Праславянский язык
Поделись знанием:
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.
Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.
Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
| Праславянский язык | |
| Регионы: | |
|---|---|
| Статус: |
развился в современные славянские языки |
| Вымер: |
VI—VII века н. э. |
| Классификация | |
| Категория: | |
| |
| См. также: Проект:Лингвистика | |
Праславя́нский язы́к (общеславянский язык) — праязык, от которого произошли славянские языки[2][3]. Никаких письменных памятников праславянского языка не существует, поэтому язык был восстановлен на основании сравнения достоверно засвидетельствованных славянских и других индоевропейских языков[4][5][6][7][8].
Праславянский язык не являлся чем-то статичным, он изменялся во времени и его формы можно реконструировать по-разному, в зависимости от выбранного хронологического среза[9].
Праславянский язык являлся потомком праиндоевропейского. Существует гипотеза, согласно которой прабалты и праславяне пережили период общности, и реконструируется прабалтославянский язык, который позднее распался на праславянский и прабалтийский.
Содержание
О названии
Восточнее вышеназванных племен живут: ниже венедов — галинды (галиданы), судины и ставаны до аланов; ниже их игиллионы, затем костобоки и трансмонтаны (загоры) до Певкинских гор.
Клавдий Птолемей, Руководство по географии, III, V, 21[10]
У тех и других [антов и славян] один и тот же язык, достаточно варварский. <…> И некогда даже имя у славян и антов было одно и то же. В древности оба эти племени называли спорами («рассеянными»), думаю потому, что они жили, занимая страну «спораден», «рассеянно», отдельными поселками. Поэтому-то им и земли надо занимать много. Они живут, занимая большую часть берега Истра, по ту сторону реки.
Прокопий Кесарийский, Война с готами, VII, 14, 26—30[11]
А как же [могло бы случиться, что] находящиеся в другом поясе склавины и фисониты, называемые также данувиями, — первые с удовольствием поедают женские груди, когда [они] наполнены молоком, а грудные младенцы [при этом] разбиваются о камни, подобно мышам, в то время как вторые воздерживаются даже от общепринятого и безупречного мясоедения? Первые живут в строптивости, своенравии, безначалии, сплошь и рядом убивая, [будь то] за совместной трапезой или в совместном путешествии, своего предводителя и начальника, питаясь лисами, и лесными кошками, и кабанами, перекликаясь же волчьим воем. Вторые же воздерживаются от обжорства, а подчиняются и повинуются всякому.
Псевдо-Кесарий, Ответы на вопросы (PK, 302)[12]
Хотя их наименования теперь меняются соответственно различным родам и местностям, все же преимущественно они называются склавенами и антами. Склавены живут от города Новиетуна и озера именуемого Мурсианским до Данастра и на север до Висклы; вместо городов у них болота и леса.
Иордан, О происхождении и деяниях гетов, 34—35[13]
Термин «праславя́нский» был образован при помощи приставки пра- от слова «славя́нский»[3], и как следствие влияния немецкой компаративистской школы — соотносителен с аналогичным немецким термином Urslavisch[14]. Русский термин находит своё точное соответствие в остальных славянских языках: белор. праславянскі, укр. праслов’янський, польск. prasłowiański, чеш. и словацк. praslovanský, болг. праславянски, макед. прасловенски, сербохорв. и хорв. praslavenski, серб. прасловенски, словен. рraslovanski[15].
Некоторыми исследователями для обозначения праславянского языка также применяется синонимичный термин «общеславянский язык» (фр. slave commune, англ. Common Slavic, нем. Gemeinslavisch, хорв. općeslavenski)[16][17] или «славянский язык-основа»[18], последний впрочем признаётся неудобным и громоздким по причине невозможности образовать от него прилагательное[14].
Первые упоминания названия «славяне» в форме «склавины» (др.-греч. Σκλάβηνοι, Σκλαύηνοι, Σκλάβινοι и лат. SCLAVENI, SCLAVINIAE) учёные относят к VI веку н. э. (в трудах Псевдо-Кесария[19], Прокопия Кесарийского и Иордана[13])[20].
Ряд исследователей (М. В. Ломоносов[21], П. Й. Шафарик[22], И. Е. Забелин[23][24], Д. А. Мачинский[25], М. А. Тиханова[26]) высказали мнение о тождестве упоминавшегося в «Руководстве по географии» Клавдия Птолемея племени «ставаны» Σταυανοί[27] славянам, при этом согласно О. Н. Трубачёву термин «ставаны» — калька с самоназвания славян (индоиранск. *stavana- означает «хвалимый»), а это удревняет первое упоминание славян до II века н. э.[24][28][29].
Касательно этимологии самоназвания славян (ед. ч. *slověninъ, мн. ч. *slověne) в науке ведутся дискуссии. Существует несколько основных гипотез[30][31][32]:
- от существительного *slovo «слово» или глагола *sluti (1-е лицо ед. ч. *slovǫ) «говорить понятно»;
- от гипотетического гидронима *Slovo, *Slova или *Slovje[32], который возводят к пра-и.е. *ḱleṷ- / *ḱloṷ- «быть чистым, прозрачным» (К. Мошинский считал, что это Днепр, славянский фольклорный эпитет которого в период Киевской Руси и известный из «Слова о полку Игореве» — др.-рус. Слову́тичь, в значении «славный, известный, знаменитый, первонач. возможно полноводный»[33]); в последнее время: от гидронимов Славута, Славка и других на Слав-[34].
- от пра-и.е. *(s)-lau̯-os «народ» (с индоевропейским «подвижным s»)[35].
Первая версия критиковалась за то, что формант *-ěninъ встречается обычно у слов, образованных от названий мест. Её сторонники указывают на наличие образований соотносимых с глаголами: др.-рус. бҍглянинъ, бҍжанинъ «беглец», кличанинъ «охотник, поднимающий дичь криком», ловьчанинъ «охотник», люжанинъ «мирянин», пирѧнинъ «участник пира», пълчанинъ «воин», сҍмиꙖнинъ «домочадец, слуга», тържанинъ «торговец»[36].
Транскрипция
Письменности у носителей праславянского языка не было[3][6][7][8]. В науке для записи реконструированных сравнительно-историческим методом праславянских форм (перед которыми, для обозначения их гипотетичности традиционно ставится астериск (*)[37][38]) используется специальная фономорфологическая[39] транскрипция на базе латинского алфавита с дополнительными диакритическими знаками[40][41][42]:
|
|
История языка
Характер балто-славянских языковых отношений долгое время является предметом дискуссий в научном мире. Балтийские и славянские языки объединяет большое количество сходств на всех уровнях языка. Это заставило А. Шлейхера постулировать существование прабалтославянского языка, который распался на праславянский и прабалтийский. Этой же позиции придерживались К. Бругманн, Ф. Ф. Фортунатов, А. А. Шахматов, Е. Курилович, А. Вайан, Я. Отрембский, Вл. Георгиев и др[43]. А. Мейе, напротив, полагал, что сходства между славянскими и балтийскими языками вызваны независимым параллельным развитием, а прабалтославянского языка не существовало. Того же мнения были И. А. Бодуэн де Куртенэ и Хр. Ш. Станг. Я. М. Розвадовский предложил схему, согласно которой, за периодом балто-славянского единства (III тысячелетие до н. э.) последовала эпоха независимого развития (II—I тысячелетия до н. э.), которую сменил период нового сближения (с начала нашей эры по настоящий момент). Я. Эндзелинс считал, что после распада праиндоевропейского языка праславянский и прабалтийский языки развивались независимо, а потом пережили период сближения[44]. Согласно гипотезе В. Н. Топорова и Вяч. Вс. Иванова, праславянский представляет собой развитие периферийного балтийского диалекта[45][46]. Позднее В. Н. Топоров высказал убеждение, что «праславянский — это поздняя филиация не просто балтийских, а именно прусских диалектов»[47]. Также, однако, в отношении гипотез, связанных с «балто-славянской проблемой», отмечается их определённая удалённость от компаративистского метода и ориентированность на, скорее, собственные теоретические построения (см. замечания)[48].
Существует несколько основных локализаций прародины славян[49][50]:
- восточноевропейская (Я. М. Розвадовский[51][52][53], А. А. Шахматов[54], Ф. Славский[55])
- центральная (Припятско-среднеднепровская теория прародины) (Л. Нидерле[56], Ю. Т. Ростафинский[57], М. Ю. Ф. Фасмер[58][59], Ф. П. Филин[60][61], С. Б. Бернштейн[62])
- западная «автохтонная» (Висло-Одерская), особенно популярная среди польских учёных, в рамках которой, праславяне отождествляются с Лужицкой культурой (Ю. Костшевский[63][64], Л. Козловский[65], Т. Лер-Сплавинский[66], Я. Чекановский[67][68][69], М. Рудницкий[70], Е. Налепа[71], В. В. Мартынов[72][73])
- азиатская (ранние работы К. Мошинского[74][75])
Позднее К. Мошинский помещал ареал праславянского языка в период около 500 года до н. э. в западно-центральное Поднепровье. Оттуда, по мнению учёного, славяне расселились на север и запад[76].
Данные лексики говорят о том, что праславяне не жили на берегу моря, поскольку в праславянском практически отсутствует терминология, связанная с мореплаванием, кораблестроением, морским рыболовством и морской торговлей. Праславяне также не могли жить на территории Янтарного пути, поскольку слово «янтарь» во всех славянских языках является заимствованием (из литовского[77][78][79][80][81][82][83], немецкого[84][85][86] или турецкого[87]). Все эти данные говорят не в пользу «автохтонной» гипотезы[88].
Ф. Славский и Л. Мошинский датируют период балто-славянской общности ок. 2000—1500 гг. до н. э. После 1500 года до н. э. начинается история собственно праславянского языка. Ф. Славский связывает начало диалектной дифференциации праславянского языка с началом больших миграций славян в V веке. Л. Мошинский датирует временем славянской экспансии на Балканский полуостров и формирования западной, южной и восточной групп славянских языков конец существования праславянского языка[20][89].
Условия для массовых миграций славян в середине I тысячелетия н. э. создало разорение европейских земель кочевниками (гуннами, булгарами и аварами), а также крушение империи гуннов[90][91].
В. Смочинский полагает, что до расселения славян граница между славянами и балтами проходила по Припяти[92].
В VI веке славяне с севера пересекли Карпаты и Судеты, заселив Восточные Альпы и продвинувшись на Балканский полуостров, «славянизация» которого продолжалась и в VII веке[89][93].
Ряд учёных (Г. Хольцер, Р. Матасович) проводит различие между праславянским (англ. Proto-Slavic, нем. Urslavisch, хорв. praslavenski) и общеславянским (фр. slave commune, англ. Common Slavic, нем. Gemeinslavisch, хорв. općeslavenski). Под первым понимается язык, на котором говорили славяне до, во время и непосредственно после своей экспансии, а под вторым понимается период в истории славянских языков, когда праславянский уже распался, но между идиомами, на которые он распался, продолжали существовать тесные связи и осуществлялись общие инновации[94][95]. По концепции Н. С. Трубецкого и Н. Н. Дурново, поздний праславянский период продолжался по XII век (до падения редуцированных), и различия между будущими славянскими языками не выходили в этот период за рамки диалектных. Критике эту теорию подверг С. Б. Бернштейн.
