Почтовые марки США

Соединённые Штаты Америки
англ. United States of America
Флаг США с 48 звёздами на почтовой марке 1957 года (Скотт #1094)
История почты
Почта существует	с 1692
Член ВПС	с 1 июля 1875
Первые почтовые марки
Стандартная	июль 1847
Коммеморативная	1893
Служебная	1873
Газетная	1865
Экспресс-доставки	1885
Посылочная	1912
Авиапочтовая	1918
Другие	заказная марка — 1911, посылочная доплатная — 1912, для специальной обработки корреспонденции — 1925
Почтовый блок	1926
Карта США

Почтовые марки США официально введены в почтовое обращение начиная с 1847 года. Последующие выпуски американских почтовых марок и других знаков почтовой оплаты отражают историческое развитие почтовой связи США и соответствующие изменения на рынке почтовых услуг, включая использование новых технологий в современных условиях.

Ранняя история марок США

См. также: История почты США#Ранняя история почты

В американских колониях почтовое сообщение стало осуществляться с середины XVII века. В XVIII веке была основана королевская почта, которая действовала под началом почтмейстера. В 1775 году был учрежден пост генерального почтмейстера Соединённых Штатов, а с начала 1840-х годов в практике почтовой службы стали применяться почтовые марки.

Марки частной почты и провизории

Введение почтовых марок в Великобритании в мае 1840 года вызвало, как и по всему миру, большой интерес в США. Пионером в этом деле стал частный перевозчик Александр (Alexander M. Greig) из города Нью-Йорка. Грейг открыл 1 февраля 1842 года «Городскую курьерскую почту» (City Despatch Post) и выпустил марки с портретом Джорджа Вашингтона, отпечатанные методом глубокой печати.

До 1847 года Конгресс не разрешал выпуск почтовых марок, поэтому с 1845 года почтмейстеры делали провизории. Среди них были и конверты с предоплаченным почтовым сбором, и марки, в основном примитивного рисунка. Провизорий почтмейстера Нью-Йорка был единственным выпуском, сопоставимым по качеству с более поздними марками. Провизории города Балтимор отличает факсимиле подписи почтмейстера города — Джеймса Бьюкенена (James Buchanan).

Все провизории очень редки, стоимость некоторых из них превышает 200 тысяч долларов США.

В приведенной ниже таблице указаны американские города, которые выпускали провизории в 1845—1847 годах:

Почтмейстерские провизории США (1845—1847)
Изображение	№ по Скотту	Город (штат)	Время выпуска	Номинал	Описание
«Голубая Александрия»	(Скотт #1X1, 1X2)	Александрия (Виргиния)	1846	5 центов	надпись «ALEXANDRIA POST OFFICE» («Почтовое отделение Александрии») в круге
	(Скотт #2XU1)	Аннаполис (Мэриленд)	1846	5 центов	орёл в круге
	(Скотт #3X1—3X4, 3XU1—3XU4)	Балтимор (Мэриленд)	1845	5 центов	подпись Джеймса Бьюкенена
	(Скотт #4X1)	Боскауэн (Нью-Гэмпшир)	1845 (?)	5 центов	надпись «PAID / 5 / CENTS» («Уплачено / 5 / центов»)
	(Скотт #5X1)	Братлборо (Вермонт)	1846	5 центов	заштрихованный квадрат с инициалами почтмейстера внутри
	(Скотт #6X1)	Локпорт (Нью-Йорк) (Нью-Йорк)	5 центов	1846	надпись «LOCKPORT N.Y.» в овале
	(Скотт #7X1)	Миллбери (Массачусетс)	5 центов	1846	гравюра на дереве портрета Джорджа Вашингтона
	(Скотт #8XU1—8XU4)	Нью-Хейвен (Коннектикут)	5 центов	1845	надпись «POST OFFICE» в квадрате, подпись почтмейстера
	(Скотт #9X1—9X3)	Нью-Йорк (Нью-Йорк)	5 центов	1845	надпись «POST OFFICE» над портретом Вашингтона
	(Скотт #10X1, 10X2)	Провиденс (Род-Айленд)		1846	надпись «POST OFFICE / PROV. R.I.» в заштрихованном квадрате
	(Скотт #11X1—11X8)	Сент-Луис (Миссури)	20 центов	1846	«сент-луисские медведи» (герб Миссури)

Первые марки

См. также: Бенджамин Франклин (марка США, 1847)

См. также: Джордж Вашингтон (марка США, 1847)

В конце концов Конгресс предусмотрел выпуск марок, приняв соответствующий закон 3 марта 1847 года, и генеральный почтмейстер США тут же предоставил подряд нью-йоркской гравировальной фирме Rawdon, Wright, Hatch, and Edson. Продажа первого выпуска почтовых марок США началась 1 июля 1847 года в городе Нью-Йорке. На следующий день марки поступили в Бостон, а затем и в другие города. Выпуск состоял из выгравированной красно-коричневой марки номиналом в 5 центов, с изображением Бенджамина Франклина — первого почтмейстера США (Скотт #1), и марки номиналом в 10 центов чёрного цвета, с изображением Джорджа Вашингтона (Скотт #2). Как и все марки США до 1857 года, они были беззубцовыми.

