Правление Птолемеев и Селевкидов

Правление Птолемеев и Селевкидов Палестиной — период в истории Палестины в 320—142 годах до н. э.

Птолемеи

Египетский царь Πтолемей Ι подчинил себе Иудею, хотя по смерти Александра Македонского Келесирия и Иудея достались Лаомедону. В 320 году до н. э. Птолемей Ι появился у стен Иерусалима и, утверждая, будто желает принести жертву, воспользовался субботним днем, чтобы овладеть городом. Факт этот Флавий приводит со слов греческого автора Агатархида Книдского. В связи с этим о Πтолемее известно, что он захватил много пленников, которые и были проданы им в рабство. С другой стороны, доверяя евреям и их клятвам, он поручил им сильные крепости. Флавий передает, что ввиду благосклонного отношения Птолемея много евреев переселилось в Египет. Абсолютного доверия данные Флавия не заслуживают, так как селиться в Александрии евреи стали еще при Александре, а военные их доблести он, может быть, несколько преувеличивает в целях апологии. По сведениям Аристея, около 30 тыс. евреев было размещено гарнизонами по крепостям Египта. Нечто подобное действительно имело место позже, и о «лагере евреев», как и об их подвигах, говорят многие ясные указания. Историческим фактом является и организация евреев Египта, как и всей страны Птолемея I. Едва ли можно сомневаться в том, что евреи получили те же права, что и македоняне. По приказу Птолемея Ι были срыты укрепления Иерусалима, Акры, Яффы, Газы и Самарии. Египту трудно было удержать за собою Палестину, естественно тяготевшую к Сирии, хотя Птолемеи никогда не отказывались от своих притязаний на Газу, Яффу и Иерусалим, вот почему и происходили вечные войны между Селевкидами и Птолемеями.

Птолемей II Филадельф, продолжая борьбу за Келесирию и Палестину, он окончательно овладел ими в 274 году до н. э. Как и другие диадохи, он любил основывать новые города; в Палестине он основал Филадельфию, Филотерию и Птолемаиду. Чтобы положить конец войнам с Сирией, он выдал замуж свою сестру за Антиоха II, но смерть царицы дала только повод возобновить военные действия. Согласно Аристею, перевод 70 толковников относится ко временам Птолемеев. Конечно, принимая во внимание, что к словам Аристея необходимо относиться с величайшею осторожностью, можно было бы и в данном случае усомниться, если бы нам не были известны и другие литературные попытки этого царя.

При Птолемее III Эвергете египтяне совершили удачный поход на Сирию, откуда они возвращаются с богатой добычей золота, захватив много идолов. Мраморный монумент в Адули вполне подтверждает библейские данные и говорит, что Птолемей вывез из Сирии 40 тыс. талантов серебра и 2500 золотых статуй богов, между которыми находились вывезенные некогда Камбизом из Египта. Событие это и послужило поводом назвать Птолемея III Эвергетом («удачником»). К евреям Птолемей относился очень благожелательно. По словам Флавия, он принес после похода в Сирию жертвоприношения в Иерусалиме и т. п. В его царствование увеличилось число евреев, поселившихся в Номос Арсиноэ (теперь Файюм).

Жадность первосвященника Ониаса III чуть было не подвергла опасности всю Палестину, и только молодому Иосифу, племяннику первосвященника, удалось отвратить опасность. Очень интересная надпись времен Птолемеев, привезенная из Нижнего Египта, хранится в Берлинском музее. Надпись гласит, что по повелению «царя и царицы» (кто была последняя, не установлено) таблица эта была воздвигнута в синагоге: Βασιλεύς Πτολεμαΐος Ευεργέτης την προσευχην άσυλον. Это означает, что синагоге даруется право убежища, а это, по-видимому, служило особым знаком отличия. Следует отметить, что царь не назван из уважения к евреям богом (θεός). Очень вероятно, что и другая надпись, открытая в Нижнем Египте, относится ко временам Эвергета. Она гласит: «Синагога эта воздвигнута в честь царя Птолемея и царицы Береники, его сестры и жены, и их детей».

