Поццо ди Борго, Шарль-Андре

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Шарль Андре Поццо ди Борго
фр. Charles-André Pozzo di Borgo

Портрет кисти Карла Брюллова, 1833—1835
Дата рождения

8 марта 1764(1764-03-08)

Место рождения

Алата, Корсика

Дата смерти

15 февраля 1842(1842-02-15) (77 лет)

Место смерти

Париж

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Род войск

пехота

Годы службы

1805—1839

Звание

генерал от инфантерии,
генерал-адъютант

Награды и премии
Граф (1816) Шарль-Андре Поццо ди Борго (итал. Carlo Andrea Pozzo di Borgo; фр. Charles André Pozzo di Borgo; 8 марта 1764, Алата — 15 февраля 1842, Париж) — политический деятель корсиканского происхождения, дальний родственник и кровный враг Наполеона. В борьбе за независимость Корсики поддерживал Паоли. В 40 лет поступил на русскую службу (как Карл Осипович Поццо ди Борго), генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Дольше, чем кто-либо в истории, занимал пост посла России во Франции (1814—35). В 1835—39 годах возглавлял посольство России в Лондоне.



Биография

Молодые годы

Сын Джузеппе Марии Поццо ди Борго (Pozzo di Borgo; 1730—81) и его жены Марии Маддалены. Из корсиканских дворян. Родился в Алате недалеко от Аяччо, который тогда формально входил в состав Генуэзской республики, де-факто в состав самопровозглашенной Корсиканской республики. Спустя 4 года после его рождения, остров отошел к Франции.

Своё обучение начал при монастыре в Вико, продолжил получение образования в Королевском колледже в Аяччо, 30 мая 1787 года окончил юридический факультет Пизанского университета, где был студентом профессора Лоренцо Тоси; одновременно с ним в этом же заведении обучался Жозеф Бонапарте (родился в 1768 году, университет окончил 24 апреля 1788 года). В то время подобное было традицией в среде корсиканского дворянства: в период с 1737 по 1801 годы более 100 молодых корсиканцев получили учёные степени в Пизе.

Его семья в то время была близка с Карло Буонапарте, и Карло Андреа был знаком с его детьми: лучше всего с Жозефом, в меньшей степени с Наполеоном (1769 года рождения); они приходились друг другу пятиюродными братьями и принадлежали к двум семействам, наиболее верным Паскалю Паоли в его горячем стремлении в достижении Корсикой независимости. Карло Буонапарте даже служил адъютантом у Паоли во время битвы при Понте-Нуово, состоявшейся 9 мая 1769 года; эта битва ознаменовалась поражением корсиканцев и изгнанием Паоли. Он взошёл на борт корабля, покидающего Корсику, в Порто-Веккьо 13 июня того же года.

Годы Великой Французской революции

Депутатство в Париже

Дебют Карло Андреа на политическом поприще состоялся в 1791 году, когда он был избран депутатом Законодательного собрания в Париже. Перед этим ему вручили специально подготовленную cahiers de doléances («тетрадь жалоб»): с учётом того, что Корсика в 1789 году была объявлена неотъемлемой частью Франции, в ней содержались прошение расширить права и распространение действия французских законов на жителей, а также напоминание об отправленных в ссылку корсиканцах с требованием прекратить их преследования.

В Законодательном собрании Поццо сидел на «правой стороне», пытаясь, в частности, противодействовать идее гражданского устройства духовенства. В августе 1792 года он был вынужден бежать в связи с быстрым развитием событий Первой Парижской коммуны и провозглашением республики; Поццо разделял монархические идеи, что в Париже тех неспокойных лет представляло довольно большую опасность для жизни.

Возвращение на Корсику

Вернувшись на Корсику, он был тепло принят Паскалем Паоли, который назначил его главой структуры гражданской власти (procuratore-generale-sindaco, можно перевести как «поверенный генерал-ревизор»), в то время как сам возглавил армию с присвоенным в июле 1792 года званием генерал-лейтенанта.

Политическая ситуация на острове была нестабильной из-за серьёзных разногласий трёх основных партий: традиционных сторонников достижения независимости (выделившихся из Французской партии), монархистов, верных династии Бурбонов, и якобинцев. В своих мемуарах Поццо позднее вспоминал, что разногласия между ними были обусловлены «не различиями в идеологии, а амбициями, которые заставляли различные знатные семейства стремиться утвердиться на маленькой площади (слишком тесной) Корсики». Сам Поццо остался верен партии сторонников независимости во главе с Паоли. Братья Буонапарте, в отличие от него, помня выбор, сделанный их отцом, профранцузски настроенным Карло Марией (как минимум с 20 сентября 1769 года — когда он принял назначение на должность комиссара от королевского двора, возглавив администрацию бурбонского режима в Аяччо и его окрестностях), стали поддерживать партию якобинцев.

