Предпосылки Гражданской войны в США

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Главной причиной гражданской войны в США не было рабство и стремление южных штатов распространить его на северные вопреки желанию последних.

Поводом для полномасштабной войны стало сражение за форт Самтер и последовавшее за ним отделение семи южных штатов от США, что противоречило конституции, не допускающей выход штатов из союза. Большинство историков согласны в том, что "хотя рабство и его многообразные последствия были основными причинами распада государства, война началась с самого акта распада" [1].

Противоречия вокруг рабства были подняты на поверхность общественной жизни в ходе дискуссий о правах штатов и тарифной политике[2]. Дополнительными факторами, обострявшими отношения между Севером и Югом, были противоречия между политическими партиями, аболиционизм, национализм и местный патриотизм, территориальная экспансия, экономический кризис и модернизация экономики в предвоенный период.

Разделение штатов на северные и южные сложилось ещё в колониальную эпоху. Быстро растущая экономика Северо-востока и Среднего Запада США были основаны на свободном фермерстве, индустриализации, развитии транспортной системы и коммерции. Рабство здесь было запрещено законами штатов[3]. Индустриализация и приток иммигрантов из Европы, преимущественно ирландского, британского и германского происхождения, обусловили ускоренный рост населения этих штатов.

На Юге традиционно доминировали плантаторы-рабовладельцы. Хотя здесь население также росло, темпы его роста были существенно меньше, чем на Севере. Южные города были значительно меньше северных, промышленность оставалась неразвитой. Хотя две трети белого населения рабов не имели, они были преимущественно наемными работниками у богатых плантаторов, полностью контролировавших экономику и политическую жизнь южных штатов.

Хотя в начале истории США южные штаты обладали большим политическим весом на федеральном уровне, демографические изменения и всеобщее избирательное право в конце концов привели к тому, что Юг утратил былое влияние. На президентских выборах 1860 г. северные штаты представили больше голосов, чем южные; их кандидат Авраам Линкольн стал президентом несмотря на провал в десяти южных штатах, что вызвало острое недовольство на Юге.

На Севере недовольство зрело ещё дольше. Здесь рабство осуждали не только как социальное зло, но и как аморальное явление, что в религиозной Америке всегда имело под собой контекст межконфессиональных противоречий, в условиях свободы вероисповедания не имеющих возможности для непосредственного выражения. В интересах единства нации политики на федеральном уровне в течение длительного времени находили компромисс между разногласиями Севера и Юга. Так в 1820 г. был принят Миссурийский компромисс, согласно которому новые штаты принимались в союз попарно, один рабовладельческий, второй «свободный» от рабства. Аналогичный политический компромисс был достигнут в 1850 г. Но такие компромиссы лишь откладывали решение проблемы.

В середине XIX в. прежние политические партии сошли со сцены, уступив место новым. Из них Республиканская партия опиралась на избирателей Севера и добивалась запрещения рабства на всей территории США. Хотя в 1854 г. все же был заключен новый компромисс в виде закона Канзас-Небраска, который решение вопроса о рабстве оставлял на усмотрение местных выборных органов, на деле он спровоцировал в Канзасе гражданскую войну, ставшую прелюдией к общей войне между Севером и Югом.





Проблема рабства и отношения между штатами в XVIII — первой половине XIX вв

Рабство прочно укоренилось в южных штатах ещё в колониальную эпоху. Здесь до 40 % населения состояло из рабов. Когда в конце XVIII в. американцы начали освоение Кентукки и других Юго-западных территорий, каждый шестой из них был рабом. На Севере рабов было меньше, но значительная часть судов, строящихся и принадлежащих купцам северных штатов, предназначалась для работорговли[4].

Однако и в эту эпоху многие американцы испытывали трудности, пытаясь совместить рабство и работорговлю с христианскими нравственными ценностями, а позже — и принципами Декларации независимости. Пионерами движения аболиционистов в Америке были квакеры Пенсильвании, по примеру которых в 1780-х годах все штаты за исключением Джорджии приняли законодательные акты, ограничивающие работорговлю. Однако в интересах единства нации перед лицом агрессии со стороны Великобритании (где рабовладение к этому времени также было ограничено законом) до полного запрещения рабства в этот период не дошло[5]. В решениях Конституционного собрания вопрос о рабстве был одним из пунктов, «оставляющих минимальную возможность компромисса, в котором мораль крайне жестко столкнулась с прагматизмом»[6].