Лингвистическая характеристика
Фонетика и фонология
Система фонем позднего праиндоевропейского языка, унаследованная ранним праславянским языком, выглядела следующим образом (традиционная реконструкция)[96]:
Согласные:
| Губные | Зубные | Среднеязычные | Гуттуральные | Ларингалы | ||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| палатовелярные | велярные | лабиовелярные | ||||||
| Носовые | m | n | ||||||
| Смычные | p | t | ḱ | k | kʷ | |||
| звонкие | b | d | ǵ | g | gʷ | |||
| звонкие придыхательные | bʰ | dʰ | ǵʰ | gʰ | gʷʰ | |||
| Фрикативные | s | H₁, H₂, H₃ | ||||||
| Плавные | r, l | |||||||
| Полугласные | w | j | ||||||
В праславянском языке уже в древнейшую эпоху эта система пережила следующие изменения:
- Преобразование трёхрядной системы праиндоевропейских смычных (глухие — звонкие — звонкие придыхательные) в двухрядную (глухие — звонкие). Ю. В. Шевелёв считал это древнейшим славянским фонетическим изменением[97].
- Утрата слоговых сонантов. Ю. В. Шевелёв полагал, что это изменение произошло примерно в то же время, что и утрата звонких придыхательных[98].
- Совпадение лабиовелярной серии с серией простых велярных.
- Сатемизация. Палатализованные заднеязычные (k') через промежуточные ступени среднеязычных (t') и аффрикат (ts) перешли в свистящие (s). Несомненно, этот процесс начался ещё до окончательного распада праиндоевропейского языка, но закончился после, потому что его результаты различны в разных сатем-языках.
- Переход s в x. Протекал одновременно с сатемизацией, однако закончился раньше. Это видно на примере слов пьсати и вьсь (деревня). В обоих случаях s находится в позиции, подходящей для перехода в х. Однако оно появилось уже после завершения перехода из k' и поэтому не дало х в этих случаях. Именно после завершения сатемизации х получил статус фонемы в протославянском языке. Существует теория А. Мейе, который, опираясь на данные других сатем-языков, в которых s перешло в š, выдвинул концепцию, по которой s и в праславянском перешло в š, а уже после, во время первой палатализации, š сохранилось перед гласными переднего ряда, а перед гласными заднего ряда перешло в х (по аналогии с распределением k/č).
- Звук m перестал быть допустимым на конце слова и перешёл в n. Такой переход наблюдается во всех индоевропейских языках, кроме италийских и индоиранских, в том числе, в анатолийских. С. Б. Бернштейн полагал, что данное изменение относится к периоду балто-славянской общности[99], что подтверждается данными прусского языка (окончание -an в аккузативе основ на -a < *-o мужского и среднего рода и в номинативе среднего рода).
Гласные:
| передний ряд | средний ряд | задний ряд | |||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| долгие | краткие | долгие | краткие | долгие | краткие | ||
| верхние | монофтонги | ī | i | ū | u | ||
| средние | монофтонги | ē | e | ō | o | ||
| дифтонги | ēi, ēu | ei, eu | ōi, ōu | oi, ou | |||
| нижние | монофтонги | ā | a | ||||
| дифтонги | āi, āu | ai, au | |||||
- Квантитативное выравнивание гласных, монофтонгизация дифтонгов и возникновение носовых. После этого изменения система гласных сократилась до 11 фонем (*e, *ě, *ь, *ъ, *i, *y, *a, *o, *u, *ę, *ǫ). Схожие (но не идентичные!) процессы были в индоиранских, балтийских и германских языках.
Система согласных праславянского языка в период до палатализаций и йотаций выглядела следующим образом[100]:
| смычные | спиранты | носовые | дрожащие | латеральные | аппроксиманты | |
|---|---|---|---|---|---|---|
| губные | b — p | m | w | |||
| дентальные | d — t | s — z | n | r | l | |
| среднеязычные | j | |||||
| велярные | k — g | x |
| передний ряд | средний ряд | задний ряд | |||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| долгие | краткие | долгие | краткие | ||||
| верхние | монофтонги | ī | i | ū | u | ||
| средние | монофтонги | ē | e | o | |||
| дифтонги | ēi, ēu | ĕi, ĕu | oi, ou | ||||
| нижние | монофтонги | ā | |||||
| дифтонги | āi, āu | ||||||
При этом, с фонологической точки зрения дифтонги были бифонемными сочетаниями[101].
Двумя самыми важными фонетическими тенденциями праславянского языка были тенденция к возрастающей звучности и тенденция к внутрислоговому гармонизму[102][103].
Тенденция к возрастающей звучности стала причиной следующих процессов:
- Утрата конечных шумных согласных;
- Монофтонгизация дифтонгов — переход дифтонгов [eɪ̯] в [i]; [oɪ̯] в [ě] и, вероятно, [i]; [oṷ] и [eṷ] в [u] в положении перед согласными и на конце слова;
- Образование носовых;
- Метатеза плавных.
Тенденция к внутрислоговому гармонизму стала причиной следующих процессов:
- Аккомодация гласных после *j;
- Взаимодействие согласных с *j;
- Первая палатализация — переход заднеязычных [k], [g], [x] в позиции перед гласными переднего ряда и j в [č́] (tʃʲ), [dž'] (dʒʲ), [š́] (ʃʲ) соответственно. Если перед заднеязычным находился свистящий согласный s или z, образовавшийся шипящий ассимилировал его: sk > šč́ (ʃtʃʲ), zg > ždž́ (ʒdʒʲ);
- Вторая палатализация. Была вызвана монофтонгизацией дифтонгов. Заключалась в переходе заднеязычных k, g, x соответственно в ć, dź, ś в южно- и восточнославянских языках и в c', dź, š́ в западнославянских. Позднее во всех славянских языках, кроме польского, полабского и старославянского, аффриката dź упростилась в ź;
- Третья палатализация.
Система согласных раннего общеславянского языка[104]:
| смычные | фрикативные | аффрикаты | носовые | дрожащие | латеральные | |
|---|---|---|---|---|---|---|
| губные | b — p | v | m | |||
| дентальные альвеолярные | d — t | s — z | n — n' | r — r' | l — l' | |
| дентальные постальвеолярные | ž' — š' | č' | ||||
| средненёбные | j | |||||
| велярные | k — g | x |
Изменения общеславянской эпохи:
- Развитие групп kt', gt' > c' в западных диалектах, č' в восточных, š't' в южных.
- Упрощение групп tl, dl в южных и восточных диалектах v.s. сохранение этих групп в западных v.s. преобразование в kl, gl в псковском диалекте.
Просодия
Реконструируемая праславянская акцентуация генетически тождественна прабалтийской, что служит аргументом в пользу существования балтославянской общности, соотнесённой со временем существования «ларингалов».
Особо ценны данные сербо-хорватского языка, в котором имеется четыре типа ударения: краткое нисходящее (серб. краткосилазни акценат) кра̏ва, долгое нисходящее (дугосилазни акценат) гра̂д, краткое восходящее (краткоулазни акценат) òтац, долгое восходящее (дугоулазни акценат) ре́ка. Однако сербохорватский испытал систематическое передвижение ударения на один слог ближе к началу слова, поэтому по нему нельзя установить древнее место ударения.
Восточнославянские языки, как и болгарский, сохранили подвижность ударения, однако музыкальное заменили силовым.
Чешский, закрепив ударение на первом слоге, сохранил лишь следы древнего состояния: акут отобразился в нём как долгота гласной.
Морфология
Праславянский сохранил 6 индоевропейских падежей (именительный, родительный, дательный, винительный, творительный, местный) и звательную форму, утратив только отложительный падеж, слившийся с родительным (и давший своё окончание родительному падежу основ на *-o-, в других основах уже в праиндоевропейском родительный и отложительный не различались)[105].
Имя существительное
В праславянском существовали следующие типы склонения (в зависимости от тематического элемента): на *-ā-, *-o-, *-i-, *-u-, на согласный. Кроме того, типы на *-ā- и *-o- разделялись на твёрдый и мягкий подтипы (*-jā- и *-jo-). Тип склонения на согласный также включал в себя несколько подтипов[106]. Индоевропейский тип на *-ī- был утрачен и слился с типом на *-jā-, оставив след в виде формы именительного падежа существительных с суффиксами *-yni и *-ьji (*oldьji «лодка»)[107].
Праиндоевропейские корневые атематические существительные или утратились или перешли в другие типы склонения (например, пра-и.е. *snoɪ̯gʷʰs «снег» > *snoɪ̯gʷʰos > *sněgъ, пра-и.е. *nokʷts «ночь» > *noktis). По атематическому (согласному) типу склонения в праславянском языке изменялись существительные с суффиксами *-en-, *-es-, *-ter-, *-ū-, *-men-, *-nt-, однако данный тип уже не был продуктивным. Кроме того, окончания согласного типа склонения использовались во множественном числе существительных с суффиксами *-tel'-, *-an- и *-ar'-, а также в именительном падеже обоих чисел активных причастий мужского рода[108][109].
Склонение праславянских существительных на примере слов *vьlkъ «волк», *kon’ь «конь», *synъ «сын», *gostь «гость», *kamy «камень», *lěto «лето, год», *pol’e «поле», *jьmę «имя», *telę «телёнок», *slovo «слово», *žena «женщина, жена», *duša «душа», *kostь «кость», *svekry «свекровь», *mati «мать»[110].