Пятицентовиком оплачивались письма весом менее 1 унции (ок. 30 г), доставляемые на расстояние менее 300 миль (500 км), десятицентовиком — на расстояние более 300 миль либо весом, в два раза превышающим вес письма, оплачиваемого пятицентовой маркой. Каждая марка гравировалась вручную, как считается, на стали, по 200 марок в одном листе. Сегодня часто встречаются пятицентовики с очень плохим качеством оттиска из-за того, что была использована краска, которая содержала частички кварца и способствовала износу стальных пластин, с которых печатались марки. С другой стороны, оттиски на десятицентовиках отличаются чёткостью. Негашёные 5-центовые марки с отличным качеством высоко ценятся коллекционерами.

Марки сразу же стали популярными: было продано около 3,7 млн марок номиналом в 5 центов и около 865 тысяч — номиналом в 10 центов. При этом их уцелело достаточное количество для того, чтобы обеспечить постоянное их предложение филателистам, несмотря на то, что спрос на них такой, что прошедший почту пятицентовик высокого качества, согласно каталогу «Скотт», оценивался в 2006 году в 575 долларов США, а десятицентовик в отличном состоянии мог продаваться по цене 1350 долларов в гашёном виде. Встречающиеся гораздо реже негашёные марки оценивались соответственно в 6,5 и 32,5 тысяч долларов в отличном состоянии; стоимость разновидностей при этом может достигать $17 500 за первую марку в негашёном варианте (Скотт #1c) и $35 000 за вторую марку на конверте (Скотт #2b). В плохом состоянии марки стоят от 5 до 10 % от указанной цены.

В связи со снижением тарифов 1851 году встала необходимость новой эмиссии. Марки нового выпуска имели следующие номиналы и дизайны:

• профиль Франклина на синей миниатюре достоинством в 1 цент (Скотт #5—9),
• профиль Вашингтона на красно-коричневой марке номиналом в 3 цента (Скотт #10, 11),
• портрет Томаса Джефферсона на марке номиналом в 5 центов (Скотт #12),
• портреты Вашингтона на миниатюре зелёного цвета номиналом в 10 центов (Скотт #13—16),
• то же на марке чёрного цвета достоинством в 12 центов (Скотт #17).

Одноцентовик стал легендарным, по крайней мере, среди филателистов, поскольку производственные проблемы привели к появлению значительного числа модификаций клише, и сегодня насчитывается не менее семи основных разновидностей, стоимость которых варьирует от 1,2 тысячи до 200 тысяч долларов США. Зоркие филателисты время от времени обнаруживают всё новые и новые типы этой марки.

В 1857 году была введена зубцовка, а в 1860 году впервые были выпущены номиналы 24 цента, 30 и 90 центов (с новыми изображениями Вашингтона и Франклина).

Штемпельные бандероли появились в Соединённых Штатах также в 1857 году, причём впервые в мире.

Период Гражданской войны

Начавшаяся Гражданская война в США нарушила функционирование почты. 13 апреля 1861 года (на следующий день после обстрела Форт Самтер) Джон Рейган, главный почтмейстер Конфедеративных Штатов Америки, отдал местным почтмейстерам распоряжение вернуть марки США в Вашингтон (хотя вряд ли многие из них выполнили его), а в мае юнионисты решили отозвать и аннулировать все имеющиеся марки США и выпустить новые. Почтовые отделения конфедератов в течение нескольких месяцев оставались без действительных марок, и несмотря на то, что многие из них вернулись к старой системе оплаты наличными на почте, более сотни почтовых отделений по всему Югу выпустили собственные провизории. Многие из них стали довольно редкими, некоторые типы провизориев сохранились в единичных экземплярах. Со временем правительство конфедератов выпустило собственные почтовые марки.

На Севере в августе появились марки новых рисунков, а старые марки принимались на обмен до конца года. Вся эта процедура была совершенно непонятной для людей; известен ряд конвертов 1862 года и более поздних лет с марками 1857 года и пометкой «OLD STAMPS NOT RECOGNIZED» («Старые марки не признаются»).

Общим для рисунка марок 1861 года являются буквы «U S» («США»). Первоначальный выпуск состоял из номиналов 1, 3, 5, 10, 12, 24, 30 и 90 центов (Скотт #63—72). Некоторые из них внешне похожи на своих предшественниц, отличаясь в основном изображением рамки.

