Потин (евнух)

Потин
др.-греч. Ποθεινός
Род деятельности:	регент при царе Птолемее XIII
Дата рождения:	начало I века до н. э.
Подданство:	Египет
Дата смерти:	48 или 47 год до н. э.
Место смерти:	Александрия, Египет

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Поти́н, или Пофи́н (др.-греч. Ποθεινός; начало I века до н. э. — 48 или 47 год до н. э., Александрия, Египет) — евнух, воспитатель египетского царя Птолемея XIII, регент и фактический правитель Египта в период его царствования. Известен как противник Клеопатры VII и Гая Юлия Цезаря, а также один из инициаторов убийства Гнея Помпея Великого.

Биография

Потин — опекун царя

Сведений о жизни Потина до 40-х годов до н. э. практически не сохранилось. Известно, что евнуху было поручено заботиться о малолетнем сыне фараона Птолемея XII Авлета, будущем Птолемее XIII. В 51 году до н. э. Авлет умер. Его преемниками, согласно завещанию самого царя, стали десятилетний Птолемей и — в качестве его соправительницы — дочь покойного царя, Клеопатра VII, которая была вдвое старше брата. Клеопатра и Птолемей правили Египтом лишь формально — на деле страной руководил Потин, возглавлявший правительство и казну и, по выражению Диона Кассия, управлявший царским имуществом. Наряду с полководцем-египтянином Ахиллой, он был одним из советников несовершеннолетнего Птолемея XIII, руководивших его действиями. «Птолемею было тогда ещё только около тринадцати лет, — пишет по этому поводу Аппиан. — Он находился под опекой Ахиллы, который командовал войсками, и евнуха Потина, который ведал финансами». Третьим советником царя был учитель риторики Теодот из Хиоса. По сути, втроём эти люди составляли правительство страны.

Основной задачей Потина на том этапе, пишет Герман Бенгтсон, являлось «ублажение римлян, выколачивавших из Египта огромные доходы». Правительство, возглавляемое евнухом, было беспомощным, а положение в стране — неутешительным. Так, например, власти приказали под страхом смерти доставлять всё зерно и бобовые из Среднего Египта в Александрию, опасаясь, что в городе могут подняться голодные бунты.

В отличие от Птолемея, всецело находившегося во власти советников, его сестра Клеопатра имела собственную точку зрения касательно управления государством, не совпадавшую с планами Потина, Ахиллы и других. Задавшиеся целью любой ценой не допустить единоличного правления Клеопатры, советники юного царя вступили в тайный сговор и решили организовать переворот. По мнению историка Джоан Флетчер, обстановка в стране на тот момент была крайне благоприятной для осуществления этого замысла — Клеопатра, вероятно, находилась на юге Египта, на открытии храма в Дендере. Осуществить задуманное удалось — сместив и изгнав из страны Клеопатру, к лету 49 года до н. э. Потин и другие приближённые Птолемея провозгласили его единовластным правителем. Сам Потин стал министром финансов (казначеем). Джоан Флетчер предполагает, что он сам назначил себя на этот пост, «чтобы запустить руку в египетскую казну». Изгнанная из страны Клеопатра тем временем стала собирать свою армию за пределами Египта.

Убийство Помпея и прибытие Цезаря

Лукан

…Первый он мудро сказал про заслуги Помпея, про верность
И про священный союз, заключённый с усопшим монархом.
Но, искушён советовать злым, сердцеведец тираннов,
Дерзкий решился Потин обречь Великого смерти…

из поэмы «Фарсалия»

Потерпев сокрушительное поражение в битве при Фарсале, Гней Помпей Великий был вынужден спасаться бегством. Ненадолго остановившись на Лесбосе, вскоре он продолжил путь и принял решение отправляться в Египет, рассчитывая на поддержку юного царя, отцу которого, покойному Птолемею XII Авлету, Помпей когда-то помог удержать за собой трон. Когда он узнал, что Птолемей XIII с войском стоит у Пелузия, то отправился туда, предварительно выслав к нему послов. Принесённое послами известие поставило советников царя в непростое положение.