| Род | мужской | средний | женский | ||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Тип склонения | *-o- | *-jo- | *-u- | *-i- | *-en- | *-o- | *-jo- | *-en- | *-ent- | *-es- | *-ā- | *-jā- | *-i- | *-ū- | *-r- |
| И. ед. | *vьlkъ | *kon’ь | *synъ | *gostь | *kamy | *lěto | *pol’e | *jьmę | *telę | *slovo | *žena | *duša | *kostь | *svekry | *mati |
| Р. ед. | *vьlka | *kon’a | *synu | *gosti | *kamene | *lěta | *pol’a | *jьmene | *telęte | *slovese | *ženy | *dušě/*dušę | *kosti | *svekrъve | *matere |
| Д. ед. | *vьlku | *kon’u | *synovi | *gosti | *kameni | *lětu | *pol’u | *jьmeni | *telęti | *slovesi | *ženě | *duši | *kosti | *svekrъvi | *materi |
| В. ед. | *vьlkъ | *kon’ь | *synъ | *gostь | *kamenь | *lěto | *pol’e | *jьmę | *telę | *slovo | *ženǫ | *dušǫ | *kostь | *svekrъvь | *materь |
| Тв. ед. | *vьlkomь | *kon’emь | *synъmь | *gostьmь | *kamenьmь | *lětomь | *pol’emь | *jьmenьmь | *telętьmь | *slovesьmь | *ženojǫ | *dušejǫ | *kostьjǫ | *svekrъvьjǫ | *materьjǫ |
| М. ед. | *vьlcě | *kon’i | *synu | *gosti | *kamene | *lětě | *pol’i | *jьmene | *telęte | *slovese | *ženě | *duši | *kosti | *svekrъve | *matere |
| Зв. ед. | *vьlče | *kon’u | *synu | *gosti | *ženo | *duše | *kosti | *mati | |||||||
| И., В. дв. | *vьlka | *kon’a | *syny | *gosti | *kameni | *lětě | *pol’i | *jьmeně | *telętě | slovesě | *ženě | *duši | *kosti | ||
| Р., М. дв. | *vьlku | *kon’u | *synovu | *gostьju | *kamenu | *lětu | *pol’u | *jьmenu | *telętu | *slovesu | *ženu | *dušu | *kostьju | ||
| Д., Тв. дв. | *vьlkoma | *kon’ema | *synъma | *gostьma | *kamenьma | *lětoma | *pol’ema | *jьmenьma | *telętьma | *slovesьma | *ženama | *dušama | *kostьma | ||
| И. мн. | *vьlci | *kon’i | *synove | *gostьje | *kamene | *lěta | *pol’a | *jьmena | *telęta | *slovesa | *ženy | *dušě | *kosti | *svekrъvi | *materi |
| Р. мн. | *vьlkъ | *kon’ь | *synovъ | *gostьjь | *kamenъ | *lětъ | *pol’ь | *jьmenъ | *telętъ | *slovesъ | *ženъ | *dušь | *kostьjь | *svekrъvъ | *materъ |
| Д. мн. | *vьlkomъ | *kon’emъ | *synъmъ | *gostьmъ | *kamenьmъ | *lětomъ | *pol’emъ | *jьmenьmъ | *telętьmъ | *slovesьmъ | *ženamъ | *dušamъ | *kostьmъ | *svekrъvamъ | *materьmъ |
| В. мн. | *vьlky | *kon'ě/*kon'ę | *syny | *gosti | *kameni | *lěta | *pol’a | *jьmena | *telęta | *slovesa | *ženy | *dušě/*dušę | *kosti | *svekrъvi | *materi |
| Тв. мн. | *vьlky | *kon’i | *synъmi | *gostьmi | *kamenьmi | *lěty | *pol’i | *jьmeny | *telęty | *slovesy | *ženami | *dušami | *kostьmi | *svekrъvami | *materьmi |
| М. мн. | *vьlcěxъ | *kon’ixъ | *synъхъ | *gostьхъ | *kamenьхъ | *lětěxъ | *pol’ixъ | *jьmenьхъ | *telętьхъ | *slovesьхъ | *ženaxъ | *dušaxъ | *kostьхъ | *svekrъvaxъ | *materьхъ |
Имя прилагательное
В праславянском языке существовало два типа прилагательных — неопределённые, унаследованные из праиндоевропейского языка, и определённые, развившиеся из сращения форм склонения неопределённых с формами местоимения *jь[111]. Поскольку схожая ситуация наблюдается в балтийских языках, некоторые учёные считают, что определённые прилагательные возникли в прабалтославянском языке[109].
Неопределённые прилагательные склонялись в праславянском языке как существительные: мужского рода по типу на *-o- (твёрдый и мягкий подтипы), среднего рода также по типу на *-o- (твёрдый и мягкий подтипы), женского по типу на *-ā- (твёрдый и мягкий подтипы). Сохранились следы того, что некоторые прилагательные склонялись ранее по типам на *-i- и *-u-. Прилагательные типа на *-u- были переведены в тип склонения на *-o- при помощи форманта *-kъ[109][112][113].
Формы склонения определённых прилагательных возникли из сращения форм склонения неопределённых с формами местоимения *jь[114].
Склонение определённых прилагательных (форма звательного падежа была равна форме именительного) на примере прилагательных *dobrъjь «хороший» и *pěšьjь «пеший»[115][116]:
| Род | мужской | средний | женский | |||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Число | ед. ч. | дв. ч. | мн. ч. | ед. ч. | дв. ч. | мн. ч. | ед. ч. | дв. ч. | мн. ч. | |||||||||
| Тип склонения | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий | твёрдый | мягкий |
| И. п. | *dobrъjь | *pěšьjь | *dobraja | *pěšaja | *dobriji | *pěšiji | *dobroje | *pěšeje | *dobrěji | *pěšiji | *dobraja | *pěšaja | *dobraja | *pěšaja | *dobrěji | *pěšiji | *dobryjě/*dobryję | *pěšějě/*pěšęję |
| Р. п. | *dobrajego | *pěšajego | *dobruju | *pěšuju | *dobrъjixъ | *pěšьjixъ | *dobrajego | *pěšajego | *dobruju | *pěšuju | *dobrъjixъ | *pěšьjixъ | *dobryjě/*dobryję | *pěšějě/*pěšęję | *dobruju | *pěšuju | *dobrъjixъ | *pěšьjixъ |
| Д. п. | *dobrujemu | *pěšujemu | *dobryjima | *pěšijima | *dobryjimъ | *pěšijimъ | *dobrujemu | *pěšujemu | *dobryjima | *pěšijima | *dobryjimъ | *pěšijimъ | *dobrěji | *pěšiji | *dobryjima | *pěšijima | *dobryjimъ | *pěšijimъ |
| В. п. | *dobrъjь | *pěšьjь | *dobraja | *pěšaja | *dobryjě/*dobryję | *pěšějě/*pěšęję | *dobroje | *pěšeje | *dobrěji | *pěšiji | *dobraja | *pěšaja | *dobrǫjǫ | *pěšǫjǫ | *dobrěji | *pěšiji | *dobryjě/*dobryję | *pěšějě/*pěšęję |
| Тв. п. | *dobryjimь | *pěšijimь | *dobryjima | *pěšijima | *dobryjimi | *pěšijimi | *dobryjimь | *pěšijimь | *dobryjima | *pěšijima | *dobryjimi | *pěšijimi | *dobrǫjǫ | *pěšǫjǫ | *dobryjima | *pěšijima | *dobryjimi | *pěšijimi |
| М. п. | *dobrějemъ | *pěšijemъ | *dobruju | *pěšuju | *dobrъjixъ | *pěšьjixъ | *dobrějemъ | *pěšijemъ | *dobruju | *pěšuju | *dobrъjixъ | *pěšьjixъ | *dobrěji | *pěšiji | *dobruju | *pěšuju | *dobrъjixъ | *pěšьjixъ |
Различались три степени сравнения: положительная, сравнительная и превосходная. Формы сравнительной степени образовывались от форм положительной степени двумя способами: 1) атематическим (в именительном падеже мужского и среднего родов к основе прилагательного присоединялся суффикс *-jь, во всех остальных формах — *-jьš-), 2) тематическим (суффиксы *-ějь и *-ějьš- соответственно). Формы превосходной степени образовывались путём прибавления приставки *najь- к формам сравнительной степени[117][118].
Числительное
Числительные «один» и «два» склонялись по местоименному склонению, «четыре» по согласному склонению, «три» и все остальные по типу на *-i-[119]. Слово *desętь сохранило некоторые формы склонения на согласный[120]. Числительные 5—10 не продолжают соответствующие праиндоевропейские количественные числительные, а были образованы от порядковых и изначально были женского рода[109][121][122].
Склонение количественных числительных[119][123]:
| Падеж | Два | Три | Четыре | Пять | |||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Мужской род | Средний и женский роды | Мужской род | Средний и женский роды | Мужской род | Средний и женский роды | ||
| Именительный | *dъva | *dъvě | *trьje | *tri | *četyre | *četyri | *pętь |
| Родительный | *dъvoju | *trьjь | *četyrъ | *pęti | |||
| Дательный | *dъvěma | *trьmъ | *četyrьmъ | *pęti | |||
| Винительный | *dъva | *dъvě | *tri | *četyri | *pętь | ||
| Творительный | *dъvěma | *trьmi | *četyrьmi | *pętьjǫ | |||
| Местный | *dъvoju | *trьхъ | *četyrьхъ | *pęti | |||
Числительные 11—19 представляли собой сочетания названий единиц со словосочетанием *na desęte, в котором *desęte — местный падеж от *desętь «десять» (например, *jedinъ na desęte «одиннадцать», *dъva na desęte «двенадцать» и т. д.)[120][121]. Склонялся только первый член этих сочетаний[124].
Числительные 20—90 также были словосочетаниями, состоявшими из названий единиц и форм числительного *desętь: *dъva desęti, *trьje desęte, *pętь desętъ[121][124].
Числительное *sъto «сто» склонялось по типу на *-o-[121][122][125].
Названия сотен, подобно названиям десятков, были словосочетаниями, состоявшими из названий единиц и форм числительного '*sъto: *dъvě sъtě, *tri sъta, *pętь sъtъ[121][124].
Для обозначения тысячи существовало две формы: *tysęťa и *tysǫťa[126].
Порядковые числительные (*pьrvъ, *vъtorъ, *trьtьjь, *četvьrtъ, *pętъ, *šestъ, *sedmъ, *osmъ, *devętъ, *desętъ) склонялись как прилагательные[124][126].
Местоимение
Личные и возвратное местоимения:
| 1 лицо ед.ч. | 2 лицо ед.ч. | Возвратное | 1 лицо мн.ч. | 2 лицо мн.ч. | |
|---|---|---|---|---|---|
| И. | *azъ | *ty | *my | *vy | |
| Р. | *mene | *tebe | *sebe | *nasъ | *vasъ |
| Д. | *mьně, *mi | *tobě, *ti | *sobě, *si | *namъ | *vamъ |
| В. | *mene, *mę | *tebe, *tę | *sebe, *sę | *ny, *nasъ | *vy, *vasъ |
| Тв. | *mъnojǫ | *tobojǫ | *sobojǫ | *nami | *vami |
| М. | *mьně | *tobě | *sobě | *nasъ | *vasъ |
К числу притяжательных местоимении в праславянском относились следующие: *mojь, *tvojь, *svojь, *našь, *vašь.
| Падеж | Мужской род | Средний род | Женский род | ||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| ед. | мн. | дв. | ед. | мн. | дв. | ед. | мн. | дв. | |
| И. | *mojь | *moji | *moja | *moje | *moja | *mojě | *moja | *mojě/*moję | *mojě |
| Р. | *mojego | *mojixъ | *moju | *mojego | *mojixъ | *moju | *mojejě/mojeję | *mojixъ | *moju |
| Д. | *mojemu | *mojimъ | *mojema | *mojemu | *mojimъ | *mojema | *mojeji | *mojimъ | *mojama |
| В. | *mojь | *mojě/moję | *moja | *moje | *moja | *mojě | *mojǫ | *mojě/*moję | *mojě |
| Тв. | *mojimь | *mojimi | *mojema | *mojimь | *mojimi | *mojema | *mojejǫ | *mojimi | *mojama |
| М. | *mojemь | *mojixъ | *moju | *mojemь | *mojixъ | *moju | *mojeji | *mojixъ | *moju |
Глагол
Глагол в праславянском языке характеризовался категориями числа (единственное, двойственное, множественное), лица (первое, второе, третье), наклонения (изъявительное, повелительное, сослагательное), времени (настоящее, аорист, имперфект, перфект, плюсквамперфект). Время различалось только в рамках изъявительного наклонения[127][128].
У глагола различались две основы: инфинитива и настоящего времени[129].