В Конституции США слово рабство не упоминается ни разу, но рабовладельцы добились права представлять в Конгрессе своих рабов, не имеющих права голоса, что усилило их позиции. Кроме того, они использовали обязанности федерального правительства по подавлению внутренних беспорядков для борьбы с восстаниями рабов. Работорговля не была запрещена в США ещё в течение двадцати лет, которые южане использовали для дальнейшего укрепления рабовладения и крупных плантаций Юга, массово использовавших рабский труд[7]. Лишь в 1808 г. вслед за Великобританией США приняли акт о запрете работорговли, что у многих американцев породило иллюзии о решении проблемы рабства[8], и лишь в Новой Англии существовало движение за отмену прав рабовладельцев представлять своих рабов в выборных органах власти[9]. К 1804 г. все северные штаты приняли также и законы о запрете рабства на своей территории. На Северо-западных территориях рабство было формально запрещено ещё в 1787 г., но на Юго-западных территориях такого запрета не было. В результате рабство в США оказалось ограничено и территориально.

В 1820 г. между северными и южными штатами был заключен очередной Миссурийский компромисс, согласно которому далее в США новые штаты принимали попарно, один рабовладельческий и один «свободный». В результате к этому времени в США оказалось 11 северных и 11 южных штатов[10]. Таким способом решение проблемы рабства было отложено до 1850-х годов, когда в отношениях между Севером и Югом назрел новый кризис из-за закона Канзас-Небраска[11]. Тем не менее, на Юге политический кризис 1820 г. породил опасения, что сильное федеральное правительство может стать серьёзной угрозой для рабовладения[12][13].

В 1820-х годах экономический спад сильнее всего ударил по Южной Каролине. В то время США проводили политику протекционизма и высоких таможенных тарифов[14], невыгодных для штата, заинтересованного в экспортно-импортных операциях в связи с продажами хлопка на внешнем рынке. В 1828 г. власти штата заявили, что на его территории тарифы нулифицируются как антиконституционные[15]. Тем не менее, в 1832 г. Конгресс вновь принял закон о высоких тарифах. Тогда наиболее радикальная часть его противников призвала к выходу Южной Каролины из состава США. Президент Джексон расценил действия властей штата как государственную измену и послал туда вооруженные силы. Остальные штаты, в том числе южные, не поддержали мятежников, и власти Южной Каролины дрогнули. Вскоре между ними и федеральным правительством был заключен компромисс, который обе стороны преподносили как свою победу. Местные власти указывали на тот факт, что тариф все же был уменьшен, а федеральное правительство — на то, что отделение штата не было допущено.

Один из видных политических деятелей того времени писал:

Мне кажется, что тарифы — скорее повод, чем реальная причина для нынешнего неудовлетворительного состояния дел. Истину нельзя более скрывать, особое положение южных штатов и то направление, в котором развивается их производство, ставит их в оппозицию к остальной части Союза в отношении налогообложения и прочих вопросов, и опасность этого положения в том, что если не найдется для них защиты в оформлении прав штатов, то это приведет в конце концов к восстанию или, если их интересы будут принесены в жертву, к колонизации и иным схемам, которые ввергнут их самих и их детей в полное убожество.

Проблемы тарифной политики держали общество в напряжении до самой Гражданской войны, вновь оказываясь на поверхности политической жизни Юга в 1842, 1857 и 1861 гг. Победа демократов на выборах 1856 года позволила в 1857 году снизить тарифы до рекордных 17% ([en.wikipedia.org/wiki/Tariff_of_1857 Tariff of 1857]). Даже дешевую одежду для рабов южным штатам стало выгодно закупать в Великобритании. В сентябре 1857 года в Нью-Йорке началась финансовая паника. Волна банкротств и увольнений прокатилась по северным штатам.[18] Ключевым пунктом программы республиканцев на выборах в 1860 году стало повышение тарифов. После их победы и выхода демократов южных штатов из сената США 2 марта 1861 года (за два дня до инаугурации Линкольна) средний уровень тарифов был увеличен с 15 до 37,5 %[19].

