Права человека в Бутане

Права человека в Бутане изложены в 7-й статье конституции страны. Королевское правительство Бутана подтвердило свою приверженность «применения всех прав человека» в качестве неотъемлемой политики «валового национального счастья».

На практике ситуация с правами человека в Бутане была раскритикована из-за отношения к гражданам народности лхоцампа, многие из которых стали беженцами в Непал, а также из-за неспособности отстаивания свободы религии.

Нормативно-правовая база

Права, записанные в конституции

Конституция Бутана была принята в 2008 году, после чего страна из абсолютной монархии стала демократическую конституционной монархией.

Основные права, записанные в 7-й статье конституции, включают в себя:

• Право на жизнь, свободу и безопасность
• Право на свободу слова
• Право на свободу совести и религий
• Право на свободу прессы
• Право на свободу передвижений и выбора места жительства в пределах Бутана
• Право на частную собственность
• Право на свободу собраний и ассоциаций
• Право на защиту от дискриминации по признаку расы, пола, языка, религии, политики и т. п.
• Право на труд
• Право голоса
• Право на интеллектуальную собственность.

Кроме того, конституция запрещает пытки и «жестокие, бесчеловечные или унижающие достоинство виды обращения и наказания», в том числе смертную казнь.

В 8-й статье конституции указаны основные обязанности граждан. Важные положения включают статьи 8.3 и 8.5. Статья 8.3 гласит, что каждый гражданин Бутана обязан «способствовать терпимости, взаимному уважению и духу братства среди всех жителей Бутана, несмотря на их религиозное, языковое или региональное разнообразие». Статья 8.5 гласит, что люди должны «не терпеть или принимать участие в травматизации, пытках или убийствах другого человека, терроризме, жестоком обращении с женщинами, детьми или любого другого человека, а также принимать необходимые меры для предотвращения подобных действий».

Международные обязательства

Бутан стал членом ООН в 1971 году (решение было принято на 26 сессии Генеральной Ассамблеи ООН на основании Резолюции Совета Безопасности ООН № 292 о приёме Бутана в ООН). Хотя в конституции Бутана декларируются основные права человека, защищённые международными конвенциями, сам Бутан не подписал и не ратифицировал многие ключевые международные договоры по правам человека, в том числе международный пакт о гражданских и политических правах и международный пакт об экономических, социальных и культурных правах. Бутан подписал конвенции о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин и о правах ребёнка. Бутан также подписал, но не ратифицировал, международную конвенцию о ликвидации всех форм расовой дискриминации и конвенцию о правах инвалидов.

Отрывок, характеризующий Права человека в Бутане

Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.