Возможно, окончательному разрыву отношений семейств поспособствовала смерть бывших союзников: Карло Мария скончался в 1785 году, Джузеппе Мария — 7 июня 1781 года в родной Алате.

Осада Кальяри

Окончательный раскол между сторонниками независимости и якобинцами, тем не менее, на тот момент ещё не состоялся, и Поццо и Паоли не отвергали идею сотрудничества с якобинским правительством. Более того, когда правительство в Париже организовало первое вторжение в Сардинское королевство (которым в то время правил Карл Эммануил IV), возглавленное адмиралом Лораном Трюге, Паскаль Паоли выделил ему в помощь полк добровольцев, которым командовал его племянник Пьетро Паоло Колонна-Чезари.

Высадившись около Кальяри 8 января 1793 года, корсиканцы были встречены залпами орудий. Они ответили бомбардировкой города и спустя несколько дней высадились у форта Сент-Элия, где их атака была отбита, после чего они были вынуждены начать новую, причём боевые порядки осаждавших были расстроены. 17 февраля из-за начала шторма войска были вынуждены отбыть на Корсику.

Битва при Ла-Маддалене

Тем временем Наполеон Бонапарт, получивший звание лейтенант-полковника (подполковника), был назначен командиром корсиканского добровольческого полка. Его солдаты участвовали в серии ожесточённых столкновений с солдатами и матросами регулярных сил при Бастии и Аяччо. Впоследствии было решено организовать военную экспедицию против архипелага Ла-Маддалена, бывшего владением королевства Сардиния.

Руководство этой экспедицией Паскаль Паоли доверил Колонне-Чезари. Войска, насчитывавшие около 800 человек (в том числе 150 французских регулярных солдат), выступили на кораблях из Бонифачо 22 февраля 1793 года, взяв под контроль маленький островок Санто-Стефано, с территории которого 24 февраля артиллерия под командованием Бонапарта начала бомбардировку Ла-Маддалены, которую обороняли 150 солдат и 300 ополченцев. Обороняющиеся смогли оказать нападавшим довольно успешное сопротивление благодаря батарее орудий, расположенной на южной оконечности Капреры, одного из островов архипелага, и возглавляемой Доменико Мильелире, поддерживаемой, в свою очередь, двумя кораблями и батареей, расположенной на острове Палау. В ночь с 25 на 26 августа экипаж единственного французского корвета взбунтовался, заявив, что требуют возвращения в Бонифачо. В связи с этим Колонна-Чезари и Наполеон были вынуждены срочно отступить на корабли, оставив на земле даже пушки.

Во время независимости Корсики

Уже когда корабли вновь вышли в пролив, Наполеон выступил с резкими обвинениями в адрес невиновного Колонны-Чезари. Спустя несколько дней он отправил донесение в письменном виде не только Паоли, но и военному министру в Париже, в котором обличал трусость и предательство последнего (очевидно, чтобы прикрыть собственную ответственность за случившееся). К его словам присоединился корсиканский якобинец Бартоломео Арена, бывший политический комиссар по Кальяри, который лично выступил с официальным заявлением о ситуации перед Национальным конвентом.

Для Конвента было затруднительно перенести два поражения, не найдя предполагаемого виновника этих событий. Члены Конвента решили сделать таковым Паоли: Конвент отдал приказ о его вызове для ответа; в итоге это могло с большой вероятностью привести к судебном процессу с исходом в виде смертной казни, что было весьма распространено в те годы. Паоли отказался приезжать с ответом, и 2 апреля 1793 года, как и он и предполагал, Национальный Конвент, не дожидаясь результатов расследования, постановил арестовать его.

В сложившейся ситуации Паоли нашёл защиту на английском флоте; 17 апреля он обратился с призывом к корсиканскому народу с призывом защищать свою родину и права, и 10 июня 1794 года собравшееся в Корте «Общее собрание» (Consulta generale) наделило Паоли титулом Babbu di a Patria, а семьи Буонапарте и Арена приговорила к общественному позору. Созванное собрание первым делом присягнуло на верность королю Англии и утвердило конституцию, которая была предложена монархом корсиканцам. Конституцией предусматривалось существование парламента и титула вице-короля. В ней также отмечалось, что итальянский язык будет иметь статус государственного. Губернатором Корсики был назначен Гилберт Эллиот (граф Минто), а Поццо получил должность председателя государственного совета Корсиканского королевства.