Птолемей IV Филопатор вёл кровопролитные войны с Антиохом Великим, в ходе которых одержал блестящую победе Птолемея у города Рафы в 217 году до н. э. Ο двух эпизодах этой битвы говорится и в III книге Маккавеев (I, 1—7): о попытке некоего Досифея умертвить Птолемея IV во время его сна и о том, как сестра последнего, Арсиноэ, воодушевила воинов перед сражением. Оба события переданы и Полибием, почему их и следует считать достоверными. По-видимому, и остальная часть рассказа III кн. Маккавеев не является вымыслом, за исключением некоторых подробностей с явной тенденцией автора оповестить о великом чуде. Возвращаясь после победы домой, Птолемей IV желает вступить в храм, но неведомая сила опрокидывает его, и тогда Птолемей IV решил выместить свою злобу на евреях Александрии. По его приказу их связали и бросили на арену цирка, куда выпустили царских слонов, но последние бросились на царское войско. Евреи ознаменовали это спасение ежегодным праздником. Праздник этот действительно соблюдали евреи Александрии, о нем говорит и Флавий, хотя событие это он относит к царствованию Птолемея VII Фискона, не связывая его ни с каким чудом.

При Птолемее V Эпифане долголетний спор за обладание Келесирией и Палестиной был решен в пользу Сирии. Антиох Великий разбил наголову египетские войска у Иордана, а иерусалимский гарнизон Птолемея V подвергся осаде евреев, мстивших за гонения в царствование его отца.

Птолемей VII Филометор был разбит сирийским церём Антиохом в 170 году до н. э. Разбитый Потлемей бежал, а жители Александрии возвели на трон его младшего брата — известного впоследствии под именем Эвергета. Тогда Антиох переменил свою политику, и военные действия он продолжал уже под предлогом защиты прав Птолемея VII, и только благодаря давлению со стороны Рима, ему пришлось отказаться от своих завоеваний. В последовавших за тем раздорах из-за обладания троном Сирии Птолемей принял активное участие, рассчитывая на помощь евреев, гонимых в Сирии и восставших тогда в Палестине под предводительством братьев Маккавеев.

В 150 году до н. э. Птолемей VII выдал свою дочь Клеопатру за Александра Баласа, и в Птолемаиде ему представлялся Ионатан Маккавей, который был удостоен царских почестей. Вторая встреча Птолемея с Ионатаном произошла у Яффы. По-видимому, в Иерусалиме одно время сильна была партия египетская, благодарная П. за его отношение к евреям. По словам Флавия, Птолемей поручил все управление государством евреям, и во главе войска стояли евреи Ониас и Досифей. При нем же был воздвигнут храм Ониаса, по его же настоянию Аристобул предпринял истолкование Пятикнижия Моисея. Греческий постскриптум в книге Эсфири доказывает, что книга эта была привезена в Египет на 4-м году его царствования, так как к нему относится место, говорящее о Птолемее и о его жене Клеопатре. По-видимому, его же имеет в виду и надпись в Athribis. Грец склонен отнести перевод Септуагинты к царствованию Птолемея, что, впрочем, оспаривается Фрейденталем. Однако, несомненно, в царствование Птолемея возникла полемическая литература, направленная против евреев, вызванная тем блестящим положением, которое они занимали в то время.

Птолемей IX Эвергет (он же Πтолемей VII Фискон), чтобы достичь престола, он устранил Клеопатру, вдову Птолемея Филометора, во главе войска которой стоял Ониас. Ввиду того, что преследования евреев в данном случае были вызваны чисто политическими соображениями, не приходится долго останавливаться на них, тем более что после успокоения страны все вошло в свою прежнюю колею. Некоторые данные говорят за то, что Птолемей IX был другом евреев. По-видимому, Сивиллины книги имеют в виду Птолемея IX, говоря о седьмом царе Египта из эллинистической династии. Начиная с 117 года до н. э., престол занимала Клеопатра III совместно со своими сыновьями Филометором (Сотер II, он же Латирус) и Птолемеем Александром (117—81).