В основе настоящего времени некоторых глаголов появляется носовой инфикс, отсутствующий в основе инфинитива: *sędǫ (< *sendām) «сяду», *lęgǫ (< *lengām) «лягу», *bǫdǫ (< *bundām) «буду»[130].
Для праиндоевропейского языка выделяются две серии глагольных окончаний, которые традиционно называются первичными и вторичными. Праславянский язык сохранил древнее различие: первичные окончания употреблялись в настоящем времени, а вторичные в исторических.
Немецкий учёный А. Лескин разделил праславянские глаголы в соответствии с их тематическим элементом на пять классов. К первому относились те, тематическими гласными которых были *-o- и *-e-, ко второму с тематическим элементом *-no-/*-ne-, к третьему с *-jo-/*-je-, к четвёртому с *-i-, в пятый класс входили атематические глаголы. Атематических было всего четыре: *byti «быть», *jěsti «есть», *věděti «знать», *dati «дать»[121][131]. Однако сохранились реликты тех времён, когда атематических глаголов было больше (например, когда-то атематическими были глаголы *viděti «видеть», *gorěti «гореть» и другие)[132].
Спряжение глаголов в настоящем времени на примере *nesti «нести», *dvignǫti «двигать», *znati «знать», *nositi «носить», *dati «дать», *věděti «знать», *(j)ěsti «есть», *byti «быть»[133][134][135].
| Класс (по Лескину) | I -o-||-e- | II -no-||-ne- | III -jo-||-je- | IV -i- | V (атематический) | |||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 1.ед. | *nesǫ | *dvignǫ | *znajǫ | *nošǫ | *damь | *věmь | *(j)ěmь | *(j)esmь |
| 2.ед. | *neseši | *dvigneši | *znaješi | *nosiši | *dasi | *věsi | *(j)ěsi | *(j)esi |
| 3.ед. | *nesetь | *dvignetь | *znajetь | *nositь | *dastь | *věstь | *(j)ěstь | *(j)estь |
| 1.дв. | *nesevě | *dvignevě | *znajevě | *nosivě | *davě | *věvě | *(j)ěvě | *(j)esvě |
| 2.дв. | *neseta | *dvigneta | *znajeta | *nosita | *dasta | *věsta | *(j)ěsta | *(j)esta |
| 3.дв. | *nesete | *dvignete | *znajete | *nosite | *daste | *věste | *(j)ěste | *(j)este |
| 1.мн. | *nesemъ | *dvignemъ | *znajemъ | *nosimъ | *damъ | *věmъ | *(j)ěmъ | *(j)esmъ |
| 2.мн. | *nesete | *dvignete | *znajete | *nosite | *daste | *věste | *(j)ěste | *(j)este |
| 3.мн. | *nesǫtь | *dvignǫtь | *znajǫtь | *nosętь | *dadętь | *vědętь | *(j)ědętь | *sǫtь |
Аорист обозначал действие как факт, совершившееся в прошлом и уже завершившееся к моменту речи. Аорист образовывался от основы инфинитива. Существовало три способа образования аориста: простой, сигматический атематический и сигматический тематический. Простой аорист образовывался путём непосредственного прибавления к основе инфинитива вторичных личных окончаний. Сигматический атематический аорист образовывался прибавлением к основе суффикса -s-. Личные окончания присоединялись уже к суффиксу. Сигматический тематический образовывался почти так же, с той разницей, что суффикс -s- присоединялся не непосредственно к основе, а к тематическому гласному, идущему за основой. Сигматический тематический аорист является собственно праславянской инновацией, в то время как простой и сигматический атематический унаследованы праславянским языком от праиндоевропейского[136][137].
| Класс (по Лескину) | I | II | III | IV | V |
|---|---|---|---|---|---|
| 1.ед. | nesъ | dvigъ | znaxъ | xvalixъ | byxъ |
| 2.ед. | nese | dviže | zna | xvali | by |
| 3.ед. | nese | dviže | zna | xvali | by |
| 1.дв. | nesově | dvigově | znaxově | xvalixově | byxově |
| 2.дв. | neseta | dvižeta | znasta | xvalista | bysta |
| 3.дв. | nesete | dvižete | znaste | xvaliste | byste |
| 1.мн. | nesomъ | dvigomъ | znaxomъ | xvalixomъ | byxomъ |
| 2.мн. | nesete | dvižete | znaste | xvaliste | byste |
| 3.мн. | nesǫ | dvigǫ | znašę | xvališę | byšę |
Имперфект обозначал длительное или повторяющееся действие в прошлом. Формы данного времени образовывались от основы инфинитива при помощи суффикса *-ěax- (после мягких согласных *-aax-, после гласных *-ах-), соединительного гласного и личных окончаний[138]. Имперфект не был унаследован от праиндоевропейского языки, а является собственно праславянским новообразованием[139].
| Класс (по Лескину) | I | II | III | IV | V |
|---|---|---|---|---|---|
| 1.ед. | nesěaxъ | dvigněaxъ | znaaxъ | xval’aaxъ | běaxъ |
| 2.ед. | nesěaše | dvigněaše | znaaše | xval’aaše | běaše |
| 3.ед. | nesěaše | dvigněaše | znaaše | xval’aaše | běaše |
| 1.дв. | nesěaxově | dvigněaxově | znaaxově | xval’aaxově | běaxově |
| 2.дв. | nesěašeta | dvigněašeta | znaašeta | xval’aašeta | běašeta |
| 3.дв. | nesěašete | dvigněašete | znaašete | xval’aašete | běašete |
| 1.мн. | nesěaxomъ | dvigněaxomъ | znaaxomъ | xval’aaxomъ | běaxomъ |
| 2.мн. | nesěašete | dvigněašete | znaašete | xval’aašete | běašete |
| 3.мн. | nesěaxǫ | dvigněaxǫ | znaaxǫ | xval’aaxǫ | běaxǫ |
Перфект обозначал действие в прошедшем, результат которого существует на момент речи. Образовывался аналитически: при помощи l-причастия и спрягаемых форм глагола *byti в настоящем времени[140]. Благодаря причастиям в своём составе формы перфекта различали грамматический род.
| мужской род | женский род | средний род | |
|---|---|---|---|
| 1.ед. | neslъ jesmь | nesla jesmь | neslo jesmь |
| 2.ед. | neslъ jesi | nesla jesi | neslo jesi |
| 3.ед. | neslъ jestь | nesla jestь | neslo jestь |
| 1.дв. | nesla jesvě | neslě jesvě | neslě jesvě |
| 2.дв. | nesla jesta | neslě jesta | neslě jesta |
| 3.дв. | nesla jeste | neslě jeste | neslě jeste |
| 1.мн. | nesli jesmъ | nesly jesmъ | nesla jesmъ |
| 2.мн. | nesli jeste | nesly jeste | nesla jeste |
| 3.мн. | nesli sǫtь | nesly sǫtь | nesla sǫtь |
Плюсквамперфект обозначал действие в прошлом, предшествующее другому действию в прошлом, либо событие, произошедшее очень давно. Образовывался аналитически, аналогично перфекту, с той разницей, что формы глагола *byti стояли не в настоящем времени, а в имперфекте.
В некоторых индоевропейских языках существует сигматическое будущее время с близкими, но несводимыми друг к другу формами (-σ- в древнегреческом, -sya- в санскрите и -si- в литовском), однако праславянскому такой способ образования будущего времени неизвестен. В современных же славянских языках будущее время образуется аналитически (рус. буду делать, польск. będę robił, чеш. budu dělat), при помощи глаголов совершенного вида (рус. сделаю, польск. zrobię, чеш. udělám) и синтетически (укр. робитиму, хотя эта форма образовалась от раннего аналитического варианта). В связи с этим перед наукой встаёт закономерный вопрос: существовала ли в праславянском форма синтетического будущего времени? По мнению И. В. Ягича, существовала, но на поздних этапах существования праславянского была вытеснена описанными новообразованиями. В качестве доказательства И. В. Ягич приводит старославянскую причастную форму бышѧ, образованную, согласно его предположению, от незасвидетельствованной основы глагола *byti — *byšǫ, соответствующей лит. bū́siu «буду». П. С. Кузнецов полагал, что суффикс *-s- был в прабалтославянском языке показателем как аориста, так и будущего времени, в дальнейшем же в прабалтийском он закрепился только за будущим временем, а в праславянском наоборот только за аористом и имперфектом[141].
- Наклонения.
Праславянское повелительное наклонение восходит к праиндоевропейскому оптативу, формы собственно праиндоевропейского императива в праславянском исчезли[142][143][144]. Парадигма повелительного наклонения была дефектной.
| Класс (по Лескину) | I -o-||-e- | II -no-||-ne- | III -jo-||-je- | IV -i- | V (атематический) | |||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| 2. и 3.ед. | nesi | *dvigni | *znaji | xvali | dadji | vědjь | jědjь | bǫdi |
| 1.дв. | nesěvě | *dvigněvě | *znajivě | xvalivě | dadivě | vědivě | jědivě | bǫděvě |
| 2.дв | nesěta | dvigněta | znajita | xvalita | dadita | vědita | jědita | bǫděta |
| 1.мн. | nesěmъ | dvigněmъ | znajimъ | xvalimъ | dadimъ | vědimъ | jědimъ | bǫděmъ |
| 2.мн. | nesěte | dvigněte | znajite | xvalite | dadite | vědite | jědite | bǫděte |
Сослагательное наклонение состояло из l-причастия и особых форм глагола *byti, являющихся остатками древнего оптатива[142][145]:
| мужской род | женский род | средний род | |
|---|---|---|---|
| 1. ед. | *neslъ bimь | *nesla bimь | *neslo bimь |
| 2. ед. | *neslъ bi | *nesla bi | *neslo bi |
| 3. ед. | *neslъ bi | *nesla bi | *neslo bi |
| 1. дв. | *nesla bivě | *neslě bivě | *neslě bivě |
| 2. дв. | *nesla bista | *neslě bista | *neslě bista |
| 3. дв. | *nesla biste | *neslě biste | *neslě biste |
| 1. мн. | *nesli bimъ | *nesly bimъ | *nesla bimъ |
| 2. мн. | *nesli biste | *nesly biste | *nesla biste |
| 3. мн. | *nesli bǫ | *nesly bǫ | *nesla bǫ |
- Неличные формы глагола.
Инфинитив образовывался от основы инфинитива при помощи суффикса *-ti (< *-tei; по происхождению — дательный падеж праиндоевропейских отглагольных существительных на *-tis), который провоцировал различные фонетические изменения, если основа заканчивалась на согласный: *vez-ti > *vesti «везти», *plet-ti > *plesti «плести», *živ-ti > *žiti «жить»[146][147][148]. Инфинитивы у глаголов I класса могли образовываться как атематически (*nesǫ — *nesti), так и при помощи тематического *-a- (*zovǫ — *zъvati)[130][149].
Супин образовывался от основы инфинитива при помощи суффикса *-tъ (< *-tum; по происхождению — винительный падеж праиндоевропейских отглагольных существительных на *-tus)[147][150][151].
У праславянского глагола образовывалось четыре причастия: действительное настоящего времени, действительное прошедшего времени, страдательное настоящего времени, страдательное прошедшего времени. Кроме того, существовало так называемое l-причастие, которое было функционально ограничено (существовало только в составе сложных глагольных форм)[152]. Все причастия склонялись, как прилагательные[153].