В 1831-36 гг. Уильям Гаррисон и Американское общество противников рабства инициировали кампанию петиций в Конгресс, требующих отмены рабства на территории федерального округа Колумбия и остальных территориях (на западе), управляемых федеральным правительством. В Конгресс поступили сотни тысяч таких петиций[20]. В конце концов, в мае 1836 г. палата представителей приняла ряд резолюций, согласно которым Конгресс не имел права вмешиваться в политику штатов в отношении допущения или запрещения рабства на их территории и не должен был также принимать такие решения на остальных территориях, включая округ Колумбия. Кроме того, Конгресс впредь отказывался рассматривать какие-либо обращения относительно отмены рабства. Многие политические деятели, включая экс-президента Джона Куинси Адамса, считали, что эта резолюция противоречит первой поправке к Конституции США, запрещающей, в частности, ограничивать права граждан обращаться в Конгресс[21][22]. Ограничения породили множество споров и были отменены лишь в 1844 г.[23]

Развитие экономики в 50-х годах XIX в

С начала 50-х годов XIX века промышленное развитие США шло весьма быстрыми темпами. Уже к концу 50-х годов США по производству промышленной продукции заняли четвёртое место в мире. В значительных масштабах стали изготовляться паровые двигатели, сельскохозяйственные и другие сложные машины. В текстильной промышленности к 1860 г. насчитывалось 1700 фабрик, где машины приводились в движение паром. Длина железнодорожной сети увеличилась за 18501860 гг. с 14 тыс. км до 48 тыс. км. За это же время капиталовложения в промышленность возросли вдвое и достигли 1 млрд долл. Этому способствовали усиленный приток капиталов из Европы и открытие в 1848 г. богатых месторождений золота в Калифорнии. Переход к фабричному производству сопровождался концентрацией промышленности, вытеснением мануфактурных и ремесленных предприятий. За период 18501860 гг. численность рабочих, занятых в обрабатывающей промышленности, увеличилась с 957 тыс. до 1311 тыс. человек (включая занятых в фабричной, домашней промышленности, мануфактуре и ремесле). Однако, несмотря на быстрый рост, к концу 50-х годов американская промышленность все ещё не могла удовлетворить нужд собственной страны. Потребность в рельсах, машинах, станках и многом другом в значительной мере покрывалась за счет привоза из Англии.

Число жителей США увеличилось за десять лет — с 1850 по 1860 г.- с 23,1 млн до 31,4 млн. Особенно быстро росло население северо-западных штатов; за десятилетие, предшествовавшее гражданской войне, оно увеличилось на 67 %. Рост населения был связан с освоением новых обширных территорий. Быстрое развитие северо-запада, сопровождавшееся увеличением товарности фермерского хозяйства, способствовало росту внутреннего рынка для промышленной продукции восточных штатов.

Иной характер носила экономика южных штатов. Здесь все большее значение приобретало производство хлопка на вывоз: за период с 1851 по 1859 г. производство хлопка выросло с 2799 тыс. кип до 4508 тыс. кип, то есть на 62 %. Промышленность Юга в основном ограничивалась первичной обработкой хлопка, его очисткой и упаковкой. Преобладание хлопководства придавало экономике Юга односторонний характер, тормозило развитие промышленности. Население южных штатов росло крайне медленно.

Рабовладельческое хозяйство было слабо связано с внутренним рынком, тем более что плантаторы, вывозившие хлопок в Европу, главным образом в Англию, предпочитали там же закупать нужные им промышленные товары. В результате промышленные изделия северо-восточных штатов с трудом пробивали себе путь на рынки Юга. Это препятствовало образованию общенационального рынка США. Дальнейшее развитие американского капитализма властно требовало отмены рабства, полного торжества свободного наемного труда и окончательную колонизацию Юга Севером.

