Почётные звания оперных исполнителей

В некоторых странах существует традиция присвоения наиболее выдающимся оперным артистам специальных почётных званий. В ряде стран оперные певцы и певицы получают государственное признание своих заслуг вместе с артистами других направлений (такая практика существовала в Российской империи и в СССР, а в настоящее время унаследована Россией и другими странами постсоветского пространства) либо разделяют одни награды не только с другими артистами, но и с общественными деятелями, деятелями науки и прочих значимых областей (например, Орден Британской империи в странах Содружества).

Среди специальных званий для артистов оперы можно отметить звание «Солист Его императорского Величества», существовавшее в Российской империи до 1917 года, которое носили такие исполнители, как Мария Каменская, Николай Фигнер, Фёдор Шаляпин.

В ряде стран Европы особые почётные звания в области оперного искусства существуют до сих пор. Это — звание «Каммерзенгер» в Германии и Австрии, «Придворный певец» в Швеции и «Королевский каммерзангер» в Дании.

Действующие почётные звания

Германия и Австрия

Каммерзенгер (буквально нем.  Kammersänger «камерный певец») — почётное немецкое и австрийское звание, которое присваивается правительством этих стран наиболее достойным и заслуженным певцам по представлению авторитетных музыкальных институтов, таких, как Берлинская государственная опера, Венская государственная опера, Баварская государственная опера.

Исторически, вплоть до распада Австро-Венгрии и Ноябрьской революции в 1918 году наименование почётного звания звучало как нем. Hofkammersänger — «придворный камерный певец» и присваивалось немецкими князьями и королями. Последним в истории придворным каммерзенгером Королевства Бавария стал тенор Карл Эрб (1877—1958).

В большинстве случаев, звание получают артисты из Германии и Австрии, однако довольно часто случаются исключения. Так, почётное звание «Каммерзенгер» имеют Евгений Нестеренко, Феруччо Фурланетто, Матти Сальминен, Хосе Каррерас и ещё ряд артистов из других стран.

Самым молодым каммерзенгером в истории, по его собственным подсчётам, является немецкий бас-баритон Ханс Хоттер, получивший это звание в 27 лет. Некоторые певцы получили звание «Каммерзенгер» сразу от нескольких оперных театров, например, Тео Адам (Баварская и Венская опера) или Дитрих Фишер-Дискау (Баварская и Берлинская), Пласидо Доминго (Баварская, Берлинская и Венская), Джеймс Кинг (Баварская, Берлинская и Венская).

Среди прочих каммерзенгеров:

1974 — Жозе ван Дам (Берлин)

1980 — Агнес Бальтса (Вена)

1987 — Владимир Атлантов

1998 — Паата Бурчуладзе (Штутгарт)

1999 — Томас Хэмпсон (Вена)

2000 — Рене Папе (Берлин)

2007 — Монсеррат Кабалье (Вена)

2012 — Хуан Диего Флорес (Вена)

Швеция

Придворный певец (швед. Hovsångare) — почётное звание, присваиваемое в Швеции со времён короля Густава III (1771—1792). В отличие от звания «Каммерзенгер», награждённые артисты не из Швеции не известны; как правило, это солисты Стокгольмской оперы. Присвоение этого звания не носит регулярного характера, артисты награждаются не каждый год, а в иных случаях — по нескольку человек в год.

Среди носителей шведского звания «Придворный певец»:

1944 — Юсси Бьёрлинг

1955 — Биргит Нильсон

1965 — Николай Гедда

1995 — Анне Софи фон Оттер

Дания

Королевский каммерзангер (дат. Kongelig kammersanger «придворный певец») — почётное звание, присваиваемое с XVIII века монархом Дании. Звание королевского каммерзангера ни к чему не обязывает его носителя и не приносит ему каких-либо доходов от государства. Всего известно около пятидесяти певцов-обладателей этого звания, все из которых — датчане.

Среди них:

1930 — Лауриц Мельхиор

1936 — Хельге Росвенге

1985 — Ааге Хаугланд

См. также

• Заслуженный артист Императорских театров

Отрывок, характеризующий Почётные звания оперных исполнителей

– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.