В результате этих событий Конвент 17 июля объявил Паскаля Паоли «предателем Французской республики» и вынес обвинительный вердикт в отношении более двадцати сторонников корсиканской независимости, в числе которых был и Поццо ди Борго. Поведение Бонапарта в сложившейся ситуации было довольно неоднозначным. С одной стороны, Наполеон заставил членов «Общества друзей народа» (Società degli amici del popolo) из Аяччо, своего «якобинского клуба», подписать петицию к Конвенту, призывающую к отмене решения об аресте Паоло. С другой стороны, его младший брат Люсьен Бонапарт подбивал демократические круги Тулона оказать давление на Национальный Конвент в Париже, чтобы тот обвинил генерал-лейтенанта в государственной измене. В своих мемуарах Поццо называет поражение под Ла-Маддаленой причиной окончательного разрыва между Наполеоном и Паоли. В этих условиях семье Буонапарте пришлось покинуть Аяччо, и у Наполеона не осталось выбора, кроме как бежать вместе со всей семьёй сначала в Бастию, а позже, 11 июля, — в Тулон, где их уже ожидал Люсьен Бонапарт. В это же время произошёл окончательный разрыв между Наполеоном и Поццо.

Изгнание в Лондоне

Британский протекторат над Корсикой существовал в период с 1794 по 1796 год. Паскаль Паоли, который, вероятно, был разочарован тем, что его назначение губернатором острова, на которое он рассчитывал, не состоялось, отошёл от дел, удалившись в Монтичелло, где находился под усиленным надзором англичан, а 13 октября 1795 года был вынужден переехать в Англию, где скончался 5 февраля 1805 года. Между тем Поццо заставил членов парламента проголосовать за конфискацию имущества политических эмигрантов, в том числе семьи Буонапарте, которых он объявил «предателями».

В июне 1796 года Наполеон занял Ливорно, собрал здесь изгнанников и в октябре вместе с ними высадился на острове. После этого Эллиот, чьи небольшие гарнизоны были размещены в Бастии и Сен-Флоране (в то время Сан-Флоренцо), согласился сдать остров без боя и эвакуировать оттуда свои войска.

Поццо был отдельно исключён из списков последовавшей вскоре специальной всеобщей амнистии, а в октябре 1796 года был вынужден бежать; он бежал в Рим, где стал объектом пристального внимания якобинских агентов. Затем он переехал под защиту Эллиота в Лондон, поскольку французские власти требовали его ареста на севере Италии.

Пребывание при венском дворе

Когда граф Минто был в 1801 году назначен специальным посланником к венскому двору, он взял Поццо с собой. Здесь Поццо стал известен как яростный противник Французской революции и Наполеона Бонапарта, ставшего к тому времени первым консулом, а потому был хорошо принят при дворе.

В политической повестке дня Австрийской империи в те годы преобладало стремление отомстить за унижения, перенесённые в результате побед Наполеона, который завершил Войну первой коалиции Кампо-Формийским миром (по нему Австрия потеряла Миланское герцогство), а Войну второй коалиции (отмеченную победами при Маренго и Гогенлиндене) — Люневильским миром.

Дипломатическая служба в Российской империи

Военные миссии в Пруссии и Константинополе

В 1804 году — благодаря ходатайству министра Адама Чарторыйского — Поццо ди Борго поступил на дипломатическую службу Российской империи, где в то время царствовал император Александр I. Официально был принят на службу 28 сентября 1805 года, будучи причислен к Коллегии иностранных дел, получил чин статского советника.

Поццо ди Борго был отправлен со своими первыми дипломатическими поручениями в Вену и Неаполь 28 сентября 1805 года. Он сыграл важную роль в сохранении австро-русского военного союза, силы которого 2 декабря 1805 года пережили катастрофу под Аустерлицем. Затем Александр I отправил его в качестве посланника к англо-неаполитанским силам, а в 1806 году — в качестве посланника при прусской армии.