Довоенный Юг

Расизм

Хотя рабами владела лишь небольшая часть населения Юга, институт рабства защищали южане всех классов[24].

Социальная структура Юга была основана на использовании рабского труда на крупных плантациях. В 1850 г. общее свободное население южных штатов составляло около шести миллионов человек, из которых рабами владели 350 тысяч. Среди рабовладельцев 7 % принадлежали права собственности на три четверти рабов. Крупнейшие рабовладельцы составляли высшую касту в социальной иерархии. Их положение зависело от площадей, занятых под плантации, и количества рабов, их обрабатывавших.

К 1850 м годам крупные плантаторы переконкурировали мелких фермеров Юга, и они с готовностью признавали политическое лидерство элиты плантаторов. Освоение новых земель на Западе давало им надежды когда-либо самим обзавестись плантациями и рабами[25]. Кроме того, мелкие фермеры нередко были оголтелыми расистами[26]. Принцип превосходства белой расы разделяли все слои белого населения Юга, что придавало рабству вид естественного и легитимного социального института, необходимого в цивилизованном обществе. Расизм на Юге поддерживала и официальная система репрессий, называемая «кодекс рабов», которая предусматривала, как рабам следует разговаривать и вести себя с белыми.

Например, белое население организовывало «патрули рабов» в составе нескольких человек, обязанностью которых было поддержание дисциплины среди рабов. Такие патрули на Юге были законными, и участие в них предписывалось каждому свободному белому мужчине. Рабов, пойманных без письменного разрешения хозяина вне его владений, возвращали владельцу, иногда наказывая за самовольную отлучку. Собираться в большие группы рабам также было запрещено. Временами рабы давали отпор вооруженным патрулям, которые всегда должны были быть к этому готовы. Служба патрульными и надсмотрщиками давала белым власть остановить, обыскать, избить и даже убить любого раба, оказавшегося за пределами владений своего господина. Такое поведение считалось престижным, а поддержание контроля за рабами — важной работой на благо всего южного общества, которое в поддержании в рабах страха нарушить закон видело один из своих устоев.

Экономическая и политическая сплоченность

Немаловажным фактором сплочения расистского общества было и то, что многие мелкие фермеры были экономически зависимы от своих богатых и влиятельных соседей[27]. К ним приходилось обращаться за сельскохозяйственными машинами, просить помощи с вывозом урожая на рынок, занимать деньги, скот или корма. Стабильный бизнес торговцев также зависел от состоятельных клиентов. Такая зависимость делала невозможной любую политическую активность, направленную против богатых плантаторов или просто ими не одобряемую. Тайного голосования в те времена не было (оно распространилось в США лишь в 1880-х годах), и просто факт подачи голоса не за того кандидата мог сделать человека отщепенцем и изгоем.

Поскольку иммиграция на Юг из Европы была ограниченной, среди белых южан были распространены родственные отношения. Состояния обычно наследовались в неравных долях, и большую часть наследства получал старший сын. Бедные фермеры нередко были кузенами или иными родственниками своих богатых соседей, с которыми они поддерживали отношения, в том числе и на военной службе в милиции штата, что также превращало южное общество в единую военную и политическую силу.

Кампания аболиционистов в прессе Севера, направленная против рабства и нравов южного общества, также была для последнего поводом для сплочения против общего врага, а экономическая зависимость Юга от северных товаров подкрепляла готовность южан защищать интересы Юга в целом как свои собственные. Защита интересов рабовладельцев южанами рассматривалась как защита конституционных прав и свобод белого человека. Победа на выборах кандидата республиканцев расценивалась ими как политическое поражение Юга и повод для защиты своей территории от федеральных органов власти, где теперь господствовали чужаки. Рост хлопковой индустрии требовал все большего привлечения рабского труда, и это также обостряло ситуацию на Юге[28].

