходное училище
• Архангельское мореходное училище
• Бакинское мореходное училище
• Батумское мореходное училище
• Ростовское мореходное училище
• Астраханское речное училище

После освобождения были открыты:

• Одесское мореходное училище
• Херсонское мореходное училище
• Таллинское мореходное училище
• Рижское мореходное училище

В Одессе с 1944 года функционировали два морских учебных заведения:

• Одесское высшее мореходное училище
• Одесский институт инженеров морского флота

К концу 1944 года в СССР функционировали четыре ВУЗа по подготовке морских специалистов и 11 мореходных училищ. Их учащиеся находились на гособеспечении, что позволило быстро набрать абитуриентов.

Отрывок, характеризующий Постановление ГКО № ГКО-5311

– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.