Марка номиналом в 2 цента чёрного цвета с портретом Эндрю Джексона появилась в 1863 году (Скотт #73) и в наши дни известна коллекционерам как «Чёрный Джек». В 1866 году вышла марка достоинством в 15 центов, чёрного цвета, с портретом недавно убитого президента Авраама Линкольна (Скотт #77), которая обычно считается принадлежащей к той же серии марок. Хотя официально она не была отнесена к коммеморативным маркам и номинал 15 центов был выбран для целей оплаты вновь введённого тарифа за пересылку заказных писем, многие филателисты считают её первой коммеморативной маркой.

В Гражданскую войну значительно возрос объём пересылаемой на Севере почты: в конечном итоге было напечатано около 1,75 млрд марок номиналом в 3 цента. До наших дней сохранилось большое число таких миниатюр; большинство из них — розового (rose) цвета, и их стоимость в гашёном виде обычно составляет 2—3 доллара (Скотт #65). Гораздо реже встречаются и стоят довольно дорого марки ярко-розового (pink) цвета (Скотт #64), особенно «розовые, цвета голубиной крови» (pigeon blood pink) (Скотт #64a), которые в каталоге «Скотт» оцениваются в $3750 за гашёные экземпляры и по $20 000 — за чистые.

Вафелирование

См. также: Святой грааль (почтовая марка)

В 1860-х годах почтовое ведомство стало беспокоить повторное использование почтовых марок. Хотя есть мало доказательств тому, что это явление было распространённым, во многие почтовые отделения никогда не поступало никаких приспособлений для гашения марок. Из-за этого они вынуждены были импровизировать при проставлении отметок на марках, то надписывая марки перьевой ручкой («гашение пером»), то выстругивая рисунок на пробке, иногда подходя к этому делу очень творчески, с использованием декоративных пробковых штемпелей («fancy cancels»). Однако, поскольку низкокачественную краску можно было смыть с марки, такая методика могла пользоваться только умеренным успехом. В стремлении решить возникшую проблему ряд изобретателей запатентовали различные идеи.

Со временем почтовое ведомство приняло на вооружение метод вафелирования почтовых марок, то есть прессования их с помощью устройства в виде рисунка крошечных выступов пирамидальной формы, которые выдавливают бумагу, делая в ней разрывы, способные более интенсивно впитывать чернила, что практически исключает их смывание. Несмотря на то, что патент сохранился (№ 70.147), большая часть фактического процесса вафелирования была плохо задокументирована, поэтому проводились существенные исследования по воссозданию того, что и когда делалось. Изучение марок показывает, что применялись 11 типов устройств вафелирования, отличающихся по размеру и форме (филателисты обозначили их латинскими буквами A—J и Z); практика эта началась в 1867 году и была прекращена в 1875 году (см. подробнее Вафелированная марка).

Вафелированные марки считаются редкими, большинство из них стоят более $1000, а самой дорогой из всех почтовых марок США является «Святой грааль» («Z Grill») — одноцентовик США с вафелированием типа «Z» (Скотт #85A), которых известно только два экземпляра. Стоимость этого раритета американской филателии в настоящее время оценивается в 2 миллиона 970 тысяч долларов, а в каталоге «Скотт» (2006) указана ещё бо́льшая цена — $3 000 000.

Марки 1869 года

В 1868 году почтовое ведомство США наняло компанию National Bank Note Company для изготовления новых марок самых разнообразных рисунков, которые известны под названием «Pictorial Issue». Эти марки появились в 1869 году и отличаются разнообразием тематики:

• на двухцентовике (Скотт #113) изображён конный курьер «Пони-экспресс»,
• на трёхцентовике (Скотт #114) — паровоз,
• на марке номиналом в 12 центов (Скотт #117) — пароход «Адриатика»,
• на марке номиналом в 15 центов (Скотт #118, 119) — высадка Христофора Колумба,
• на марке номиналом в 24 цента (Скотт #120) — подписание Декларации независимости США.

Среди других новшеств — первое использование двухцветной печати на марках США, и как следствие этого — появление первых перевёрток. Хотя они очень популярны у коллекционеров в наши дни, эти марки c необычными для того времени рисунками были встречены общественностью очень неодобрительно, и всего лишь через год их сменил новый выпуск марок.

В феврале 2008 года 24-центовая марка с перевёрнутым центром (Скотт #120b) продана на аукционе в США за рекордную сумму в более чем 1,2 миллиона долларов и стала таким образом самой дорогой в истории филателии перевёрткой и единичной маркой США. Другая перевёртка из этого выпуска — 15-центовый перевёрнутый центр (Скотт #119b) — на том же аукционе куплена за $750 000.

