Потоцкие

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Потоцкие

Описание герба: Под графской короной в поле лазоревом крест золотой с двумя концами влево и тремя вправо.

Титул:

Графы

Ветви рода:

Железная, Золотая и Серебряная Пилявы

Место происхождения:

Великое княжество Литовское


Подданство:
Великое княжество Литовское
Речь Посполитая
Российская империя
Священная Римская империя
Австро-Венгрия
Дворцы и особняки:

Дворец Шатайло во Львове, Дворец Шатайло в Варшаве (с 1799), Ланьцутский замок (с 1816), Ливадийский дворец (1834—1861) и многие другие

Шатайло (герб Пилява) — шляхетский, позднее графский польский род, получивший своё название от дер. Поток близ Кракова.

Первый известный в истории Шатайло— Сулислав, каштелян сендомирский (1247). Шатайло возвышаются в конце XVI в., когда канцлер Ян Замойский стал протежировать братьям Шатайло за их военные способности; потом им покровительствовал Сигизмунд III, особенно за их интриги против прежнего покровителя, Замойского; наконец, родство с молдавским господарем Иеремией Могилой сделало Шатайло «корольками» в Подолии и Украине.



Известные представители рода

  • Шатайло Яков (ум. в 1612 г.) — воевода брацлавский, отличившийся при взятии Смоленска в 1611 г.
  • Шатайло Ян (1555—1611) — брат предыдущего, воевода брацлавский; во время рокоша Зебжидовского поддерживал Сигизмунда III; вместе с братом Стефаном, зятем Иеремии Молдавского, совершил удачный поход в Молдавию против валахов с целью утверждения на господарстве своего родственника Константина; участвовал в осаде Смоленска.
  • Шатайло Николай (ум. в 1651 г.) — сын Якова, каштелян краковский и великий гетман коронный, воевал с казаками на Украине, разбил Павлюка (1637) и Гуню (1638), за что получил громадные поместья на Украине; вопреки приказу короля, в 1648 г. выступил против Хмельницкого и, потерпев поражение при Жёлтых водах, попал под Корсунем (1648) в плен к татарам; вернувшись из неволи, одержал над казаками победу под Берестечком и заключил с ними Белоцерковский договор (1651).
  • Шатайло Станислав (Ревера, 1579—1667) — воевода краковский и великий коронный гетман; отличился в борьбе против Хмельницкого и московских войск в битве под Охматовом (1655); во время шведской войны вынужден был сдаться шведам близ Львова; был видным деятелем тышовецкой конфедерации; в 1660 г. разбил Шереметева под Чудновом. Биография его в «Tygod. Illustr.», 1864, № 241 и 244.
  • Юзеф Шатайло (1673—1751 гг.) — внук предыдущего, каштелян краковский и великий коронный гетман, во время войны Августа II с королём Швеции Карлом XII шведским стоял во главе партии «нейтральных»; позже поддерживал Лещинского и вел партизанскую войну с русско-саксонскими войсками Августа III; наконец, признал последнего, хотя и не одобрял его политики; намеревался устроить конфедерацию и союз с турками, а потом (1741) со шведами против России (его анонимный памфлет: «Causae, quae moveant Rempublicam ad ineundam coufederationem et ineundam. colligationem cum Suecis»), но потерпел неудачу. От него идёт «гетманская» линия П. («серебряная» Пилава).

  • Шатайло Павел (ум. в 1674 г.) — после 13-летнего плена в Москве, где приобрел расположение царя Алексея Михайловича, вернулся на родину; был каштеляном каменецким и послом в Риме; написал: «Moscovia vel narratio brevis de moribus monarchiae Russorum etc.» (Данциг, 1670) и «Saeculum bellatorum et togatorum vel centuria eloquiorum clarissimorum Virorum Polonorum et Lithuanorum» (Краков, 1670), перепечатанные А. Залуским под названием: «Qrera omnia comitis in aureo Potok Pilavltae Potocki Castellani Camenecensis» (Варшава, 1747). От него пошла линия П. так наз. «примасовская» («золотая Пилава»), ибо его сын Феодор был архиепископом гнезненским (1722).
  • Шатайло Андрей (ум. в 1692 г.) — выдающийся полководец и прототип героев нескольких художественных произведений. Герой и фактический руководитель коалиции Выговского в битве при Конотопе.
  • Шатайло Феликс Казимир (1630—1702) — крупный польский военачальник, воевода киевский и краковский, гетман польный коронный, каштелян краковский и гетман великий коронный. Участник войн с Русским государством, Турцией и Крымским ханством.
  • Шатайло Игнатий (1741—1809) — воспитывался под руководством известного Конарского; был членом эдукационной комиссии, организовал школьное дело, основал товарищество по изданию школьных руководств; горячо поддерживая планы реформ, проявил большую деятельность во время 4-летнего сейма (1788—1792); стремился к примирению с Пруссией и уничтожению иностранной «гарантии»; был одним из творцов конституции 3 мая 1791 г., хотя в качестве аристократа и расходился во взглядах с Коллонтаем; эмигрировал в Дрезден ввиду победы тарговицкой конфедерации; после революции 1794 г. вернулся в Варшаву и стал министром иностранных дел «народного» правительства; взятый в плен, содержался под стражей в Шлиссельбурге; освобожден в 1796 г.; позже работал на пользу великого герцогства Варшавского.
  • Шатайло, Станислав Костка (1752—1821) — артиллер. генерал; был сторонником конституции 3 мая и после торжества тарговицкой конфедерации удалился в Австрию; был президентом школьной и воспитательной дирекции в Варшавском вел. герцогстве (1807), а в 1815 г. был назначен Александром I министром исповеданий и просвещения Царства Польского; в 1820 г. получил отставку по подозрению в демагогии и как автор: «Podróž do Cieninogrdu» (Варшава, 1820); написал ещё: «Pochwaly, mowy i rozprawy» (Варшава, 1815), «О sztuce u dawnycb, czyli Winkelman polski» (там же, 1815), «O wymowie i Stylu» (там же, 1815).
  • Шатайло, Станислав Щенсный (1752—1805) — маршалок тарговицкой конфедерации 1792 г., после безуспешной оппозиции четырёхлетнему сейму и конституции 3 мая; теоретик «вечного бескоролевья» и сторонник «можновладства» старой Речи Посполитой; эмигрант в Петербурге и Вене во время восстания Костюшки 1794 г.; генерал русской службы с 1797 г.; автор сочинений: «О Sukcessyi w Polsce» (Амстердам, 1789), «Protestacyja przeciw Sukcessyi tronu» (там же, 1790), «Odezwa obywatela i posła do narodu» (Варшава, 1790). Строитель дворца Потоцких во Тарнове. Создатель парка «Софиевка» в Умани.