Ускоренный рост населения Севера также расценивался на Юге как угроза. Из восьми европейских иммигрантов семь ехали на Север, т.к. этому способствовала уже налаженная инфраструктура миграции (пароходные линии из Европы, таможня, миграционное законодательство) и Север считался более привлекательным для трудоустройства. Миграция населения внутри США также складывалась не в пользу Юга: с Юга на Север перебиралось вдвое больше белого населения, чем с Севера на Юг. Южные газеты писали, что Север и Юг это «…не просто два разных народа, это два враждебных и соперничающих народа.»[29]. „Мы не хотим революции… Мы не участвуем в донкихотской борьбе за права человека… Мы консерваторы.“[29]

Кризис плантационного хозяйства

На производстве хлопка, приносившем огромные прибыли, наживалась кучка плантаторов-рабовладельцев, составлявших менее трех процентов населения 15 южных рабовладельческих штатов. Из 12 млн чел. жителей рабовладельческих штатов около 4 млн были рабами.

Эта плантационная система, основанная на рабском труде, переживала глубокий внутренний кризис; негры-рабы сопротивлялись эксплуатации и всеми силами боролись против неё. Наряду с восстаниями характерной формой сопротивления рабов были побеги. На помощь беглецам приходили аболиционисты. Производительность труда негров-рабов была чрезвычайно низкой; чтобы заставить их работать, за каждым их шагом следили вооруженные надсмотрщикиК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 5379 дней].

Из-за применения рабского труда замедлялось внедрение техники, машин, передовых методов ведения сельского хозяйства. Хищническая эксплуатация истощала землю, делая необходимым для продолжения хозяйства обработку все новых территорий. Поэтому рабовладельцы стремились захватить новые земли на западе и расширить территорию рабовладенияК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3426 дней]. Это стремление наталкивалось на сопротивление свободного населения северных и северо-западных штатов.

Межрегиональные противоречия и становление массовой политики

Голос Свободного Человека возвысился не для расширения свобод чёрного человека, а для защиты свободы белых.

Фредерик Дуглас

К 1850 м годам расширение избирательных прав и распространение массовой политики привело к расшатыванию прежней двухпартийной системы, беспрецедентному расширению участия масс в политической жизни и превращению политики в один из самых существенных компонентов массовой культуры Америки, которая не идет ни в какое сравнение с современностью. Политика того времени была одним из развлечений, политические мероприятия сопровождались парадами, митингами, политические лидеры были яркими личностями и фокусировали в себе популярные ценности, надежды и интересы толпы. В 1860 г. в выборах участвовало 84 % избирателей. Кроме республиканской в середине 1850-х годов появился ещё ряд партий, вскоре исчезнувших: антинебраскианцы, фьюзионисты, ничего-незнающие, кое-что-знающие, умеренные, ромовые демократы, индусы и пр. К 1860 г. республиканцы контролировали большинство штатов Севера, демократы были как на Севере, так и на Юге, кроме них на Юге были ещё другие партии и коалиции, как правило, поддерживавшие партию конституционного единства. Большинство населения южных штатов склонялось к отделению от США, но общественное мнение, хотя и не протестовало против самой идеи отделения, не допускало отделения без сотрудничества с другими штатами, а в законодательных собраниях южных штатов до 1860 г. доминировали юнионисты, голосовавшие против отделения.

Некоторые историки считают, что одной из причин войны был сговор финансовой верхушки промышленного Северо-Востока с аграрным Средним Западом против Юга. Однако другие указывают, что большинство мелких и средних бизнесменов Севера в 1860-61 гг. были против войны[30][31][32].

В то время как на Севере в XIX в. идеология эксплуатации вольнонаемного труда стала преобладающей, на Юге его характеризовали не иначе как „грязных механиков, мерзких операторов, криворуких фермеров и помешанных теоретиков“[33]. Законы о распределении свободных земель на Западе под фермы южане резко критиковали, справедливо считая, что мелкие фермеры будут конкурентами крупных землевладельцев и рабовладельцев[34], в то время как рабов и рабовладельческие хозяйства южане считали более цивилизованными, чем фермеров и фермерские хозяйства[35].