«Банкноты»

Марки 1870-х и 1880-х годов обобщённо называются «банкнотами» (Bank Notes) (Скотт #134—218), поскольку их печатали компании по выпуску банкнот Continental Bank Note Company, National Bank Note Company, затем American Bank Note Company. После фиаско марок 1869 года новый главный почтмейстер решил положить в основу серии марок «изображения головы, в профиль, выдающихся умерших американцев», взяв в качестве моделей «мраморные бюсты признанного великолепного качества». Среди объектов были как президенты, так и другие знатные люди, такие как Генри Клей (Henry Clay) и Оливер Хазард Перри (Oliver Hazard Perry). Вначале их печатала компания National, затем в 1873 году подряд (и печатные пластины, использовавшиеся компанией National) получила компания Continental. Continental добавила тайные метки на пластины марок низких номиналов, чтобы отличать их от предыдущих выпусков. American Bank Note Company приобрела компании Continental и National в 1879 году, а вместе с ней и подряд, и печатала марки аналогичных рисунков на более мягкой бумаге и с некоторыми изменениями в цвете.

Тайные метки на почтовых марках США, сделанные компанией Continental Bank Note Company

Номер по Скотту	Описание тайной метки	Примечание
156	У «жемчужины» слева от цифры «1» имеется небольшой полумесяц в нижней части.
157	Линии завитка над надписью «U.S.» в верхней части рисунка соединены небольшой диагональной линией.	Часто эта тайная метка не видна, и марки следует различать по цвету.
158	Нижняя часть ленты слева внизу от цифры «3» сильно затенена.
159	Первые четыре вертикальные линии в нижней части ленты слева от цифры «6» темнее.
160	Небольшие полуокружности покрывают концы разрыва в орнаменте в нижнем правом углу.
161	Маленький полумесяц врезается в шар прямо под буквой «E» слова «POSTAGE».
162	Шары в цифре «2» имеют скорее форму полумесяца, чем круга, из-за чего шрифт выглядит более вычурным.
163	У треугольника в верхнем левом углу есть две линии, которые зачернены, образуя «V».	Часто эта тайная метка не видна, и марки следует различать по цвету.
165	Тайных меток нет, но марки компании «Continental» тёмно-серого цвета, а не чёрного.
166	Отличие заключается только в цвете: розово-карминный вместо чисто карминного (пунцового).

В 1876 году в Соединённых Штатах впервые в мире появились юбилейные знаки почтовой оплаты — юбилейные конверты по случаю празднования столетия объявления независимости.

Выпуск Колумба

В 1893 году в Чикаго состоялась Всемирная Колумбовская выставка, которая была посвящена 400-летию высадки Христофора Колумба в Америке. Почтовое ведомство США отметило это событие «Выпуском Колумба» — серией из 16 марок с изображением Колумба и эпизодов из его жизни (Скотт #230—245). Номиналы марок составляли от 1 цента до 5 долларов (значительной суммы по тем временам). Эту серию часто считают первыми коммеморативными марками в мире. Марки были интересными и выглядели привлекательно, изображения на них представляли интерес для коллекционеров и для общественности. Марки пользовались успехом, что резко контрастировало по сравнению с тематическим выпуском 1869 года: в почтовых отделениях страны выстраивались очереди желающих приобрести их. Они высоко ценятся коллекционерами в настоящее время. К примеру, марка номиналом в 5 долларов продаётся сегодня по цене от 1,5 тыс. до 10 тыс. долларов США или больше, в зависимости от состояния продаваемой марки.

Эмиссии Бюро гравирования и печати

В течение 1893 года также состоялся конкурс на новый подряд на печать почтовых марок. Бюро гравирования и печати США участвовало в нём и выиграло его с первой попытки. Марки серии, выпущенной в 1894 году, в целом походили на марки 1890 года, но в их верхних углах были изображены треугольники. В 1895 году была выявлена подделка марок номиналом в 2 цента, что навело Бюро гравирования и печати на мысль о печатании марок на бумаге с водяным знаком впервые в истории США. Эта практика была прекращена в 1917 году.

На рубеже XX века

В 1898 году в Омахе (штат Небраска) открылась Транс-миссисипская выставка. По этому поводу американское почтовое ведомство выпустило серию, посвящённую этому событию («Trans-Mississippi Issue») (Скотт #285—293). Первоначально предполагалось выпустить марки в двух цветах, но на нужды Испанско-американской войны ушло слишком много ресурсов Бюро гравирования и печати, поэтому марки были выпущены одноцветными. Они были встречены благоприятно, хотя и не с таким ажиотажем как выпуск Колумба; но подобно выпуску Колумба, в наши дни их высоко ценят коллекционеры, многие из которых считают, что однодолларовая марка «Скот на западе в бурю» — самая красивая из всех почтовых марок США.

Другим высоким достижением в области изображений на марках стала стандартная серия 1902 года, хотя некоторые филателистические издания выступили в то время с критикой вычурности рисунков марок.

