Пражские дефенестрации

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Пражская дефенестрация»)
Перейти к: навигация, поиск

Дефенестрация — от лат. приставки de (в общем случае — извлечение) и существительного fenestra (окно) — акт выбрасывания кого-либо из окна. Чешский исторический политический феномен, событие, имеющее далеко идущие последствия. В истории Чехии как минимум два события известны как Пражская дефенестрация: первое в 1419 году, второе в 1618 году. Обе послужили толчком к продолжительным конфликтам в Чехии и соседних странах. Как минимум еще два события в чешской истории (в том числе одно — в XX веке) могут рассматриваться как «дефенестрации».





1419: Гуситские войны

Первая пражская дефенестрация — эпизод религиозной борьбы, убийство членов городского совета толпой радикальных гуситов 30 июля 1419 года.

Одним из положений религиозной доктрины гуситов было проведение обряда святого Причастия под двумя видами — хлебом и вином, и король Чехии Вацлав IV разрешил его проведение в трёх пражских костёлах. Одним из них стал костёл Девы Марии Снежной, в котором стали собираться гуситы со всей Чехии. Несколько из них участвовали в беспорядках на улицах Праги и были посажены в тюрьму по решению городского совета Нового Города. К ратуше Нового Города, на Карлову площадь, после утренней мессы 30 июля направились прихожане во главе с гуситским священником Яном Желивским, с требованием освободить арестованных. Когда процессия приблизилась к зданию, в Святые дары, находившиеся в процессии, попал брошенный из окна ратуши камень. Разъярённая этим событием толпа ворвалась в ратушу. Судья, бургомистр, тринадцать других членов городского совета были выброшены в окно. Жертвы разбивались о мостовую, после чего толпа добивала их. Новый городской совет назначил сам Желивский, выбор которого Вацлав IV затем одобрил.

Первая дефенестрация стала поворотной точкой между разговорами и действиями, вылившимися в гуситские войны, которые продолжались до 1436 года.

1618: Тридцатилетняя война

Вторая пражская дефенестрация — событие, послужившее началом восстания чешских сословий против власти Габсбургов, с которого в 1618 году началась Тридцатилетняя война. Чешская аристократия противилась становлению Фердинанда, герцога Штирии и проводника Контрреформации, королём Чехии. В Праге 23 мая 1618 года протестантские дворяне во главе с графом Турном выбросили имперских наместников Вилема Славату и Ярослава из Мартиниц и их писца Филиппа Фабрициуса в ров из высокого крепостного окна в пражском граде. Католическая церковь объясняла их чудесное спасение помощью ангелов в их правом деле. Секретарь Фабрициус, отделавшись испугом, помог потерпевшим Славату и Мартиницу, затем прополз к реке Влтаве по рву замка и перебежал в Старе-Место, а оттуда к себе в дом. Подозревая, что его жизни может угрожать опасность, он бежал из Праги и 16 июня добрался до Вены, где был принят Фердинандом и первый сообщил ему о происшествии, как очевидец. За свои заслуги Фабрициус был возведён в дворянское звание с добавкой к фамилии «von Hohenfall» (высокое падение).

Другие события

В истории Праги происходили и другие дефенестрации. Так, 24 сентября 1483 года во время кровавой городской междоусобицы из окон были выброшены бургомистр Старого Города и тела семерых убитых членов городского совета Нового Города.

10 марта 1948 года Ян Масарик, министр иностранных дел Чехословакии, единственный несоциалистический и беспартийный министр в правительстве Клемента Готвальда, был найден мёртвым напротив окна ванной комнаты Министерства иностранных дел в Праге. До сих пор неизвестно точно — это самоубийство или убийство. Это событие в зарубежной публицистике также иногда называется третьей пражской дефенестрацией[1].

Напишите отзыв о статье "Пражские дефенестрации"

Примечания

  1. Johnston, Ian. [www.mala.bc.ca/~Johnstoi/praguepage/introlecture.htm «Some Introductory Historical Observations»] (lecture transcript)

Отрывок, характеризующий Пражские дефенестрации

И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.