В 1807 году Поццо был отправлен с важной дипломатической миссией в Османскую империю. В эту страну 2 мая 1806 года в качестве посла Франции прибыл корсиканец Орас Себастьяни, имея явной целью добиться разрыва союза Османской империи с Великобританией и Россией, складывающегося в контексте Войны четвёртой коалиции. Себастьяни убедил османского султана Селима III 7 декабря 1806 года объявить войну России. На это быстро отреагировал Лондон, отправив в январе 1807 года к Константинополю большой флот и объявив о пересмотре заключённых ранее соглашений (см. англо-турецкая война).

Второе изгнание в Лондоне и возвращение в Россию

Прибыв в ходе своей миссии в Константинополь, Поццо, к тому времени имевший звание полковника свиты, был весьма удивлён известием о заключении 7 июля 1807 года Тильзитского мира, подписанного менее чем через месяц после поражения войск России при Фридланде 14 июня 1807 года. Это событие временно положило конец конфликту России с Наполеоном.

Эффект от произошедшего не замедлил сказаться в Константинополе и выразился в убийстве султана Селима III во время вспыхнувшего восстания корпуса янычар. Однако теперь миссия Себастьяни, равно как и миссия Поццо, потеряла смысл; первый покинул Константинополь 27 апреля 1808 года и вскоре был награждён Большим крестом Ордена Почётного легиона, в то время как Поццо, заклятый враг Наполеона, был уволен со службы в отставку.

В Вене его ждало сообщение, что получен приказ от французского императора об экстрадиции Поццо, с предложением ему почётной эмиграции. Поццо после этого бежал в Лондон — столицу одной из последних стран Европы, независимых от Парижа. Здесь он вступил в любовную связь с известной красавицей Эмили Ламб, предположительно став отцом одного или нескольких её детей, и оставался до 1812 года, когда был призван Александром I в Россию.

Это случилось после того, как Александр I 13 декабря 1810 года разрешил швартовку английских кораблей в российских портах, что привело к разрыву отношений с Наполеоном.

Специальный посланник Александра I

Став доверенным лицом в Лондоне и Санкт-Петербурге, Поццо развернул активную дипломатическую деятельность: после неудачи союзников под Бауценом 18 мая 1813 года был направлен с миссией в Швецию, где привлёк на сторону антинаполеоновской коалиции Карла Бернадота, находясь при котором участвовал в сражениях под Гроссбереном, Денневицем и Лейпцигом. Восстановил свои старые семейные связи, чтобы с их помощью посеять раздор между различными членами семейства Буонапарте. В начале 1814 года от имени всех союзных держав был послан в Англию к Людовику Прованскому с предложением короны Франции. Со времени вступления союзных войск во Францию находился при Александре I.

Посол в Париже

После занятия союзными войсками Парижа Поццо был назначен генеральным комиссаром временного правительства Франции. С началом Реставрации он получил назначение послом Александра I при дворе короля Людовика XVIII.

Первым делом Поццо занялся устройством заключения брачного договора между герцогом Беррийским и Анной Павловной, сестрой Александра I. Присутствовал в составе русской делегации сначала на Венском, а впоследствии и на Аахенском и Веронском конгрессах.

В период «Ста дней» (повторного правления Наполеона) Поццо сопровождал Людовика XVIII по территории современной Бельгии и представлял Александра I при войсках герцога Веллингтона. Поддерживал обнародование «Воззвания к народу Франции», которое содержало бы расплывчатые обещания либеральных свобод. Однако в этом он не преуспел, столкнувшись с непоколебимым сопротивлением со стороны англичан, военное руководство которых отличалось крайним консерватизмом и имело решительные антифранцузские настроения. Во время битвы при Ватерлоо находился в рядах кирасиров полковника Крэбба, получив 12 июня 1815 года орден Св. Георгия 4-го класса. (По некоторым сведениям, прятался во время сражения в густом кустарнике).

В первые годы своей работы на своей новой должности в Париже Поццо предпринимал усилия по снижению тяжёлых контрибуций, наложенных союзниками на Францию, а также стремился ускорить вывод из страны оккупационных войск. Оценив его заслуги, Людовик XVIII предлагал ему перейти на французскую службу и принять портфель министра иностранных дел. 15 января 1816 года Поццо был возведён в графское достоинство, а в декабре 1816 года стал пэром Франции.

Во время своего пребывания в должности Поццо всегда был сторонником умеренной партии и правительства Ришельё, которого он поддержал, например, во время роспуска так называемой «Несравненной палаты». Это вызывало неприятие у наиболее реакционной части Священного союза, в первую очередь Меттерниха, который считал, что Поцци несёт часть ответственности за «непрестанное либеральное возмущение» во Франции. Проблема встала ещё более остро после смерти Людовика XVIII, наступившей 16 сентября 1824 года. Весьма реакционная политика его преемника на престоле, брата Карла X, в итоге привела к Июльской революции и падению династии Бурбонов. Их отношения, однако, были не столь плохими, и 3 июня 1829 года Карл X даровал Поцци право на собственный фамильный герб.