Религиозные взгляды на рабство на Севере и на Юге были диаметрально противоположными[36][37][38], хотя обе стороны основывали свои доводы на одном и том же тексте Библии короля Якова. Её содержание интерпретировали как применимое непосредственно к американской реальности, а не в контексте исторического периода, от которого США отделяли тысячи лет[36][36]. В такой интерпретации считалось, что Библия оправдывает рабство[36]. Например, патриарх Авраам имел многочисленных рабов (Gen 12:5; 14:14; 24:35-36; 26:13-14, здесь и далее даны ссылки на Библию короля Якова), и рабство было позже узаконено Моисеем (Lev 25:44-46). Иисус никогда не выступал против рабства и даже считал его моделью дисциплины (Mk 10:44). Апостол Павел поддерживал рабство и требовал, чтобы рабы повиновались своим господам (Eph 6:5-9; Col 3:22-25; 1 Tim 6:3; 1 Cor 7:20-24; Phlm 10-20). Проклятие Хама Ноем расисты считали причиной подчиненного положения чернокожих потомков Хама (Gen 9:18-27), а аболиционистов обвиняли в неверии и отрицании библейских истин в угоду светской идеологии эпохи Просвещения[39].

Протестантские церкви США, не находя единогласия по поводу рабства, раскололись: методисты в 1844 г., баптисты в 1845 г.[40], пресвитериане в 1857 г.[41]. Церковный раскол считают одним из предшественников общего раскола нации»[42][43]. Трагедией гражданской войны считают то обстоятельство, что наиболее авторитетными теологами в то время считались полководцы Севера и Юга[44].

Аболиционисты, в свою очередь, опирались на движение за реформы американского общества, называемое Второе Великое пробуждение, которое набрало силу в США в 1830—1840-х годах, в разгар индустриализации, и также имело глубокие религиозные корни. Само слово аболиционист имело в то время несколько значений. Кроме радикальных аболиционистов, таких как Уильям Ллойд Гаррисон и Фредерик Дуглас, требовавших немедленной отмены рабства, были умеренные, предлагавшие поэтапное освобождение рабов. Часть политиков, включая экс-президента Джона Куинси Адамса, выступала против рабства, не примыкая ни к каким организованным группам и обществам. В частности, в 1841 г. Адамс представлял интересы рабов в Верховном суде во время процесса против восставших на борту испанской шхуны "Амистад" и предлагал считать их свободными.[45]. Накануне войны аболиционистами считали большинство населения США, которое представлял Авраам Линкольн, протестовавший против распространения рабства на территории вне южных штатов. На Юге между этими группами не видели никакой разницы. Так или иначе, все они считали, что для Бога все равны, чернокожие рабы имеют такую же душу, как и белые, и порабощение одних людей другими противоречит воле Всевышнего, даже если оно не противоречит законам, принятым людьми[46]. Исповедуя протестантские идеалы самосовершенствования, предприимчивости и бережливости, янки обвиняли рабовладельцев в лишении рабов права на выбор своего пути в жизни и на плоды своего труда.

Кроме того, аболиционисты считали, что рабство создает угрозу для свободы белых американцев, ограничивая их передвижение и возможности для найма на работу из-за конкуренции со стороны рабов. Ещё более обострились противоречия между Севером и Югом после принятия закона о беглых рабах (1850 г.), разрешавшего патрулям южан преследовать рабов на территории северных штатов, а также при обсуждении Остендского манифеста (план присоединения Кубы как рабовладельческого штата). На Севере патрули южан также стали задерживать и обыскивать всех чернокожих, полагая, что если при них нет письменного разрешения от своего господина на отлучку из имения, то это беглый раб, подлежащий наказанию и возвращению на Юг. Многие свободные афроамериканцы были таким способом обращены в рабство на Севере. В Бостоне в 1851 и 1854 гг. даже были организованы отряды самообороны, силой препятствовавшие бандам южан хватать на улицах чернокожих. Аналогичные отряды были организованы и во многих других городах Севера.