Эпоха Вашингтона—Франклина

В 1908 году начался продолжительный выпуск серии марок с портретами Вашингтона и Франклина. Несмотря на существование всего двух базовых рисунков, изображение в профиль портретов Вашингтона и Франклина, почтовое ведомство США прошло период экспериментов. В результате появилось несколько разновидностей рисунка, полдесятка разных зубцовок, три типа водяных знаков, три способа печати, а большое число номиналов, что в совокупности даёт несколько сот распознаваемых типов марок, выявленных коллекционерами. Некоторые из них довольно редки, но большинство встречается в больших количествах: это было время помешательства на почтовых карточках, и почти в каждом антикварном магазинчике в США всегда найдутся открытки с марками зелёного цвета номиналом в 1 или 2 цента из этой серии.

В это время начался регулярный выпуск отдельных коммеморативных марок вместо больших серий, характерных для 1890-х годов, примерно по одной-две марки в год.

1920-е и 1930-е годы

См. также: Стандартные марки США (1922—1931) и Фарли, Джеймс Алоизиус#«Проделки Фарли»

Среди почтовых марок США третьего десятилетия XX века преобладала серия 1922—1925 годов (Скотт #551—573), которая включала марку с новым рисунком, появившимся впервые в жизни целого поколения. На марках низких номиналов были изображены портреты президентов США (при этом пятицентовик посвящался памяти недавно почившего Теодора Рузвельта), а на марках высоких номиналов — «индейцы США» (Hollow Horn Bear), Статуя Свободы, Золотые Ворота (без моста, который ещё не был построен), Ниагарский водопад, бизон, Мемориал Линкольна и т. п. Пока эти марки находились в обращении, в полиграфии почтовых марок произошёл переход от плоскопечатной машины к ротационной машине, вследствие чего большинство их известны с двумя зубцовками: 11 у марок, отпечатанных с помощью плоской печати, и 11 × 10½ у марок, отпечатанных на ротационной машине.

В 1920-х годах отмечался ряд 150-летних юбилеев, связанных с войной за независимость США. Этим событиям был посвящён ряд марок. Среди них — первый сувенирный малый лист США из 25 марок, выпущенный по поводу 150-летия сражения под Уайт-Плейнс (Скотт #630), и первая надпечатка (Скотт #646) — «MOLLY / PITCHER» («Молли Питчер») — в честь героини Монмутского боя.

В 1929 году проблема хищения марок на Среднем Западе привела к появлению надпечаток «Kans.» («Канзас») (Скотт #658—668) и «Nebr.» («Небраска») (Скотт #669—679) на марках стандартного выпуска.

Немецкие цеппелины вызывали большой интерес в этот период, и в 1930 году почтовое ведомство США выпустило специальные марки дирижабельной почты для использования во время панамериканского перелёта дирижабля «Граф Цеппелин» (Скотт #С13—С15).

Хотя эти марки сегодня высоко ценятся коллекционерами как шедевры искусства гравюры, в 1930 году имевший место незадолго до этого биржевой крах означал, что мало кто мог позволить себе приобрести эти марки, так как стоимость комплекта составляла 4,55 доллара — на эти деньги семья из четырёх человек могла прожить неделю. В наше время эта серия также не дешева: цена по специализированному каталогу «Скотт» («Scott-2010 Stamp Values U.S. Specialized») — $11 500 в идеальном состоянии.

Из миллионного тиража каждого номинала было продано менее 10 %, а остальные марки были сожжены (марки были в широкой продаже только с 19 апреля 1930 года до 30 июня 1930 года). По оценкам, до нашего времени сохранилось менее 8 процентов отпечатанных марок, и они остаются самым малым выпуском марок США XX века: было куплено только 229 260 марок, и только 61 296 экземпляров марки номиналом в 2,60 долл. было продано.

Многие рисунки марок 1930-х годов были вдохновлены или изменены в соответствии с советами президента Франклина Рузвельта.

«Президенты»

Знаменитый «Президентский выпуск» марок, для краткости называемый «Президентами» (Скотт #803—834), вышел в 1938 году. В серии были представлены все 29 американских президентов до Кэлвина Кулиджа в виде изображений небольших бюстов в одном цвете вплоть до номинала 50 центов, и многоцветные для номиналов 1, 2 и 5 долларов. На дополнительно выпущенных марках были изображены Франклин (½ цента), Марта Вашингтон (1½ цента) и Белый дом (4½ цента).

Период после Второй мировой войны

Послевоенная программа выпуска почтовых марок последовательно выполнялась в течение многих лет: постоянно выпускались одиночные коммеморативные марки с номиналом, равным стоимости пересылки письма первого класса. Начиная с 1948 года Конгресс США начал проталкивать выпуск почтовым ведомством марок по предложению отдельных штатов, что привело к относительно массовой эмиссии невразумительных марок, которая оставалась малоуправляемой вплоть до создания в 1957 году Гражданского консультативного комитета по эмиссии почтовых марок (CSAC).

