Постелнику, Тудор
| Тудор Постелнику рум. Tudor Postelnicu | ||||
| ||||
|---|---|---|---|---|
| ноябрь 1979 — 22 декабря 1989 | ||||
| ||||
| март 1978 — октябрь 1987 | ||||
| ||||
| 1987 — 22 декабря 1989 | ||||
| Президент: | Николае Чаушеску | |||
| Преемник: | Михай Кицак | |||
| Рождение: | 13 ноября 1931 (92 года) коммуна Провица-де-Сус, Прахова, Румыния | |||
| Партия: | Румынская коммунистическая партия (1953—1989) | |||
Тудор Постелнику (рум. Tudor Postelnicu; 13 ноября 1931, коммуна Провица-де-Сус, Прахова) — румынский коммунистический политик, глава Секуритате в 1978—1987 годах. Министр внутренних дел в последнем правительстве режима Чаушеску. Активный участник политических репрессий. Дважды осуждён после Румынской революции.
Содержание
Комсомольско-партийная карьера
Родился в крестьянской семье. В 1943 поступил учеником на металлургический завод в Морени. В 1945 вступил в румынский комсомол, с 1953 — член компартии. В 1950—1964 делал комсомольскую карьеру, последовательно проходя секретарские должности от завода до ЦК.
В 1967 окончил Академию Штефана Георгиу (подготовка партийных кадров). Защитил докторскую диссертацию в бухарестской Академии экономических наук.
В 1964—1969 — функционер орготдела ЦК РКП. В 1969—1971 — секретарь комитета РКП в Олте, в 1971—1978 — в Бузэу. В 1977 в качестве партийного функционера участвовал в подавлении шахтёрской забастовки в долине Жиу.
Во главе репрессивного аппарата
В марте 1978 Тудор Постелнику возглавил Секуритате. Проводил политику репрессий и идеологических преследований[1]. Способствовал дискредитации диссидента-националиста Паула Гомы[2], представляя его для европейской общественности железногвардейским фашистом, а для румынской правой эмиграции — агентом Моссада. Принимал участие в финансировании ультралевой террористической структуры Карлоса Шакала.
В ноябре 1979 кооптирован в ЦК РКП. В 1984—1989 — член политисполкома ЦК. Министр внутренних дел в последнем румынском коммунистическом правительстве Константина Дэскэлеску. Отличался жёсткой сталинистской идеологизированностью. Участвовал в насаждении культа личности Николае Чаушеску.
Тудор Постелнику, наряду с Ионом Динкэ, Маней Мэнеску, Эмилем Бобу принадлежал к ближайшему окружению диктатора. Находился с Чаушеску до самого бегства правящей четы из Бухареста.
Осуждение после революции
17 декабря 1989 Постелнику подвергся выговору от Чаушеску за нерешительность при подавлении протестов в Тимишоаре. Участвовал в последнем заседании политисполкома ЦК РКП, на котором было принято решение об открытии огня по демонстрантам[3]. Арестован в ночь на 23 декабря. Предстал перед судом вместе с Динкэ, Мэнеску и Бобу.
Наряду с другими подсудимыми, Постелнику признал себя виновным в поддержке преступных приказов Чаушеску, но отрицал, что являлся автором этих приказов[4]. 2 февраля 1990 Тудор Постелнику был приговорён к пожизненному заключению по обвинению в геноциде. Он прославился фразой Am fost un dobitoc![5] — «Я был быдлом!» («Я был тупым!») — которой пытался объяснить свои действия.
В апреле 1993 обвинение в геноциде было переквалифицировано на соучастие в убийствах, срок сокращён до 14, затем до 8 лет. Однако в 1994 Постелнику вновь предстал перед судом — за совершённую в 1981 по приказу Чаушеску внесудебную расправу[6] над тремя румынами, захватившими автобус, чтобы бежать на Запад (в ходе спецоперации погибли не только угонщики, но и трое пассажиров). Был приговорён к 7 годам заключения.
В 1994 освобождён по состоянию здоровья. Вновь заключён — по второму делу — в январе 1998. Повторно освобождён на прежних основаниях в октябре 1999. После выхода из тюрьмы проживает в Бухаресте.
См. также
Напишите отзыв о статье "Постелнику, Тудор"
Примечания
- ↑ [inliniedreapta.net/monitorul-neoficial/vladimir-tismaneanu-lespezi-insangerate-calaii-sunt-printre-noi-nepedepsiti-si-sfidatori/ Vladimir Tismaneanu — Lespezi insangerate: Calaii sunt printre noi, nepedepsiti si sfidatori]
- ↑ [adevarul.ro/news/bucuresti/securitate-1_51c17fecc7b855ff56a7ffe2/index.html Cei mai de temut şefi ai Securităţii. Gheorghe Goran: «Securitatea a fost arma de lux a României». Tudor Postelnicu, urmăritorul lui Paul Goma]
- ↑ [www.e-reading.ws/chapter.php/143333/271/Zen'kovich_-_Novosti_iz_Kremlya.html Приказ ясен: «стрелять!» Стенограмма заседания Политисполкома ЦК Румынской коммунистической партии от 17 декабря 1989 года]
- ↑ [articles.latimes.com/1990-02-02/news/mn-1456_1_nicolae-ceausescu 4 Ceausescu Aides Receive Life Sentences]
- ↑ [jurnalul.ro/special-jurnalul/nurnbergul-romanesc-am-fost-un-dobitoc-534671.html# Nurnbergul românesc: «Am fost un dobitoc!»]
- ↑ [www.adevarul.es/stiri/tudor-postelnicu-prizonier-al-democratiei Tudor Postelnicu, prizonier al democraţiei]
Отрывок, характеризующий Постелнику, Тудор
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