Действительное причастие настоящего времени образовывалось при помощи суффикса *-nt-, который в сочетании с тематическими *-o- и *-i- после образования носовых дал суффиксы *-ǫt- и *-ęt-. Данное причастие сохранило окончание склонения на согласный в именительном падеже единственного числа мужского и среднего родов (*nesonts > *nesy, *znajonts > *znaję, *nosints > *nosę). В именительном падеже единственного числа женского рода используется окончание *-i. В остальных падежах функционировали формы склонений на *-jo- (мужской и средний роды) и *-jā- (женский род)[154].
Действительное причастие прошедшего времени образовывалось от основы инфинитива при помощи суффикса *-ъš- у глаголов I и IV классов, а также глаголов II класса, чей корень заканчивался на согласный, и суффикса *-vъš- у остальных глаголов. У глаголов II класса при этом выпадал тематический элемент *-nǫ- (*dvignǫti — *dvigъš-), а у глаголов IV класса тематическое *-i- переходило в *-j-, после которой *-ъ- суффикса аккомодировал в *-ь- (*nositi — *nosьš-). Данное причастие сохранило окончания склонения на согласный в именительном падеже единственного числа всех родов и именительном множественного мужского рода. В именительном падеже единственного числа мужского и среднего родов конечный согласный суффикса отпадал (*rekъ, *nošь, *znavъ), в женском окончанием служило *-i (*rekъši, *nošьši, *znavъši). В остальных падежах функционировали формы склонений на *-jo- (мужской и средний роды) и *-jā- (женский род)[155][156].
Так называемое l-причастие (действительное причастие прошедшего времени II) образовывалось от основы инфинитива при помощи суффикса *-l- (*peklъ, *vędlъ, *zьrělъ, *gorělъ)[156][157].
Страдательное причастие настоящего времени образовывалось от основы настоящего времени при помощи суффикса *-m- (*rekomъ, *dvignomъ, *znajemъ, *nosimъ). У атематических глаголов при этом появлялся вторичный тематический гласный (*vědomъ)[158][159].
Страдательное причастие прошедшего времени образовывалось от основы инфинитива при помощи при помощи суффиксов *-t-, *-n-. При помощи суффикса *-t- образовывалось у глаголов I класса, чья основа заканчивалась на *-i (*piti — *pitъ), *-er (*terti — *tьrtъ), *-el (*melti — *mьltъ), *-em (*jęti — *jętъ), *-en (*pęti — *pętъ). Гласный корня при этом находился на нулевой ступени. У глаголов, чья основа инфинитива заканчивалась на *-ě- или *-a- использовался суффикс *-n- (*viděti — *viděnъ, *zъvati — *zъvanъ). У остальных глаголов использовался суффикс *-en-, возникший из соединения предыдущего суффикса с тематической гласной (*pekti — *pečenъ, *nesti — *nesenъ). У глаголов второго класса при этом тематический элемент *-nǫ- отбрасывался или приобретал вид *-nov- (*dvignǫti — *dviženъ, *dvignovenъ)[157][160].
Наречие
Наречия в праславянском языке представляли собой застывшие формы или местного падежа (наречия на *-ě < *-oi) или именительного-винительного среднего рода (наречия на *-o) прилагательных[161].
Предлоги
Праславянские первичные предлоги можно поделить на три группы в зависимости от того, с каким количеством падежей они могли сочетаться[162]:
- с одним падежом:
- с родительным: *bezъ, *do, *jьzъ, *otъ, *u
- с дательным: *kъ
- с винительным: *obъ, *vъzъ
- с местным: *pri
- с двумя падежами:
- с родительным и творительным: *sъ
- с винительным и творительным: *nadъ, *podъ, *perdъ
- с винительным и местным: *na, *o, *vъ
- с тремя падежами:
- с родительным, винительным и творительным: *za
- с дательным, винительным и местным: *po
Местный падеж обычно использовался для указания на местоположение, а винительный — направления[109].
Послелоги
В праславянском было два послелога: *radi и *děľa[163].
Синтаксис
В праславянском в полной мере продолжал действовать закон Ваккернагеля.
Базовым порядком слов было SVO, прилагательное ставилось перед определяемым им существительным[109].
Лексика
Большая часть праславянской лексики — исконная, унаследованная из праиндоевропейского языка. Однако длительное соседство с неславянскими народами наложило свой отпечаток на словарный состав праславянского языка. В праславянском имеются заимствования из иранских, кельтских, германских, тюркских, латинского и греческого языков. Вероятно, были заимствования из балтийских языков (однако их сложно выделить из-за того, что в случае со славянскими и балтийскими языками часто бывает трудно отличить заимствованные слова от исконно родственных) и, возможно, из фракийского (их сложно выделить из-за того, что о фракийском языке известно крайне мало)[164].
К идее полной реконструкции праславянского языкового фонда в 60—70-е годы XX века независимо друг от друга пришли слависты трёх стран: в СССР (теперь в России) c 1974 года издается многотомный «Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд», лексический объём которого по предварительным оценкам должен составить до 20 тысяч слов[165]; в Польше не завершён аналогичный проект — «Праславянский словарь» (польск. Słownik Prasłowiański), издаваемый также с 1974 года, и значительно отстающий от российского, а в Чехословакии с 1973 по 1980 годы издавался, но так и не закончен «Этимологический словарь славянских языков. Грамматические слова и местоимения» (чеш. Etymologický slovník slovanských jazyků. Slova gramatická a zájmena)[166]. В 2008 году в серии Лейденских индоевропейских этимологических словарей вышел «Этимологический словарь славянской исконной лексики» (англ. Etymological dictionary of the Slavic Inherited Lexicon) Р. Дерксена, в значительной степени основанный на ранее изданных праславянских словарях, но не вторичен по отношению к ним[167], вместе с тем содержащий лишь информацию схематического характера, соотносящий праславянские лексемы с соответствующими праиндоевропейскими корнями, а также не уделяющий внимания словобразовательным процессам реконструируемого фонда[168].
Значительную часть словарного состава современных славянских языков составляет праславянское наследие. По подсчётам польского лингвиста Т. Лер-Сплавинского, около четверти лексикона образованного поляка — праславянского происхождения[169].
Реконструкция праславянской лексики помогает узнать больше о жизни и быте праславян, а также помогает в поисках их прародины. Так, известны сельскохозяйственные термины (*orati «пахать», *gumьno «гумно», *tokъ «ток», *snopъ «сноп», *solma «солома», *zьrno «зерно», *mǫka «мука», *žьrny «жёрнов»), название сельскохозяйственных орудий (*soxa «соха», *borna «борона», *motyka «мотыга», *rydlo, *sьrpъ «серп»), злаков (*proso «просо», *rъžь «рожь», *ovьsъ «овёс», *pьšenica «пшеница», *(j)ęčьmy «ячмень»); животноводческие термины (*melko «молоко», *syrъ «сыр», *sъmetana «сметана», *maslo «масло»), названия домашних животных (*govędo «крупный рогатый скот», *korva «корова», *volъ «вол», *bykъ «бык», *telę «телёнок», *ovьca «овца», *(j)agnę «ягнёнок», *kon’ь «конь», *žerbę «жеребёнок», *pьsъ «собака»); ткацкие термины (*tъkati «ткать», *stavъ/*stanъ «станок», *krosno «вращаемая часть ткацкого станка», *navojь, *ǫtъkъ «уток», *čьlnъ «челнок», *bьrdo «бердо», *verteno «веретено», *nitь «нить», *vьlna «шерсть», *lьnъ «лён», *konopja «конопля», *kǫdělь «кудель», *pręsti «прясть», *sukno «сукно», *poltьno «полотно»), названия орудий и оружия (*sekyra «топор», *tesdlo «тесло», *nožь «нож», *pila «пила», *delbto «долото», *moltъ «молот», *šidlo «шило», *jьgla «игла», *kyjь «дубина», *kopьje «копьё», *lǫkъ «лук», *tętiva «тетива», *strěla «стрела», *porktja «праща», *ščitъ «щит»)[170].
История изучения
Хотя славистика появилась уже в начале XIX века (её «отцом», «патриархом» считают[171] Й. Добровского), реконструкцией праславянского языка учёные не занимались довольно долго. Первое описание праславянского языка появилось в 1858 году в статье А. Шлейхера «Краткий очерк истории славянских языков» (нем. Kurzer Abriss der Geschichte der slavischen Sprache)[172]. Большой вклад в изучение праславянского языка внёс А. Лескин, занимавшийся праславянскими фонетикой и морфологией[173][174].
| Лингвисты, внёсшие заметный вклад в реконструкцию праславянского языка и в славистику в целом | |||||||||
| |||||||||
Напишите отзыв о статье "Праславянский язык"
Примечания
- ↑ A.А. Зализняк. Древненовгородский диалект и проблемы диалектного членения позднего праславянского языка // Славянское языкознание: X Международный съезд славистов. София, 1988 г. Доклады советской делегации. М.: «Наука», 1988. C. 164—176
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 60. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ 1 2 3 Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 194. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 61. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 195. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ 1 2 Супрун А. Е., Калюта А. М. [www.pushkin-sdelaet.ru/material/getFile/25 Введение в славянскую филологию: Учеб. пособие для филол. фак. ун-тов.]. — Мн.: Вышэйшая школа, 1981. — С. 22.
- ↑ 1 2 Шушарина И. А. Введение в славянскую филологию: учебное пособие. — 2-е изд., стереотип. — М.: ФЛИНТА, 2011. — С. 150. — ISBN 978-5-457-39795-8.
- ↑ 1 2 Горбачевский А. А. Теория языка. Вводный курс: учебное пособие.. — М.: ФЛИНТА : Наука, 2011. — С. 34. — ISBN 978-5-9765-0965-8 (ФЛИНТА), ISBN 978-5-02-037279-5 (Наука).
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 198—199. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Прокопий из Кесарии,. Руководство по географии (отрывки). // Античная география. Книга для чтения. / Сост. проф. М. С. Боднарский, пер. с греч. С. К. Апта, В. В. Латышева. — М.: Государственное издательство географической литературы, 1953. — С. 321.
- ↑ Прокопий Кесарийский,. Война с готами. / Пер. с греч. С. П. Кондратьева, вступ. статья З. В. Удальцовой, отв. ред. Е. А. Косминский. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1950. — С. 297—298.
- ↑ [www.inslav.ru/images/stories/pdf/1994_Svod_izvestij_1.djvu Псевдо-Кесарий.] // Свод древнейших письменных известий о славянах. / Составители Л. А. Гиндин, С. А. Иванов, Г. Г. Литаврин, отв. редакторы Л. А. Гиндин (филология), Г. Г. Литаврин (история). — Изд. 2-е испр.. — М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1994. — Т. I (I—VI вв.). — С. 254. — ISBN 5-02-017849-2.
- ↑ 1 2 Iordanis. [dgve.csu.ru/download/Iordan_2001.djvu De origine actibusque Getarum, (Iord. Get. 34—35)] // О происхождении и деяниях гетов: Getica. / Вступ. ст., пер., коммент. Е. Ч. Скржинской. — 2-е изд., испр. и доп.. — СПб.: Алетейя, 2001. — С. 128. — (Византийская библиотека). — ISBN 5-89329-030-1.