Выпуск «Свобода» 1954 года (Скотт #1030—1059A), напечатанный в разгар холодной войны, был несколько более «политизирован» по сравнению с предыдущими выпусками. На марке фиолетового цвета номиналом в 3 цента (Скотт #1035) (распространённый тариф для почтовых отправлений первого класса) изображена статуя Свободы и помещена надпись «Уповаем на Бога», что, кстати, является первым случаем прямого упоминания религии на марке США. Сюжеты других марок серии также посвящены тематике свободы, как например, в случае марки в честь Патрика Генри (Скотт #1052), хотя другие сюжеты, к примеру, изображение Бенджамина Гаррисона (Скотт #1045), объяснить сложнее. Впрочем, возможно, появление марки с портретом Гаррисона в этой серии объясняется поддержкой им прав негритянского населения США.

За выпуском «Свобода» в 1960-х годах последовала серия «Выдающиеся американцы». Её в свою очередь сменила серия «Американа» в 1970-х годах.

После реорганизации почтового ведомства США и появления в 1971 году Почтовой службой США (USPS) вопросы выпуска коммеморативных марок продолжает решать комитет CSAC.

Современные почтовые марки США

Первой самоклеящейся маркой стала 10-центовая марка рождественского выпуска 1974 года. Этот первый опыт почты США не считается успешным, поскольку сохранившиеся марки, хотя и встречаются часто, постепенно обесцвечиваются из-за применённого вида клеящего материала. Самоклейки после этого не выпускались в США вплоть до 1989 года, но с тех пор постепенно обрели такую популярность, что в 2004 году было выпущено лишь малое количество марок с традиционным клеевым слоем (которые почтовые служащие США теперь любовно называют «manual stamps» («ручными марками»).

В 1975 году рождественские марки США вышли безноминальными, поскольку их печатали летом и чиновники почтового управления США не смогли заранее предсказать, какими будут к Рождеству почтовые тарифы.

Соответственно в 1980 и 1981 годах начался выпуск серий «Великие американцы» и «Транспорт». Рулонные марки серии «Транспорт» постоянно находились в обращении в течение около 20 лет. Выпуск марок серии «Великие американцы» ещё продолжается (в 2004 году).

Несмотря на рост популярности электронной почты и снижение объёмов почтовых отправлений, продолжается эмиссия множества коммеморативных марок, но всё чаще и чаще они сразу поступают к коллекционерам, тогда как в повседневной почте обычного американца преобладают знаки почтовой оплаты без указания номиналов, выпускаемые специально для компаний и предприятий. При этом, к примеру, решения о выпуске коммеморативных марок продолжает принимать CSAC.

12 апреля 2007 года в продажу поступила «вечная» марка номиналом в 41 цент (Скотт #4125), которая будет пригодна для отправки писем первого класса до 20 грамм в любое время в будущем — независимо от изменения цен. С 12 мая 2008 года до 22 января 2012 года тариф на пересылку таких почтовых отправлений составлял 42 цента. В настоящее время стоимость «вечной» марки составляет 49 центов.

Основные исторические даты

• 1847 — введены в обращение первые почтовые марки США.
• 1851 — появился первый в мире конверт первого дня.
• 1857 — выпущены почтовые марки с зубцовкой.
• 1860 — организована почтовая служба «Пони-экспресс», имевшая собственные почтовые марки.
• 1873 — выпуск девяти серий для канцелярии президента, министерства юстиции, военного и других ведомств, которые при одинаковом рисунке и номиналах отличались цветом.
• 1885 — впервые в мире изданы марки спешной почты (или экспресс-почты).
• 1893 — первый выпуск коммеморативных марок по случаю Всемирной выставки в Чикаго.
• 1918 — выпущены первые марки авиапочты, включая знаменитую «Перевёрнутую Дженни» (Скотт #C3a).
• 1920 — изданы служебные марки для нужд почтовых служб с надписью «Officially sealed» («Вскрыто в служебном порядке»), которые наклеивали на письма, если их вскрывали, чтобы определить получателя или отправителя.
• 1958 — к созданию марок начали привлекаться известные художники.

Развитие филателии

В ранний период становления и развития филателии, который приходится на вторую половину XIX столетия, коллекционирование знаков почтовой оплаты получило в Соединённых Штатах значительную популярность. К этому времени в Америке, как и во многих странах Европы, стали появляться крупные коллекционеры, собиравшие коллекции почтовых марок всего мира. Этому способствовало издание каталогов марок мира, из которых в числе наиболее заметных стал каталог Скотта, выходящий в США с 1868 года^[≡].

Начиная с 1868 года американские любители начали организовываться в первые объединения или союзы собирателей почтовых марок. В дальнейшем, на рубеже XX века, количество обществ филателистов в США (вместе с Германией) составляло большинство подобных объединений в мире. Наиболее старым и известным среди них было Американское филателистическое общество, основанное в 1886 году.