Селевкиды

Эллинизация Востока, начало которой было положено Александром Македонским, продолжалась еще в более сильной степени и при Селевкидах, что, конечно, не осталось без последствий и для евреев. Подобно остальным диадохам, и Селевкиды строили города в подвластных им областях. Некоторые греческие города в Палестине, как то: Абила, Гадара, Селевкия и др., по всей вероятности, были основаны во времена первых Селевкидов, хотя Палестина тогда еще была под властью Птолемеев. В городах, основанных Селевком I в Малой Азии и Сирии, не исключая столицы последней, Антиохии, он даровал евреям все права гражданства, каковые за ними сохранились вплоть до Иосифа Флавия, который, однако, уделяет мало внимания заслугам Селевка I. Согласно Иосифу Флавию, Антиох II дал право гражданства евреям наравне с ионийцами, жившими в городах Малой Азии. С распространением христианства приобретение евреями прав гражданства стало возможным лишь в тех случаях, когда число их в городах было настолько значительно, чтобы образовать отдельную общину; тогда актом особой царской милости ее уравнивали в правах с греческой общиной.

Уже Селевк I смотрел на Келесирию и Иудею как на часть своих владений, но не решался еще окончательно отнять их y Птолемеев. Лишь Антиох III Великий (223—187) открыто заявил свои притязания. С 218 по 198 год до н. э. Иудея была ареной войн между представителями двух династий. Антиох потерпел поражение при Рафии в Иудее (218), но затем одержал победу при Панеаде на Иордане (198), результатом которой было присоединение Иудеи к царству Селевкидов, под владычеством которых она находилась до 142 года до н. э., когда Симон Маккавей стал независимым ее князем. Многие отдавали предпочтение более спокойному и мягкому правлению Птолемеев; в Иерусалиме долго существовала птолемейская партия, работавшая в интересах Тобиадов.

В политическом отношении правители Иудеи были подчинены наместнику Келесирии. Иосиф указывает, что Антиох VI Евпатор и Лисий были первыми вмешавшимися в религиозную жизнь евреев и решившимися сместить первосвященника (т. е. Менелая). Отсюда следует, что Селевкиды относились доброжелательно к евреям, которые, однако, изнемогали в эту эпоху под тяжестью непосильных налогов. Некоторое указание на эти налоги можно вывести из подложного декрета Антиоха об изъятии священников, писцов (учёных) и храмовых певчих от уплаты подушной и некоторых других податей. В царствование Селевка IV Филопатора (187—175) Гелиодор ворвался в иерусалимский храм с целью похитить сокровища. Кроме первосвященника Ониаса III, тогда, по-видимому, пользовался некоторою властью и некий Симон; он обратил внимание царя на храмовые сокровища.

Язон за пользование саном первосвященника уплачивал Антиоху IV Эпифану 360 талантов и добавочную сумму в 80 талантов. Источники восхваляют Селевка IV за его уважение к храму и личную оплату издержек по жертвоприношениям. Наоборот, Антиох IV известен своим бесчеловечным обращением с евреями, презрением к их храму и религии, что в конце концов привело к освобождению Иудеи от владычества Селевкидов.

Приписываемое Иосифу мнение, что после смерти Антиоха VII Сидета Селевкиды более не чинили беспокойства Гиркану I, не совсем верно, так как они не переставали заявлять свои притязания на Иудею. Антиох IX Кизикен наводнил своими войсками Иудею, но потом должен был отказаться от враждебных действий против Иудеи. Александр Яннай потерпел поражение от войск Димитрия III при Сихеме во время гражданской войны, вызванной фарисеями. Антиох XII Дионис в походе против арабов прошел через Иудею.

Селевкиды постепенно выродились: свою былую военную славу эти безземельные властители могли теперь обнаруживать лишь при приглашении их в качестве наемного войска греческими городами. Такой случай представился в войне против евреев, грозившей самому существованию греческих городов. Гражданская война, вспыхнувшая около 112 года до н. э., окончательно стерла династию Селевкидов.

Селевкиды изредка упоминаются в раввинской литературе.

Источник

s:ЕЭБЕ/Правление Птолемеев и Селевкидов // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.

Отрывок, характеризующий Правление Птолемеев и Селевкидов

– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.