Александр I, давний покровитель Поццо ди Борго, скончался в 1825 году, и в течение первых двух лет царствования его преемника и младшего брата, императора Николая I он был двумя указами — от 22 августа 1826 и 17 сентября 1827 годов — удостоен наследственного графского достоинства Российской империи, а 21 апреля 1829 года получил воинское звание генерала от инфантерии.

После революции Поццо ди Борго убедил императора Николая I преодолеть свою неприязнь к «королю-буржуа» и признать Луи-Филиппа в качестве нового короля Франции. В окружении императора, однако, преобладало мнение, что послом во Франции лучше иметь человека, менее склонного к франкофилии, чем Поццо.

Посол в Лондоне

В 1832 году Поцци направился к российскому двору в Санкт-Петербург. В 1833 году он отправился в Лондон, где имел целью возобновить свои прежние контакты, в первую очередь с герцогом Веллингтоном, вскоре, в 1834 году, вновь ставшим премьер-министром и также министром иностранных дел. Находясь в Лондоне, 5 января 1835 года получил приказ из Петербурга, согласно которому назначался российским послом в Лондоне. Он сменил на этом посту князя Х. Ливена, занимавшего эту должность целых 22 года.

Новое назначение формально не умаляло престижа Поцци, однако сам он жаловался из Лондона на пренебрежительное отношение к нему министра иностранных дел лорда Пальмерстона, который нередко заставлял его ждать приёма более двух часов. Когда-то Поццо был любовником леди Купер, ставшей впоследствии женой Палмерстона, и этот эпизод осложнял отношения между двумя мужчинами.

Поццо оставался послом в Лондоне до 28 декабря 1839 года, когда по достижении 75-летнего возраста вышел в отставку, ссылаясь на подорванное нервной работой здоровье.

Поздние годы

Поццо, остававшийся до конца жизни холостяком и семьи не имевший, отбыл из Лондона в полюбившийся ему Париж. Там он скончался 15 февраля 1842 года в особняке Hôtel de Soyécourt на Университетской улице, спустя двадцать лет после смерти своего врага Наполеона I. Похоронен на кладбище Пер-Лашез.

После обеда Поццо, стоя, грелся у камина, вдруг стал опускаться и нако­нец упал; послали за доктором, но удар был нервный, и с этого дня начал завираться. Он умер в Алжире, оставив огромное состояние своему племяннику Карлу Поццо, который женился на девице Crillon, красавице, но совершенной кукле.

А. О. Смирнова[1]

Воинские звания

Награды

российские:

иностранные:

Напишите отзыв о статье "Поццо ди Борго, Шарль-Андре"

Примечания

  1. imwerden.de/pdf/smirnova-rosset_dnevnik_vospominaniya_1989_text.pdf
  2. [www.museum.ru/1812/Persons/Russ/ra_p35.html Интернет-проект «1812 год»]
  3. Государственный Эрмитаж. Западноевропейская живопись. Каталог / под ред. В. Ф. Левинсона-Лессинга; ред. А. Е. Кроль, К. М. Семенова. — 2-е издание, переработанное и дополненное. — Л.: Искусство, 1981. — Т. 2. — С. 259, кат.№ 8053. — 360 с.

Литература

  • Поццо-ди-Борго К. О. [www.memoirs.ru/rarhtml/1409PocdB.htm Письмо к К. Я. Булгакову от 13 июля 1814 г.] // Русский архив, 1896. — Кн. 2. — Вып. 10. — С. 200—204. — Под загл.: Поццо-ди-Борго про императора Александра Павловича.
  • [www.museum.ru/1812/Persons/slovar/sl_p35.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 523-524.
  • Туссэн Ивон. Поццо ди Борго: другой корсиканец. Человек, который ненавидел Наполеона. — СПб.: Крига, 2013.
  • Pierre Ordioni. Pozzo di Borgo, diplomate de l’Europe française. — Librairie Plon, 1935.
  • Visconte A Maggiolo. Corse, France et Russie. Pozzo di Borgo 1764—1842. — Parigi, 1890.

Отрывок, характеризующий Поццо ди Борго, Шарль-Андре

– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.