- ↑ 1 2 Супрун А. Я. Праславянский язык. // Выбраныя працы: Праславянский язык. Старославянский язык. Церковнославянский язык. / Уступ. арт. А. А. Кожынавай. — Мн.: Права і эканоміка, 2013. — С. 17. — (Моваведы Беларусі). — ISBN 9-855-00674-7, ISBN 978-9-855-00674-0.
- ↑ Супрун А. Я. Праславянский язык. // Выбраныя працы: Праславянский язык. Старославянский язык. Церковнославянский язык. / Уступ. арт. А. А. Кожынавай. — Мн.: Права і эканоміка, 2013. — С. 17—18. — (Моваведы Беларусі). — ISBN 9-855-00674-7, ISBN 978-9-855-00674-0.
- ↑ Бернштейн С. Б. Сравнительная грамматика славянских языков. — 2-е изд. — М.: Издательство Московского университета, Издательство «Наука», 2005. — С. 42. — (Классический университетский учебник). — ISBN 5-211-06130-6, ISBN 5-02-033904-0.
- ↑ Бирнбаум Х. Праславянский язык: Достижения и проблемы в его реконструкции: Пер. с англ. / Вступ. ст. В. А. Дыбо; Общ. ред. В. А. Дыбо и В. К. Журавлёва. — М.: Прогресс, 1986. — С. 17.
- ↑ Супрун А. Е., Калюта А. М. [www.pushkin-sdelaet.ru/material/getFile/25 Введение в славянскую филологию: Учеб. пособие для филол. фак. ун-тов.]. — Мн.: Вышэйшая школа, 1981. — С. 19.
- ↑ Riedinger R. Pseudo-Kaisarios: Überlieferungsgeschichte und Verfasserfrage. — München: C.H. Beck, 1969. — S. 302. — (Byzantinisches Archiv, Heft 12).
- ↑ 1 2 Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 206. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Ключевский В. О. [books.google.ru/books?id=eiP_AgAAQBAJ&lpg=PP197&hl=ru&pg=PA197#v=onepage&q&f=false Лекции по русской историографии. Лекция III. Исторические взгляды М. В. Ломоносова.] // Сочинения в девяти томах. / Под ред. В. Л. Янина; Послесл. и коммент. составили Р. А. Киреева, В. А. Александров и В. Г. Зимина. — М.: Мысль, 1989. — Т. VII. Специальные курсы (продолжение). — С. 197. — ISBN 5-244-00072-1, ISBN 5-244-00413-1.
- ↑ Шафарик П. Й. Отдѣленiе II. Жилища и дѣянiя древнихъ Славянъ. § 10. Вѣтви Славянъ в землѣ Виндовъ или Сербовъ. // Славянскiя древности. / Пер. с чешск. О. Бодянского. — Изд. 2-е, испр. — М.: Въ Университетской Типографiи, 1847. — Т. I-й, Книга I-я. Часть историческая. — С. 363.
- ↑ Забѣлин И. Е. [books.google.ru/books?id=aF78AgAAQBAJ&lpg=PP277&hl=ru&pg=PA277#v=onepage&q&f=false Исторiя русской жизни съ древнѣйшихъ времёнъ. Часть первая]. — М.: Типографiя Грачева и К., у Пречистенскихъ в., д. Шиловой, 1876. — С. 277—278.
- ↑ 1 2 Забѣлин И. Е. Исторiя русской жизни съ древнѣйшихъ времёнъ. Часть вторая. — М.: [б. и.], 1879. — С. 8.
- ↑ Mačinskij D. A. Die älteste zuverlässige urkundliche Erwähnung der Slawen und der Versuch, sie mit den archäologischen Daten zu vergleichen. // Universitas Comeniana Bratislavensis. Facultas Philosophica. Ethnologia Slavica. — 1974. — Т. VI. — S. 56.
- ↑ Мачинский Д. А., Тиханова М. А. О местах обитания и направлениях движения славян I–VIII вв. н. э. // Acta archaeologica carpathica. — 1976. — Т. XVI. — S. 70.
- ↑ Κλαύδιος Πτολεμαῖος. [books.google.ru/books?id=4ksBAAAAMAAJ&hl=ru&pg=PA171#v=onepage&q&f=false Γεωγραφικὴ Ὑφήγησις. Βιβλίου γ. Κεφ. έ. 21 (Ptol. 3.5.21)] // Claudii Ptolemaei Geographia / Ed. Carolus Friedricus Augustus Nobbe. — editio stereotipa. — Lipsiae: Sumptibus et typis Caroli Tauchnitii, 1843. — Т. I. — S. 171.
- ↑ Трубачёв О. Н. [www.ruslang.ru/doc/voprosy/voprosy1979-4.pdf Старая Скифия” (Αρχαίη Σκυθίη) Геродота (IV, 99) и славяне: Лингвистический аспект] // Вопросы языкознания. — 1979. — № 4. — С. 41.
- ↑ Трубачёв О. Н. [etymolog.ruslang.ru/6_etymology_full/etymology1980.pdf Из исследований по праславянскому словообразованию: генезис модели на -ěninъ, -*janinъ] // Этимология 1980 : ежегодник. — М.: Издательство «Наука», 1982. — С. 12—13.
- ↑ Фасмер М. [etymolog.ruslang.ru/vasmer.php?id=665&vol=3 Этимологический словарь русского языка. В 4 тт.] / Пер. с нем. О. Н. Трубачёва. — М.: Прогресс, 1964–1973. — Т. III. — С. 664—666.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — С. 206—207. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ 1 2 Moszyński K. Pierwotny zasiąg języka prasłowiańskiego. — Wrocław — Kraków: Zakład narodowy imienia Ossolińskich — Wydawnictwo PAN, 1957. — S. 138—148. — (Prace językoznawcze (Polska Akademia Nauk. Komitet Językoznawstwa), 16.).
- ↑ Фасмер М. [etymolog.ruslang.ru/vasmer.php?id=673&vol=3 Этимологический словарь русского языка. В 4 тт.] / Пер. с нем. О. Н. Трубачёва. — М.: Прогресс, 1964–1973. — Т. III. — С. 676.
- ↑ Kronsteiner О. Sind die slověne «Die Redenden» und die němeci «Die Stummen»? : eine neue Etymologie zum Namen der Slawen und der Deutschen. // Sprache und Name in Österreich: Festschrift für Walter Steinhauser zum 95. Geburtstag. / Ed. P. Wiesinger. — Wien: W. Braumüller, 1980. — S. 339 ff. — (Schriften zur deutschen Sprache in Österreich, Bd. 6.). — ISBN 3-7003-0244-4, ISBN 978-3-7003-0244-5.
- ↑ Бернштейн С. Б. Очерк сравнительной грамматики славянских языков. В 2-х томах. — М.: АН СССР, Издательство «Наука», 1961. — Т. 1 [Введение. Фонетика]. — С. 91.
- ↑ Трубачёв О. Н. [etymolog.ruslang.ru/6_etymology_full/etymology1980.pdf Из исследований по праславянскому словообразованию: генезис модели на -ěninъ, -*janinъ] // Этимология 1980 : ежегодник. — М.: Издательство «Наука», 1982. — С. 11—12.
- ↑ Супрун А. Я. Праславянский язык. // Выбраныя працы: Праславянский язык. Старославянский язык. Церковнославянский язык. / Уступ. арт. А. А. Кожынавай. — Мн.: Права і эканоміка, 2013. — С. 18. — (Моваведы Беларусі). — ISBN 9-855-00674-7, ISBN 978-9-855-00674-0.
- ↑ Осипов Б. И. От автора. // Основы славянского языкознания: Учебное пособие (для студентов филологических факультетов). / Уступ. арт. А. А. Кожынавай. — Омск: Омский государственный университет, 2004. — С. 5. — ISBN 5-7779-0442-4.
- ↑ Картотека Этимологического словаря славянских языков. // Лингвистические источники: фонды института русского языка / Под ред. С. И. Коткова, А. И Сумкиной. — М.: Наука, 1967. — С. 139.
- ↑ Адливанкин С. Ю. Краткий очерк истории праславянской фонетики. Учебное пособие для студентов заочного отделения.. — Пермь: Пермский гос. университет им. А.М. Горького, 1971. — С. 14—15.
- ↑ Адливанкин С. Ю., Фролова И. А. История праславянской фонетики: ранний период. Учебное пособие по спецкурсу. — Пермь: Пермский гос. университет им. А.М. Горького, 1978. — С. 77.
- ↑ Супрун А. Е., Калюта А. М. [www.pushkin-sdelaet.ru/material/getFile/25 Введение в славянскую филологию: Учеб. пособие для филол. фак. ун-тов.]. — Мн.: Вышэйшая школа, 1981. — С. 22—23.
- ↑ Славянские языки. Очерки грамматики западнославянских и южнославянских языков. / Под ред. А. Г. Широковой, В. П. Гудкова. — М.: Издательство Московского университета, 1977. — С. 7.
- ↑ Эндзелинъ И. [escriptorium.univer.kharkov.ua/bitstream/1237075002/2215/5/Endzelin_Slaviano_baltiskie_4.pdf Славяно-балтійскіе этюды]. — Х.: Типографія и Литографія М. Зильбергеръ и С-вья, 1911. — С. 200—201.
- ↑ Дини П. Балтийские языки / Ред. А. В. Топорова; пер. с итал. А. В. Топоровой. — М.: ОГИ, 2002. — С. 152—163. — ISBN 5-94282-046-5.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G.. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 61—62. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Schenker A. Беседа В. Н. Топорова с Н.Н. Казанским 26 сентября 2006 г. // Балто-славянские исследования. XVIII: Сборник научных трудов / Под ред. В. В. Иванова. — М.: Языки славянских культур, 2009. — С. 25. — ISBN 978-5-9551-0299-3.
- ↑ Б. Вимер. Судьбы балто-славянских гипотез и сегодняшняя контактная лингвистика. // Ареальное и генетическое в структуре славянских языков. Москва, Институт славяноведения РАН, 2007
- ↑ Lehr-Spławiński T. O pochodzeniu i praojczyźnie Słowian. — Poznań: Wydawnictwo Instytutu Zachodniego, 1946. — S. 10—11.
- ↑ Лер-Сплавинский Т. [www.ruslang.ru/doc/voprosy/voprosy1960-4.pdf К современному состоянию проблемы происхождения славян] // Вопросы языкознания. — 1960. — № 4 июль—август. — С. 20—30.
- ↑ Rozwadowski J. Kilka uwag do przedhistorycznych stosunków wschodniej Europy i praojczyzny indoeuropejskiej na podstawie nazw wód // Rocznik slawistyczny. — Krakow: G. Gebenther i Spółka, 1913. — Т. VI. — S. 39—73.
- ↑ Rozwadowski J. Nazwy Wisły i jej dorzecza. — Warszawa: Nakładem Polskiego Towarzystwa Krajoznawczego, б.г. [1921]. — 20 S. — (Monografia Wisły, II).
- ↑ Rozwadowski J. Studia nad nazwami wód słowiańskich z mapą: dzieło pośmiertne. — Kraków: Nakł. Polskiej Akademii Umiejętności, 1948. — S. 280 ff.. — (Prace onomastyczne Nr 1).