«Потин, управлявший всеми делами, собрал совет самых влиятельных людей (их влияние зависело только от его произвола), и велел каждому высказать своё мнение», — сообщает Плутарх. Советники Птолемея знали о погоне Цезаря за Помпеем и, обсудив ситуацию, решили, что убийство последнего поможет им угодить его противнику и снискать расположение Цезаря. Инициатором такого исхода событий выступил учитель риторики Теодот. «Мертвец не кусается», — пришли к выводу советники царя. Немаловажную роль сыграли и опасения, что Помпей может принять сторону Клеопатры в междоусобном конфликте. Непосредственным убийцей стал бывший центурион Помпея Септимий. Однако, вопреки ожиданиям Потина и его соратников, реакция Цезаря была отнюдь не радостной: увидев отрубленную голову Помпея, которую ему поднесли по прибытии в Александрию, полководец отвернулся и даже прослезился. Это обеспокоило как Теодота, собственно поднёсшего ему голову, так и Потина, наблюдавшего за происходящим с берега.

Потин присутствовал при встрече Цезаря с Птолемеем XIII. Он вёл себя довольно дерзко по отношению к римлянину: когда Цезарь напомнил Птолемею о том, что Египет должен Риму шесть тысяч талантов, евнух на правах казначея вмешался в разговор и посоветовал полководцу заняться другими великими делами. Цезарь оставил этот шаг без должного внимания, заметив, что «меньше всего нуждается в египетских советниках». Желая скорейшего отъезда римлянина, Потин дал ему обещание отослать деньги в Рим, но тот решил остаться в Александрии и самостоятельно дождаться получения денег.

Интриги против Цезаря и смерть

Потина возмущало то, что Цезарь пытался ограничить его закулисную деятельность. Видя в полководце своего естественного противника, евнух задался целью выдворить того за пределы Египта. Для этого он упорно настраивал население страны и в первую очередь египетское войско против римского диктатора. «Он, прежде всего, начал жаловаться среди своих приверженцев, что царя вызывают на суд для защиты своего дела», — пишет сам Цезарь. Так, он нарочно приказал подавать солдатам еду на самой плохой посуде, намекая на то, что все золотые и серебряные тарелки были украдены Цезарем. Потин агитировал александрийцев и против ставленницы Цезаря Клеопатры, не желая её возвращения в столицу. Дион Кассий писал, будто евнух «подстрекал египтян, ибо жил в постоянном страхе, что его привлекут к ответственности».

После того как Цезарь объявил Птолемея XIII и Клеопатру соправителями Египта, египетская общественность успокоилась, однако Потин по-прежнему оставался недоволен. Считается, что он предпринимал неудачную попытку отравления Цезаря — впрочем, Бенгтсон считает это легендой, предполагая, что Цезарь, хорошо знавший о негативном отношении Потина к нему, соблюдал необходимую осторожность.

Лукан

…Видя, что гавань теперь доступна его подкрепленьям,
Больше не стал откладывать он по заслугам Потина
Смертную казнь; но не так, как бы должно было по гневу,
Не на кресте иль в огне, не под зубом звериным тот умер:
О, преступленье! Глава под мечом неискусным упала:
Смертью Помпея погиб!…

из поэмы «Фарсалия»

Потин боялся, что Цезарю удастся примирить Клеопатру и Птолемея, — после этого евнух рисковал потерять влияние на юного царя, а значит, и власть. Однажды в разговоре с Потином Цезарь высказал предложение, чтобы брат и сестра распустили свои войска и явились к нему для мирных переговоров. Неохотно согласившись, Потин решил двинуть против Цезаря царское войско, которое стояло у Касийского мыса, на берегу Сирбонийского озера. Эту задачу он поручил своему ближайшему соратнику Ахилле. Узнав об этом, Цезарь приказал казнить Потина. Комментируя это своё решение, полководец в своих «Записках о Гражданской войне» оставил воспоминание, будто евнух «посылал к Ахилле гонцов и ободрял его продолжить начатое дело и не падать духом, но эти посредники были выданы и арестованы». По другой версии, поводом для распоряжения о казни Потина стало иное событие: получив приказ убить Цезаря и Клеопатру, сообщники евнуха уже подобрались к ним и едва не осуществили задуманное, но побоялись подвергнуть опасности находившегося рядом с ними Птолемея XIII и отложили убийство на следующий день. Совещание заговорщиков подслушал раб Цезаря, цирюльник, немедленно сообщивший об услышанном своему хозяину. Есть сведения, что на казни Потина настаивала Клеопатра, говорившая на этот счёт с Цезарем. Так или иначе, в результате Потину отрубили голову. Джоан Флетчер считает, что в возникшей после этого суматохе Ахилла сумел своевременно бежать из дворца к войску и в дальнейшем развязать военные действия против Цезаря, тогда как польский исследователь Александр Кравчук уверен — Ахилла вообще не появлялся во дворце и поддерживал связь с Потином исключительно через послов, когда война между Ахиллой и Цезарем была в самом разгаре. По мнению Кравчука, кроме прочего, Цезарь мог убить Потина из опасений, что тот выкрадет юного Птолемея.