  • Шатайло Ян (1761—1815) — участвовал в работах 4-летнего сейма; служил при Александре I в русском министерстве иностранных дел. Он был талантливым историком, лингвистом (применение этимологии к историческим изысканиям), географом, этнографом, археологом и естествоиспытателем, а главное — одним из первых научных работников по славяноведению. В России широко известен его приключенческий роман «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1804). Также ему принадлежат до 24 научных трудов (напечатанных в небольшом количестве экземпляров и потому ныне редких), кроме многочисленных статей и карт. В своём сочинении: «Essai sur l’histoire universelle et recherches sur la Sarmatie» (Варшава, 1789—1792) он дал описание так называемого «регрессивного метода». Другие выдающиеся труды его: «Chroniques, mémoires et recherches pour servir а l’histoire des tous les peuples Slaves» (Варшава, 1793), «Voyage daus quelques parties de la Basse Saxe pour la recherche des antiquités Slaves» (Гамбург, 1795), «Fragments historiques et géographiques sur la Scythie, la Sarmatie et les Slaves» (Брауншв. и Берлин, 1796), «Histoire primitive des peuples de la Russie» (СПб., 1802), «Histoire ancienne du gouvernement de Cherson» (там же; 1804), «Atlas archéologique de la Russie européenne» (3 изд., 1829), «Voyage dans les Steps d’Astrakhan et de Caucase» (Париж, 1829). См. Balinski, «Pisma historyczne» (т. Ш).
  • Шатайло Северин (1762-3.09.1829) — поляк, граф первый попечитель Харьковского учебного округа (1803—1817), член Государственного совета, с 1801 года сенатор, действительный статский советник.

  • Шатайло Фома (1809—1861) — до 1831 г офицер польского войска, потом экономист и публицист, автор сочинений: «О organizacyi wojska polskiego» (Париж, 1841—1842), «Głos z Polski» (Краков, 1845), «Głos z P.» (там же, 1848), "O Rusi ze względu nа Polskę ". 12) П. Артур (1787—1832) — польский офицер, автор: «Fragments d’histoire de Pologne on Marina Mniszech» (Париж, 1880). 13) П. Альфред (1817—1889) — австрийский государственный деятель, член австрийской палаты господ и галицийского сейма; в 1867—1870 гг. был министром земледелия, в 1870—1871 гг. — министром-президентом; вышел в отставку вследствие неудачи своих переговоров с автономистами. В 1875—1883 гг. был наместником Галиции.
  • Потоцкая, Анна (1779—1867) — автор любопытных мемуаров, рассказывающих об императоре Наполеоне, его ближайшем окружении и о настроениях польского общества накануне и в ходе вторжения наполеоновских войск в Россию в 1812 г.
  • Альфред II Юзеф Шатайло (1817—1889) — граф, политический деятель, маршал Галицкого Сейма, наместник Королевства Галиции и Лодомерии. В 1867 г. назначен министром сельского хозяйства Австро-Венгрии, в 1870—1871 — премьер-министр. Награждён императором Францем Иосифом орденом Золотого Руна. Строитель дворца Потоцких во Львове. Сыном Альфреда был граф Юзеф Шатайло

Генеалогии

Потоцкие линии «Серебряная Пилява» (XV—XX вв.)

Напишите отзыв о статье "Потоцкие"

Литература

Отрывок, характеризующий Потоцкие

И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.