- ↑ Schachmatow Al. Zu den altesten slavisch-keltischen Beziehungen // Archiv für slavische Philologie. — Berlin: Weidmannsche Buchhandlung, 1911. — Bd. XXXIII, Hf. 1-2.
- ↑ Sławski F. Praojczyzna Słowian // Z polskich studiów slawistycznych: seria 9: Językoznawstwo: Prace na XII Międzynarodowy Kongres Slawistów w Krakowie 1998 / Kom. red. Hanna Dalewska-Greń, Jerzy Rusek, Janusz Siatkowski (red. nacz.). — Warszawa: «Energeia», 1998. — S. 280. — ISBN 8-385-11872-1.
- ↑ Niederlе L. Rukovet slovanských starožitností. — Praha: Nakl. Československé akademie věd, 1953. — S. 25. — (Z prací Slovanského ústavu ČSAV).
- ↑ Rostafinski J. O pierwotnych siedzibach i gospodarstwie Słowian w przedhistorycznych czasach: z jedną kartą geograficzną. — Kraków: Nakładem Akademii Umiejętności; skład główny w księgarni Spółki Wydawniczej Polskiej, 1908. — S. 10.
- ↑ Vasmer M. Untersuchungen über die ältesten Wohnsitze der Slaven: I. Die Iranier in Südrussland. — Leipzig: In kommission bei Markert & Petters, 1923. — 79 S. — (Veröffentlichungen des Baltischen und Slavischen Instituts an der Universität Leipzig, Bn. 3).
- ↑ Vasmer M. Die Urheimat der Slaven // Der ostdeutsche Volksboden; Aufsätze zu den Fragen des Ostens / hrsg. von W. Volz. — Breslau: Ferdinand Hirt, 1926. — 387, [1] S.
- ↑ Филин Ф. П. Образование языка восточных славян.. — М.—Л.: Издательство Академии наук СССР, 1962. — С. 83—151.
- ↑ Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков: историко-диалектологический очерк. — Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1972. — С. 11—30.
- ↑ Бернштейн С. Б. Очерк сравнительной грамматики славянских языков. В 2-х томах.. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1961. — Т. 1 [Введение. Фонетика]. — С. 52—73.
- ↑ Коstrzewski J. Od mezolitu do okresu wędrowek ludów // Prehistoria ziem polskich. — Kraków: Nakł. Polskiej Akademii Umiejetności, 1939. — S. 300—344. — (Encyklopedia Polska).
- ↑ Коstrzewski J. Prasłowianńszczyzna: zarys dziejów i kultury Prasłowian. Z 68 rycinami i mapkami. — Poznań: Księgarnia Akademicka, 1946. — 164 S.
- ↑ Коzlowski L. Kultura łużycka a problem pochodzenia Słowian // Pamiętnik IV Powszechnego Zjazdu Historyków Polskich w Poznaniu 6-8 grudnia 1925, I. — Lwów: Polskie Towarzystwo Historyczne, 1925. — S. 14 ff..
- ↑ Лер-Сплавинский Т. Польский язык. / Пер. со 2-го польск. изд. И. Х. Дворецкого; Под ред. С. С. Высотского. — М.: Издательство иностранной литературы, 1954. — С. 9—30.
- ↑ Сzekanowski J. Wstęp do historii Słowian. Perspektywy antropologiczne, etnograficzne, prehistoryczne i językoznawcze. — Lwów: Nakład K.S. Jakubowskiego, 1927. — XII, 326 S. — (Lwowskiej Biblioteki Slawistycznej, Tom 3).
- ↑ Сzekanowski J. Wstęp do historii Słowian: perspektywy antropologiczne, etnograficzne, archeologiczne i językowe. — 2-е wyd. na nowo oprac. — Poznań: Instytut Zachodni, 1957. — 514 S. — (Prace Instytutu Zachodniego, №. 21).
- ↑ Сzekanowski J. Polska-Słowiańszczyzna. Perspekty wy antropologiczne. — Warszawa: Wyd. S. Arcta, 1948. — 389 S. — (Biblioteka wiedzy o Polsce, 3).
- ↑ Rudnicki M. Prasłowiańszczyzna Lechia-Polska : I — Wyłonienie się Słowian spośród ludów indoeuropejskich i ich pierwotne siedziby. — Poznań: Poznańskie Towarzystwo Przyjaciół Nauk, 1959. — S. 22 ff... — (Wydział Filologiczno-Filozoficzny. Prace Komisji Filologicznej: tom 19, zeszyt 1).
- ↑ Nalepa J. Słowiańszczyzna północno-zachodnia. — :Państwowe Wydawnictwo Naukowe. — Poznań, 1968. — С. 287.
- ↑ Мартынов В. В. [www.ruslang.ru/doc/voprosy/voprosy1961-3.pdf К лингвистическому обоснованию гипотезы о Висло-Одерской прародине славян.] // Вопросы языкознания. — 1961. — № 3. — С. 51—59.
- ↑ Мартынов В. В. Лингвистические методы обоснования гипотезы о Висло-Одерской прародине славян. — Мн.: Издательство АН БССР, 1963. — 42 с.
- ↑ Moszyński К. Badania nad pochodzeniem i pierwotną kulturą Słowian. I.: rzecz przedstawiona na posiedzeniu Wydziału filologicznego dn. 30 marca 1925. — Kraków: Nakł. Polskiej Akademji Umiejętności, skład głowny w księgarniach Gebethnera i Wolffa, 1925. — 149 S. — (Rozprawy wydziału filologicznego, tom 62, № 2.).
- ↑ Moszyński К. Kultura ludowa Słowian. Cześ̨ć II: Kultura duchowa, Zeszyt 2: z 2 mapkami, 40 wykresami, 149 dodatkami nutowymi oraz z rycinami ponad 1300-przed-miotów. — Kraków: Nakł. Polskiej Akademii Umiejetności, 1939. — S. 1530 ff..
- ↑ Moszyński K. Pierwotny zasiąg języka prasłowiańskiego. — Wrocław — Kraków: Zakład narodowy imienia Ossolińskich — Wydawnictwo PAN, 1957. — S. 261.
- ↑ Fraenkel E. gintãras // Litauisches etymologisches Wörterbuch. Bd. I—II. — Heidelberg : Carl Winter— Universitätsverlag ; Gottingen : Vandenhoeck & Ruprecht, 1962—1965. — Bd. I. A – privekiúoti. — S. 152. — (Indogermanische Bibliothek, II. Reihe: Wörterbücher).</span>
- ↑ Фасмер М. янта́рь // [etymolog.ruslang.ru/vasmer.php?id=558&vol=4 Этимологический словарь русского языка. В 4 тт.] / Пер. с нем. О. Н. Трубачёва. — М.: Прогресс, 1964—1973. — Т. IV: Т – Ящур. — С. 558.
- ↑ янта́р // [litopys.org.ua/djvu/etymolog_slovnyk_tom6.djvu Етимологічний словник української мови. В 7 тт.] / Редкол.: О. С. Мельничук (гол. ред.) та ін. — К.: Наукова думка, 1982–2012. — Т. VI: У – Я. — С. 547—548.
- ↑ Skok P. jantar // [ia600503.us.archive.org/9/items/EtimologijskiRjecnikHrvatskogaIliSrpskogaJezika/PetarSkok-EtimologijskiRjecnikHrvatskogaIliSrpskogaJezika.pdf Etimologijski rječnik hrvatskoga ili srpskoga jezika] / Uredili Mirko Deanović i Ljudevit Jonke; surađivao u predradnjama i priredio za tisak Valentin Putanec. — Zagreb: Jugoslavenska akademija znatosti i umjetnosti, 1971—1974. — Т. I: A – J. — S. 754.
- ↑ Machek V. jantar // Etymologický slovník jazyka českého a slovenského. — 2 vyd. — Praha: Academia, Nakladatelství C̆eskoslovenské akademie věd, 1957. — S. 216.
- ↑ Gluhak A. jȁntār // Hrvatski etimologijski rječnik. — Zagreb: August Cesarec, 1993. — S. 287. — (Biblioteka Vocabula). — ISBN 953-162-000-8.
- ↑ Bezlaj F., Snoj M., Furlan M., Klemenčič S. jântar // Etimološki slovar slovenskega jezika. 5 zv.. — Ljubljana: Slovenske akademije znanosti in umetnosti, Inštitut za slovenski jezik; Mladinska knjiga, 1977—2007. — Т. Prva knjiga A – J. — S. 220.
- ↑ буршти́н // [litopys.org.ua/djvu/etymolog_slovnyk_tom1.djvu Етимологічний словник української мови. В 7 тт.] / Редкол.: О. С. Мельничук (гол. ред.) та ін. — К.: Наукова думка, 1982—2012. — Т. I: А – Г. — С. 305.
- ↑ Буршты́н // Этымалагічны слоўнік беларускай мовы / Рэд. Г. А. Цыхун. — Мн.: Акадэмія навук БССР; Беларуская навука, 1978—2010. — Т. I: А – Бячэйка. — С. 421.
- ↑ Brückner A. bursztyn // Słownik etymologiczny języka polskiego. — 4 wyd. przedruk z l. wyd.. — Warszawa: Wiedza Powszechna, 1985. — S. 50. — ISBN 83-214-0410-3.
- ↑ кехлиба̀р // Български етимологичен речник / Съст. Вл. Георгиев, Ив. Гълъбов, Й. Заимов, Ст. Илчев и др.; ред.: Вл. И. Георгиев. — София: Издателство на Българската академия на науките, 1971—2011. — Т. II: И – крепя. — С. 348.
- ↑ Pronk-Tiethoff S. The Germanic loanwords in Proto-Slavic. — Amsterdam — New York: Rodopi, 2013. — P. 60—61. — ISBN 978-90-420-3732-8.
- ↑ 1 2 Sławski F. Praojczyzna Słowian // Z polskich studiów slawistycznych: seria 9: Językoznawstwo: Prace na XII Międzynarodowy Kongres Slawistów w Krakowie 1998 / Kom. red. Hanna Dalewska-Greń, Jerzy Rusek, Janusz Siatkowski (red. nacz.). — Warszawa: «Energeia», 1998. — S. 278. — ISBN 8-385-11872-1.
- ↑ Mallory J. P., Adams Douglas Q. Encyclopedia of Indo-European culture. — L.: Fitzroy Dearborn Publishers, 1997. — P. 523. — ISBN 978-1-884964-98-5.
- ↑ Гимбутас М. Славяне. — М.: Центрполиграф, 2007. — С. 119. — ISBN 978-5-952427-56-3.
- ↑ Smoczyński W. Języki bałtyckie // Języki indoeuropejskie. — Warszawa: PWN, 1986. — S. 823-824.
- ↑ Бирнбаум Х. Праславянский язык: Достижения и проблемы в его реконструкции: Пер. с англ. / Вступ. ст. В. А. Дыбо; Общ. ред. В. А. Дыбо и В. К. Журавлёва. — М.: Прогресс, 1986. — С. 21.
- ↑ Pronk-Tiethoff S. The Germanic loanwords in Proto-Slavic. — Amsterdam — New York: Rodopi, 2013. — P. 14—15. — ISBN 978-90-420-3732-8.