В то же время на Севере нарастали опасения, что наплыв беглых рабов из южных штатов создаст серьёзную конкуренцию в сегменте низкоквалифицированного труда белым рабочим и фермерам. В результате и здесь были приняты дискриминационные «Чёрные кодексы», ограничивающие права чернокожего населения или вообще запрещающие его поселение. Заселение северянами Среднего Запада, облегченное распространением пароходов, железных дорог и телеграфа, в 1830-х — 1840-х годах привело к быстрому росту населения и экономики этого региона. Он покрылся небольшими городками и фермами, жители которых идеализировали мелкий и средний бизнес, дававший белым поселенцам шансы для зажиточной жизни, владения собственностью и использования плодов своего труда. Им была близка идеология партии свободной земли, придерживавшейся умеренно аболиционистских взглядов, и они не желали появления на своих землях как рабовладельцев с рабами, так и свободных цветных поселенцев, китайцев из Калифорнии и чернокожих с Юга. Партия свободной земли не требовала освобождения рабов Юга, но отстаивала территориальное ограничение рабовладения южными штатамиК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3426 дней].

Вопрос о рабстве на территориях, приобретенных у Мексики

Вскоре после начала американо-мексиканской войны в США начались дискуссии по поводу допущения рабства на территориях, которые могут быть присоединены по её итогам. Они продолжались около четырёх лет, в течение которых мормоны обосновались в Юте, в результате золотой лихорадки была заселена Калифорния, а территории в бассейне Рио-Гранде, на которые претендовал Техас, были переданы Нью-Мексико. В конце концов, в 1850 г. между Севером и Югом был заключен новый компромисс. Его условия предусматривали запрещение рабства в Калифорнии, разрешение — в Техасе и оставляли вопрос о рабстве на усмотрение местных органов власти на создаваемых организованных территориях Юта и Нью-Мексико.

Гражданская война в Канзасе

Конфликт между интересами северных и южных штатов обострился к 1850 г. в связи с присоединением территорий, завоеванных у Мексики. Рабовладельцы согласились на принятие в Союз Калифорнии в качестве свободного штата (то есть с запрещением в нём рабства), но в виде компенсации за это провели закон, обязывавший власти северных штатов задерживать беглых рабов и возвращать их хозяевам. В 1854 году конфликт вновь обострился в связи с образованием новых штатов Канзаса и Небраски. Конгресс передал решение вопроса о рабстве на их территории на усмотрение местного населения. Фактически это была победа рабовладения, означавшая отмену миссурийского компромисса 1820 года, который устанавливал северную границу распространения рабства. Политики, недовольные решением Конгресса, Генри Уилсон, Хорас Грили и др. выразили своё разочарование в существующей партийной системе и призвали к созданию новой партии северян. Она приняла название республиканской. С самого начала в республиканской партии существовали разногласия по поводу её программы. Консервативное крыло желало лишь возврата к миссурийскому компромиссу, в то время как радикалы требовали также отмены закона о беглых рабах и рабства как такового.

Рабовладельцы и их сторонники из соседнего Миссури и других рабовладельческих штатов в большом количестве направились в Канзас, чтобы участвовать в голосовании и ввести там рабовладельческую конституцию. Однако из северных штатов тоже прибыло много людей, желавших разделить между собой земли Канзаса под мелкие фермы. В 1855 году между противоборствующими группировками начались вооруженные конфликты. Партизанские отряды под руководством Джона Брауна, Джемса Монтгомери и других разгромили и обратили в бегство своих противников. Прогрессивные силы всей страны оказывали моральную и материальную поддержку противникам рабства в Канзасе, в то время как направленные в регион федеральные войска систематически помогали рабовладельцам, что в конце концов вынудило Брауна покинуть Канзас.

В большинстве вооруженных столкновений предметом противоборства было распределение земли, а не какие-либо политические или социальные проблемы, противоречия между Севером и Югом или вопрос о рабстве. Южане считали Канзас своей территорией, на которую незаконно вторглись северяне, не заботившиеся о юридическом оформлении своих имущественных прав, а северяне обвиняли крупных землевладельцев-южан в том, что они приобретают земли, не имея намерения на них селиться. Но деятельность радикальных аболиционистов, в особенности Джона Брауна, придала этому конфликту идеологическую направленность. Браун считал северян орудием, которым Бог сокрушит рабство. В таком виде конфликт и освещала американская пресса. Как на Севере, так и на Юге вооруженный конфликт в Канзасе был воспринят как открытая агрессия со стороны идеологического противника, и вопрос о рабстве стал главным на президентских выборах 1856 года.