С точки зрения Цезаря, именно казнь Потина стала событием, положившим начало Александрийской войне, в результате которой правительницей Египта стала Клеопатра.

Впоследствии, во время второго триумфа Цезаря, прошедшего в Риме по случаю победы над Египтом, толпа приветствовала полотна с изображением расправы над убийцами Помпея, Потином и Ахиллой, громкими возгласами.

Отражение в культуре

Потин является одним из персонажей поэмы римского поэта Марка Аннея Лукана «Фарсалия», созданной спустя сто лет после событий Гражданской войны. По предположению Александра Кравчука, Лукан, воспроизводя слова Потина, основывался на достоверных источниках.

В известной пьесе Джорджа Бернарда Шоу «Цезарь и Клеопатра» (1898) Потин описывается так: «Крепкий мужчина, примерно лет пятидесяти, евнух; пылкий, энергичный, находчивый, умом и характером не отличается, нетерпелив и не умеет владеть собой; у него пушистые волосы, похожие на мех».

Образ Потина зачастую использовался в кинофильмах о Клеопатре. Его роль исполняли такие актёры, как Леонард Муди («Клеопатра», 1934), Фрэнсис Лофтус Салливан («Цезарь и Клеопатра», 1945), Грегуар Аслан («Клеопатра», 1963), Джон Ринхэм («Клеопатры», 1983), Джеймс Саксон («Клеопатра», 1999), Тони Гайлфойл (телесериал «Рим», 2005) и другие.

Источники и литература

Источники

• Аппиан Александрийский. Книга XIV. Гражданские войны (книга 2) // Римская история / Отв. ред. д. и. н. Е. С. Голубцова. — М.: Наука, 1998. — С. 374—449. — 726 с. — (Памятники исторической мысли). — ISBN 5-02-010146-X.
• Гай Юлий Цезарь. Записки о Гражданской войне. Книга III // Записки Юлия Цезаря и его продолжателей / Перевод и комментарии ак. М. М. Покровского. — М.: Издательство АН СССР, 1948. — С. 219—355. — 548 с. — (Литературные памятники).
• Плутарх. Помпей // Сравнительные жизнеописания / Отв. ред. д. ф. н. М. Е. Грабарь-Пассек. — М.: Издательство АН СССР, 1963. — Т. 2. — С. 334—391. — 548 с. — (Литературные памятники).
• Плутарх. Цезарь // Сравнительные жизнеописания / Отв. ред. д. ф. н. М. Е. Грабарь-Пассек. — М.: Издательство АН СССР, 1963. — Т. 2. — С. 450—492. — 548 с. — (Литературные памятники).

Литература

• Брэдфорд Эрнле. [books.google.ru/books?id=BO2cvA3B0EcC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Julius Caesar: The Pursuit of Power]. — 2013. — P. 306.
• Ziegler Konrat. Potheinos 1 // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. XXII,1. — Stuttgart: J. B. Metzler, 1953. — Sp. 1176-1177: текст на [de.wikisource.org/wiki/Paulys_Realencyclopädie_der_classischen_Altertumswissenschaft немецком]
• Бенгтсон Г. Правители эпохи эллинизма / Пер. с нем. и вступит. статья Э. Д. Фролова. — М.: Наука (ГРВЛ), 1982. — 391 с. — 10 000 экз.
• Кравчук Александр. Закат Птолемеев. — М.: Наука, 1973. — 216 с.
• Утченко С. Л. Юлий Цезарь. — М.: Мысль, 1976. — 365 с.
• Ферреро Гульельмо. Юлий Цезарь. — Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. — 576 с. — (След в истории). — ISBN 5-85880-344-X.
• Флетчер Джоан. Клеопатра Великая. Женщина, стоящая за легендой. — М.: АСТ, 2011. — 478 с. — ISBN 978-5-17-069-496-9.
• Фриман Филипп. Юлий Цезарь. — М.: АСТ, 2010. — 411 с. — ISBN 978-5-17-065537-3.
• Шово Мишель. Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры. — М.: Молодая гвардия, 2004. — 294 с. — (Повседневная жизнь человечества). — ISBN 5-235-02639-X.
• Этьен Робер. Цезарь. — М.: Молодая гвардия, 2003. — 299 с. — (Жизнь замечательных людей). — ISBN 5-235-02482-6.

Отрывок, характеризующий Потин (евнух)

Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.