- ↑ Шушарина И. А. Введение в славянскую филологию: учебное пособие. — М.: ФЛИНТА, 2011. — С. 149. — ISBN 978-5-457-39795-8.
- ↑ Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 16.
- ↑ Shevelov G. Y. A Prehistory of Slavic. — Heidelberg: Carl Winter Universitätsverlag, 1964. — P. 32. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Shevelov G. Y. A Prehistory of Slavic. — Heidelberg: Carl Winter Universitätsverlag, 1964. — P. 100.
- ↑ Бернштейн С. Б. Сравнительная грамматика славянских языков. — 2-е изд. — М.: Издательство Московского университета, Издательство «Наука», 2005. — С. 165. — (Классический университетский учебник). — ISBN 5-211-06130-6, ISBN 5-02-033904-0.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 66. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301-14542-2.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 17. — ISBN 8-301-14542-0, 978-8-301-14542-2.
- ↑ Супрун А. Е., Калюта А. М. Введение в славянскую филологию: Учеб. пособие для филол. фак. ун-тов.. — Мн.: Вышэйшая школа, 1981. — С. 25.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 67. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Бондалетов В. Д., Самсонов Н. Г., Самсонова Л. Н. Старославянский язык. Таблицы. Тексты. Учебный словарь. — М.: Издательство «Флинта», Издательство «Наука», 2008. — ISBN 978-5-89349-408-2, ISBN 978-5-02-002804-3.
- ↑ Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка. — М.: КомКнига, 2006. — С. 35—36. — ISBN 5-484-00328-8.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 248. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 250. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G.. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 84. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Bičovský J. Vademecum starými indoevropskými jazyky. — Praha: Nakladatelství Univerzity Karlovy, Filozofická fakulta, 2009. — S. 222. — ISBN 978-80-7308-287-1, ISBN 8-073-08287-X.
- ↑ Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 86—92.
- ↑ Shenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G.. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 91. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 160. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-83-0114-542-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 270—271. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 161. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301-14542-2.
- ↑ Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 117—118.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 272—273. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 169. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301145-42-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 277—278. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ 1 2 Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 119.
- ↑ 1 2 Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 182. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301145-42-2.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 92. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ 1 2 Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 284. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 283. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ 1 2 3 4 Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 285. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 183. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301-14542-2.
- ↑ 1 2 Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 184. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301-14542-2.
- ↑ Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка. — М.: КомКнига, 2006. — С. 82—84. — ISBN 5-484-00328-8.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 190. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301145-42-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 301. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ 1 2 Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 103.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 301—302. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Мейе А. Общеславянский язык / Пер. с франц. и примеч. П. С. Кузнецова; под ред. С. Б. Бернштейна; предисл. Р. И. Аванесова и П. С. Кузнецова.. — М.: Издательство иностранной литературы, 1951. — С. 167.
- ↑ Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 100—107.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 96. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 311—312. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка. — М.: КомКнига, 2006. — С. 103—106. — ISBN 5-484-00328-8.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 98. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 315. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Мейе А. Общеславянский язык / Пер. с франц. и примеч. П. С. Кузнецова; под ред. С. Б. Бернштейна; предисл. Р. И. Аванесова и П. С. Кузнецова.. — М.: Издательство иностранной литературы, 1951. — С. 218.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 232. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301145-42-2.
- ↑ Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка. — М.: КомКнига, 2006. — С. 128—132. — ISBN 5-484-00328-8.
- ↑ 1 2 Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 107.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 103. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 318. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 320. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 192. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301145-42-2.
- ↑ 1 2 Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 108.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 325—326. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 303. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — S. 197. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301145-42-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 326—327. — ISBN 83-01-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 327—328. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 332. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 328—329. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 105—106. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ 1 2 Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 330. — ISBN 83-01-14720-2.
- ↑ 1 2 Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 106. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 105. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 331. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 331—332. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — S. 122.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 259. — ISBN 83-01-14720-2.
- ↑ Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — S. 258. — ISBN 8-301-14720-2.
- ↑ Бернштейн С. Б. Сравнительная грамматика славянских языков. — 2-е изд. — М.: Издательство Московского университета, Издательство «Наука», 2005. — С. 91—101. — (Классический университетский учебник). — ISBN 5-211-06130-6, ISBN 5-020-33904-0.
- ↑ Супрун А. Я. Праславянский язык. // Выбраныя працы: Праславянский язык. Старославянский язык. Церковнославянский язык. / Уступ. арт. А. А. Кожынавай. — Мн.: Права і эканоміка, 2013. — С. 84. — (Моваведы Беларусі). — ISBN 9-855-00674-7, ISBN 978-9-855-00674-0.
- ↑ Журавлёв А. Ф. [80.trubachev.ru/participants/828_speech1_file.doc Научная школа «Славянская этимология» (Москва). Доклад] (рус.) // Международная конференция «Русский мир и славянство. Письменность, словари, энциклопедии» (в память академика О. Н. Трубачева), проведенная в Москве 22—23 октября 2010. — М.: Российская государственная библиотека, 2010.
- ↑ Саенко М. Н. [www.philol-journal.sfedu.ru/index.php/sfuphilol/article/viewFile/208/194 [Рец. на кн.:] Derksen R. Etymological dictionary of the Slavic inherited lexicon. Leiden; Boston: Brill, 2008. 726 c.] // Известия Южного федерального университета. Филологические науки. — 2010. — № 3. — С. 186—189. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1995-0640&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1995-0640].
- ↑ [grant.rfh.ru/sys/a/?colfilter=0&context=_anonymous~&pgoffset=0&ro_filter=_main.enrfh_tasks.syrecordidw%20%3D%202MD2m00JZRul0E00jg2aLb00~&table=main.enrfh_tasks&target=show_template&template=prg_card.htm Информация из заявки. Аннотация к проекту номер: 14-04-16069. Название: Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. Вып. 39. 20 а. л.]. Карточка проекта, поддержанного Российским гуманитарным научным фондом. Российский Гуманитарный Научный Фонд (20 декабря 2014). Проверено 26 января 2015.
- ↑ Лер-Сплавинский Т. Польский язык / Пер. со 2-го польск. изд. И. Х. Дворецкого; Под ред. С. С. Высотского. — М.: Издательство иностранной литературы, 1954. — С. 64.
- ↑ Селищев А. М. Славянское языкознание. Западнославянские языки. — М.: Государственное учебно-педагогическое издательство Наркомпроса РСФСР, 1941. — С. 11—14.
- ↑ Снегирев И. [www.archive.perm.ru/PDF/lichn/subbotin/для%20САЙТА/03571_Снегирев%20И.%20Иосиф%20Добровский%201884_0.pdf Іосифъ Добровскій. Его жизнь, учено-литературные труды и заслуги для славяновѣдѣнія]. — 2-е изд. — Каз.: Типографія Императорскаго Университета, 1884. — С. 191.
- ↑ Ильинский Г. А. [www.ruslang.ru/doc/voprosy/voprosy1962-5.pdf Взгляд на общий ход изучения праславянского языка] // Вопросы языкознания. — 1962. — № 5 сентябрь—октябрь. — С. 124—125.
- ↑ Ильинский Г. А. [www.ruslang.ru/doc/voprosy/voprosy1962-5.pdf Взгляд на общий ход изучения праславянского языка] // Вопросы языкознания. — 1962. — № 5 сентябрь—октябрь. — С. 126.
- ↑ Бернштейн С. Б. Сравнительная грамматика славянских языков. — 2-е изд. — М.: Издательство Московского университета, Издательство «Наука», 2005. — С. 115. — (Классический университетский учебник). — ISBN 5-211-06130-6, ISBN 5-02-033904-0.
</ol>
Литература
- Адливанкин С. Ю., Фролова И. А. История праславянской фонетики: ранний период. Учебное пособие по спецкурсу. — Пермь: Пермский гос. университет им. А.М. Горького, 1978. — 82 с.
- Адливанкин С. Ю., Фролова И. А. История праславянской фонетики: поздний период. Учебное пособие по спецкурсу. — Пермь: Пермский гос. университет им. А.М. Горького, 1979. — 100 с.
- Бернштейн С. Б. Сравнительная грамматика славянских языков. — 2-е изд. — М.: Издательство Московского университета, Издательство «Наука», 2005. — 352 с. — (Классический университетский учебник). — ISBN 5-211-06130-6, ISBN 5-02-033904-0.
- Бирнбаум Х. [disk.yandex.ru/public/?hash=HQHqUF/V89wJqMXtGxCfXD87Q8KFGM8oYhxcpVsxkWA%3D Праславянский язык: Достижения и проблемы в его реконструкции: Пер. с англ.] / Вступ. ст. В. А. Дыбо; Общ. ред. В. А. Дыбо и В. К. Журавлёва. — М.: Прогресс, 1986. — 512 с.
- Кузнецов П. С. Очерки по морфологии праславянского языка. — М.: КомКнига, 2006. — 152 с. — ISBN 5-484-00328-8.
- Маслова В. А. Истоки праславянской фонологии: Учебное пособие. — М.: Прогресс-Традиция, 2004. — 480 с. — ISBN 5-89826-201-6.
- Мейе А. Общеславянский язык / Пер. с франц. и примеч. П. С. Кузнецова; под ред. С. Б. Бернштейна; предисл. Р. И. Аванесова и П. С. Кузнецова.. — М.: Издательство иностранной литературы, 1951. — 492 с.
- Halla-aho J. [ethesis.helsinki.fi/julkaisut/hum/slavi/vk/halla-aho/problems.pdf Problems of Proto-Slavic Historical Nominal Morphology. On the Basis of Old Church Slavic] / Ed. Arto Mustajoki, Pekka Pesonen, Jouko Lindstedt.. — Helsinki: University of Helsinki, 2006. — 289 p. — (Slavica Helsingiensia, 26). — ISBN 9-521-03012-7 (paperback), ISSN 0780-3281, ISBN 9-521-03013-5 (PDF).
- Lamprecht A. Praslovanština. — Brno: Univerzita J. E. Purkyně v Brně, 1987. — 196 S. — (Spisy Univerzity J.E. Purkyně v Brně, Filozofická fakulta, č. 266).
- Moszyński L. Wstęp do filologii słowiańskiej. — 2 wyd. zmien. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2006. — 412 S. — ISBN 8-301-14720-2.
- Панов М. В. Праславянский язык // Энциклопедический словарь юного филолога (языкознание) / Гл. ред. Г. В. Степанов. — М.: Педагогика, 1984. — С. 236—237. — (Библиотечная серия).
- Schenker A. Proto-Slavic // The Slavonic Languages / Edit. Comrie B., Corbett G. — London, New York: Routledge, 1993. — P. 60—121. — ISBN 0-415-04755-2, ISBN 978-0-415-04755-5.
- Shevelov G. Y. A Prehistory of Slavic: the Historical Phonology of Common Slavic. — Heidelberg: Carl Winter Universitätsverlag, 1964. — 662 p.
- Stieber Z. Zarys gramatyki porównawczej języków słowiańskich. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 2005. — 264 S. — ISBN 8-301-14542-0, ISBN 978-8-301-14542-2.
| ||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Праславянский язык
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.
Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.
Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.
– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.
Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.
Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.
Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