Крупным филателистом прослыл президент США Франклин Рузвельт, избранный на этот пост в 1933 году. Он был известен не только как заядлый коллекционер сам по себе (в его коллекции насчитывалось около 1 миллиона марок), но и благодаря проявленному им интересу к марочной эмиссии, осуществляемой почтовым ведомством США: под его влиянием в 1930-х годах были созданы сюжеты многих американских марок.

В 1975 году компания «Скотт Паблишинг» издала по заказу Почтовой службы США книгу: «United States Stamps & Stories: The Exciting Saga of U. S. History on the Stamps» («Марки Соединённых Штатов и истории: увлекательная сага по истории США на марках»). На форзаце книги было указано: «Марки — маленькие картинки, которые рассказывают большие истории». В книге были перечислены и описаны марки США, выпущенные в честь тех или иных исторических событий и деятелей американского государства. Среди прочих в издании были собраны рассказы о марках, посвящённых Джорджу Вашингтону, Томасу Джефферсону, Уолту Уитмену, Аврааму Линкольну, Франклину Рузвельту, Альберту Эйнштейну, освоению космоса и т. д. Книга также включала несколько разделов с практическими советами, полезными для филателистов, особенно начинающих.

Среди многочисленных филателистических выставок национального и международного уровня, которые организованы в США, особо выделяется международная выставка «Интерфил-76». Она проводилась в 1976 году в Филадельфии в связи с празднованием 200-летия основания США. К этому событию американским почтовым ведомством были изданы марка и четыре блока. В Советском Союзе был подготовлен специальный почтовый штемпель, который применялся во время работы выставки для сувенирных гашений.

Интересные факты

Внешние видеофайлы
	[www.youtube.com/watch?v=1yoyYubiw4c «100 величайших американских марок»] — лекция Джанет Клуг и Дона Сандмана в Национальном почтовом музее 9 февраля 2008 года

• В 2009 году, несмотря на финансовый кризис, неожиданно дорого была продана на аукционе почтовая марка США 1915 года. Таковой стала негашёная и в безупречном состоянии 10-центовая миниатюра из коммеративной серии, приуроченной к Панамо-Тихоокеанской выставке, на которой запечатлена сцена открытия залива Сан-Франциско (Скотт #404). Сумма продажи этой марки составила $105 000, что более чем в 50 раз превысило её каталожную стоимость.
• 11 сентября 2012 года Почтовая служба США издала марку в ознаменование 150-й годовщины со дня рождения О. Генри. Однако впервые американский писатель появился на советской марке и на полвека раньше, в 1962 году (ЦФА (ИТЦ «Марка») № 2917).

См. также

• Американа (серия марок США)
• Американское филателистическое общество
• Безноминальная марка
• Бенджамин Франклин (марка США, 1847)
• Великие американцы (серия марок США)
• «Вечная» марка
• Выдающиеся американцы (серия марок США)
• Выпуск Колумба
• Генеральный почтмейстер США
• Голубая Александрия
• Гражданский консультативный комитет по эмиссии почтовых марок
• Джордж Вашингтон (марка США, 1847)
• История почты и почтовых марок Конфедеративных Штатов
• История почты США
• Клейн, Юджин (филателист)
• Национальный почтовый музей (США)
• Первый человек на Луне (почтовая марка)
• Перевёрнутая Дженни
• Почтовая служба США
• Предварительное гашение
• Президенты (серия марок США)
• Свобода (серия марок США)
• Святой грааль (почтовая марка)
• Сент-луисские медведи
• Скандал с филателистическими материалами «Аполлона-15»
• Список авиапочтовых марок США
• Скотт (каталог марок)
• Стандартные марки США (1922—1931)
• Транс-миссисипский выпуск
• Транспорт (серия марок США)
• Федеральная утиная марка
• The American Philatelist
• en:Category:Postage stamps of the United States
• Категория:Изображения:Марки США

Литература

• [web.archive.org/web/20090217192808/www.expert.ru/printissues/d/2008/12/dorogie_marki/ Самые дорогие марки в мире] // «D`». — 2008. — № 12 (51). — 23 июня — 7 июля. (Проверено 4 июля 2009)
• Соединённые Штаты Америки // [dic.academic.ru/dic.nsf/dic_philately/2460/ Большой филателистический словарь] / Н. И. Владинец, Л. И. Ильичёв, И. Я. Левитас, П. Ф. Мазур, И. Н. Меркулов, И. А. Моросанов, Ю. К. Мякота, С. А. Панасян, Ю. М. Рудников, М. Б. Слуцкий, В. А. Якобс; под общ. ред. Н. И. Владинца и В. А. Якобса. — М.: Радио и связь, 1988. — С. 259. — 320 с. — 40 000 экз. — ISBN 5-256-00175-2.

