Право Древней Греции

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Древнегреческое право по своему влиянию на дальнейшее юридическое развитие Европы ни в каком отношении не может идти в сравнение с правом другого главного представителя древнего мира, Рима. Не разработанное теоретически греческими юристами, не получившее вследствие раздробленности Греции значения единого греческого права, оно не вылилось в стройную систему норм, годную для рецепции в других странах. Этим объясняется и несравненно меньшая доля внимания, которая выпала на его долю со стороны западных юристов. Законодательство играло чрезвычайно малую роль в создании греческого права. Спарта совсем не имела писанных законов, а Афины хотя и имели их, но, составленные в весьма отдаленное время, они в подлиннике до нас не дошли. Развитое греческое право времени ораторов никогда не было кодифицировано в сколько-нибудь полном виде. Греция не оставила нам и записей права в трудах своих юристов, которых (в нашем или римском смысле) она совсем не знала.

Поэтому наши сведения о древнегреческом праве черпаются только из:

  1. отрывочных известий о нём у различных греческих писателей — известий далеко не равной цены и достоверности,
  2. дошедших до нас надписей.

Среди первых наиболее важны сочинения ораторов и между ними в особенности юридические речи Демосфена, сообщающие ряд фактов о современном ему состоянии древнегреческого права и его история, Исея, дающего ценные сведения преимущественно о наследственном праве, Лисия, Исократа и Эсхина. Платон, Аристотель, Феофраст дают в своих сочинениях целую массу сведений о положительном праве Греции, которое, несомненно, коренным образом повлияло и на их философские представления о законах. За философами и моралистами следуют поэты (Гомер, Гесиод, Еврипид, Аристофан), историки (Геродот, Фукидид, Ксенофонт, Полибий) и лексикографы, у которых, однако, в общем все-таки меньше сведений о праве, чем можно было бы ожидать. Главный недостаток этих сведений тот, что все они, за немногими исключениями, — не точная передача норм права, а их субъективный пересказ. Что касается надписей, то содержащийся в них материал богаче и лишён указанного сейчас недостатка. Их собрание оживило изучение греческого права, а новые открытия, подобные, например, Гортинским законам (см. т. IX, 340), вскрывают перед нами неведомые страницы греческой юридической жизни. Большинство надписей, однако, — частные записи различных юридических сделок, далеко не обнимающие всей системы греческого права.



Правовые нормы и источники права

Общие морально-религиозные принципы в  были сформулированы греками в виде Заповедей Хирона (чтить богов, родителей, уважать гостя). Божественная справедливость в философский период переосмыслялась как порядок, гармония вещей. Формируются гуманистические принципы и противопоставляются хаосу.

Неписаные правовые обычаи были источником права во всех полисах Древней Греции (яркий пример неписанные законы Ликурга в Спарте). Источником права для правовых обычаев выводилась религия (согласно легенде, Большая Ретра была дана Ликургу оракулом Аполлона).

Несмотря на равнодушное отношение к систематизации правовых норм, запись законов (кодификация) велась в политических целях: остановить смуту в полисе можно письменной фиксацией законов, удачный свод законов соседнего полиса можно сделать своей политической программой, слабым полисам нужно навязать свой закон. Яркий пример: драконовские законы в Афинах были составлены как инструмент выхода из смуты. Кодификация законодательств Залевка (в Южной Италии) и Харона (Сицилия) связывается с победой демоса.

Наиболее полно обычаи письменно были закреплены в правовых нормах Афинской демократии.

В результате реформ Салона в Афинах формулируются правовые принципы:

  1. принцип приоритета закона (перед приоритетом авторитета толкователя);
  2. право на публичный иск;
  3. право апелляции решений исполнительной власти (архонтов), судов фил и родовых судов, в народном суде (гелиэя).

В дошедших до нас речах ораторов используется прием прокламирования принципов права:

  1. исономии (равенства перед законом),
  2. исегории (равного права на выступление),
  3. исангелии (права на защиту демократии)

В Афинах же было и осознано что закон обязан быть закреплен в письменной форме.

Правовые нормы в Афинах выражались в двух основных формах:

  1. Номос - решения народного собрания которое стало государственным законом.
  2. Псефизм - решения суда которые касаются каких-либо отдельных лиц.

Противоречие между Номосом и Псефизмом становятся важной философско-политической проблемой: что важнее суверенитет народного собрания или верховенство закона? Развитие права в Афинах привело к пониманию, что данное противоречие можно снять составлением "именных законов" (специальных законодательных норм для выделенной псефизмом группы лиц).

В дошедших до нас речах ораторы указывают так же на такие формы и источники права как:

  1. политические соглашения между партиями внутри полиса и союзнические соглашения между полисами;
  2. международные торговые соглашения;
  3. клятвы (особенно клятвы вступления в должность).

Ораторы в судебных речах так же апеллируют к известным прецедентам.[1]

Особенности права

Практический смысл греков, оживленные торговые сношения, развитая промышленность содействовали образованию в Греции юридических норм, отличных от римского типа и во многих отношениях более прогрессивных. Среди наиболее ярких отличий древнегреческого права от древнеримского:

  • Более мягкие формы отцовской власти, принявшие скорее характер защиты и покровительства подвластным, чем действительной власти;
  • признание сыновей полноправными вместе с совершеннолетием;
  • независимое в значительной степени имущественное положение жены;
  • значительно большая близость общинных форм владения землею (констатируемых с достаточной убедительностью в поэмах Гомера) к историческому периоду греческой истории;
  • несомненное и сильное воздействие общественного начала на организацию частной собственности, по отношению к недвижимости доходившее иногда до запрещения продажи наследственных участков земли, разделенных между семьями коренных граждан;
  • гораздо более свободные, чем в Риме, формы обязательственных отношений, выражавшихся по преимуществу в свободном (неформальном) договоре;
  • отсутствие или, по крайней мере, значительное ограничение завещательного права и, наконец, целый ряд специфических юридических образований, неизвестных Риму, лишь позднее некоторые из них реципировавшему (например, ипотечная система), — таковы основные материальные отличия греческого права от римского, обыкновенно подчеркиваемые исследователями.

Наряду с ними существует и ряд формальных отличий (аналогичных, как и многие из вышеуказанных, германскому праву):

  • отсутствие строгого юридического различия между собственностью и владением;
  • свободная передача как титул приобретения собственности и рядом с нею ряд публичных гарантий вещных прав, достигаемых записью сделок на мраморных столбах.

Значение этих особенностей не следует преувеличивать, наряду с различиями существуют и исторические аналогии греческого и римского права. К ним относят постоянную опеку женщин и огромное развитие индивидуализма в сфере имущественных отношений частных лиц. Поэтому научный интерес изучение древнегреческого права состоит не в констатации его национальных основ, а в указании, что и в древнем мире возможна была другая комбинация составляющих элементов правообразования, и римское право не может даже в древности считаться типичным представителем системы гражданского права.

Источники

  1. И.Е. Суриков. Проблемы раннего Афинского законодательства.. — 2004.
При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Напишите отзыв о статье "Право Древней Греции"

Отрывок, характеризующий Право Древней Греции

Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!