• Соединённые Штаты Америки // [www.colonies.ru/books/geografia/usa.html Филателистическая география (зарубежные страны): Справочник] / Л. Л. Лепешинский. — М.: Связь, 1967. — С. 404—406. — 480 с.
• Brookman L. G. The Nineteenth Century Postage Stamps of the United States: In 2 Vols. / L.G. Brookman. — New York: H. L. Lindquist, 1947. (англ.)
• Dyer D. O., Sr. [www.amazon.com/Stamp-Collecting-Hobby-You/dp/0966339312 Is Stamp Collecting the Hobby for You?] — Kansas City, MO: Truman Publishing Company, 1998. — iii + 159 p. — ISBN 0-9663393-1-2. (англ.) (Проверено 4 июля 2009)
• Johl M. G. The United States Postage Stamps of the Twentieth Century: In 4 Vols. / M. G. Johl. — New York: H. L. Lindquist, 1937. (англ.)
• Luff J. N., Loewy B. The Postage Stamps of the United States. — New York: Scott Stamp & Coin Co., 1902. — 417 p.
• Osborne M. Bradbury Thompson & Howard Paine. — Academy of Art University, 2007. — 40 p. (англ.)
• Postage Stamps of the United States 1847—1959. — Washington: U.S. G.P.O., 1960. — 220 p. (англ.)
• [www.sil.si.edu/SILPublications/postal-history/bibliography/ Postal services in the Colonies, 1592—1775] // The Southern Philatelist. — 1891. — Vol. 2. — No. 6 (March). — P. 87—88. (англ.) (Проверено 4 июля 2009)
• Scott 2007. Standard Postage Stamp Catalogue. — New York: Scott, 2006. (англ.)
• Scott. 2010 Stamp Values U.S. Specialized by Grade. — Scott Publishing, 2009. — 52 p. (англ.)
• Smith B. T. K. [books.google.co.uk/books?id=AwwtAAAAYAAJ Postage stamps of the United States] // How To Collect Postage Stamps / B. T. K. Smith. — London: G. Bell and Sons, 1907. — xi + 183 p.
• Tiffany J. K. [books.google.com/books?id=_zVTkcpkYYcC History of the Postage Stamps of the United States of America (1887).] — Whitefish: Kessinger Publishing Company, 2008. — 320 p. — ISBN 0-559-20859-6.
• Wellsted R., Rossiter S., Fowler J. The Stamp Atlas. — New York: Facts on File Publications, 1986. — 336 p. — ISBN 0-8160-1346-2. (англ.)

Ссылки

• [www.usps.com Официальный сайт] Почтовой службы США (англ.)
• [www.sandafayre.com/atlas/usa.htm United States of America] (англ.). Stamp Atlas. Sandafayre Stamp Auctions. Проверено 13 апреля 2009. [www.webcitation.org/65qt5cLHr Архивировано из первоисточника 2 марта 2012].
• [www.mysticstampcatalog.com/2008/index.cfm Онлайн-каталог] почтовых марок США на сайте [mysticstampcatalog.com/ «Mystic Stamp — 2008»] (англ.)
• [www.allworldstamps.com/country_list.asp?context=on&cid=241&x=39&y=11 Марки] США в [www.allworldstamps.com/index.asp онлайн-каталоге] «Стэнли Гиббонс» (англ.)
• [www.stanleygibbons.com/shop/index.asp?page=results&keyword=United+States+of+America Марки] США на сайте [www.stanleygibbons.com/ компании] «Стэнли Гиббонс» (англ.)
• [web.archive.org/web/20090108194154/www.jl.sl.btinternet.co.uk/stampsite/alpha/u/uauz.html#u036 USA] — информация о марках США в базе данных [www.jl.sl.btinternet.co.uk/stampsite/home.html «The Encyclopaedia of Postal Authorities. Encyclopaedia of Postal History»]. [archive.is/cTw5G Архивировано из первоисточника 10 октября 2012]. («Энциклопедия почтовых ведомств. Энциклопедия истории почты») (англ.)
• Сайт [www.1847usa.com/Default.htm «1847usa.com»] (каталог и история почтовых марок США, выпущенных в 1847—1970 годах) (англ.)
• [www.akdart.com/postrate.html История] почтовых тарифов США (1863—2007) (англ.)
• [alphabetilately.com/G2.html Перечень] почтовых и почтово-благотворительных марок США без номиналов (англ.)
• [www.postalmuseum.si.edu/ Официальный сайт] Национального почтового музея США (англ.)
• [stamplover.ru/?cat=20 Заметки] о почтовых марках и новостях почты и филателии США на сайте [stamplover.ru/ «Stamplover.ru»]

Портал «Филателия»   Портал «США»

Отрывок, характеризующий Почтовые марки США

Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.