Тем не менее, республиканская партия за два года своего существования ещё не собрала достаточного количества сторонников, а остальные партии придерживались либо умеренных взглядов, либо поддерживали рабовладение. В результате позиции рабовладельцев в конгрессе и федеральном правительстве ещё оставались очень сильными, и в 1856 году они добились избрания на пост президента своего ставленника Бьюкенена. Прочными были позиции рабовладельцев и в Верховном суде, где им принадлежало большинство голосов. В 1857 году Верховный суд вынес решение по делу негра Дреда Скотта, который, переселившись со своим хозяином на Север, то есть в пределы штатов, где рабство было запрещено, на этом основании требовал своего освобождения; Верховный суд в угоду рабовладельцам постановил, что переселение раба в свободный штат не влечет за собой его освобождения. Однако в Канзасе упорное сопротивление свободных фермеров вынудило Конгресс к 1859 году признать штат свободным от рабства.

Восстание под руководством Джона Брауна

В 1857 г. активный деятель левого крыла аболиционистов Джон Браун, один из руководителей гражданской войны против рабовладельцев в Канзасе, приступил к подготовке восстания негров. Браун основательно готовился к восстанию; он изучал военное дело, опыт партизанской борьбы в горных условиях, освободительную войну негров Гаити, ездил в Европу знакомиться с местами наполеоновских сражений. Летом 1859 г. он перенес свои приготовления в рабовладельческий штат Виргинию. В октябре 1859 г. Браун во главе горстки храбрецов (среди них были его три сына) захватил арсенал в городке Харперс-Ферри. Группа Брауна продержалась в здании арсенала в течение двух дней. Отряд его состоял из 22 человек — белых и негров. Браун ожидал массовой поддержки со стороны рабов, но они, не будучи ни осведомлены о восстании, ни организованы, не успели присоединиться к его отряду. Браун и его сторонники были окружены силами местного ополчения и подоспевшим из Вашингтона отрядом морской пехоты. В неравной схватке погибли два сына Брауна, сам он был взят в плен после тяжелого ранения. Из всех участников восстания удалось спастись немногим. Героическое поведение Брауна на суде, спокойное мужество, с которым он встретил приговор и принял смерть на виселице, произвели сильное впечатление в широких слоях американского народа. Широкую известность получили последние слова Брауна: «Я, Джон Браун, теперь совершенно уверен, что только кровь смоет великое преступление этой греховной страны; я напрасно ранее тешил себя мыслью, что этого можно достигнуть без большого кровопролития…»

Весть о казни Брауна вызвала восстание рабов в Миссури, которое было жестоко подавлено. Аболиционисты возвысили свой голос в защиту памяти Брауна. Писатель Генри Торо организовал многолюдный митинг, на котором заявил, что Браун и те, кто пошёл с ним на смерть, были лучшими из людей. Не прошло и полутора лет, как сотни тысяч фермеров и рабочих с песней «Тело Брауна тлеет в могиле, дух его шествует впереди нас» поднялись на войну за то дело, во имя которого пожертвовали своей жизнью Джон Браун и его соратники.

Избрание Линкольна президентом. Мятеж рабовладельческих штатов

На президентских выборах 1860 г. развернулась ожесточенная борьба. Республиканская партия выступала с требованиями ограничения территории рабства, принятия закона о гомстедах (бесплатном наделении поселенцев на Западе индейскими землями), введения протекционистского тарифа. Её программу поддерживали крупные финансисты и промышленники, фермеры, рабочие, городская мелкая буржуазия и интеллигенция.

Авраам Линкольн

На пост президента был избран пользовавшийся большой популярностью в народных массах кандидат республиканцев, адвокат и публицист Авраам Линкольн (1809—1865). Линкольн происходил из бедной фермерской семьи штата Кентукки. Он испытал все тяготы и лишения трудовой жизни; работал приказчиком, подручным у столяра, железнодорожным рабочим, сплавщиком грузов, одно время владел небольшой лавкой, но вскоре разорился и занял должность начальника почты. Политическая деятельность Линкольна началась с 1834 г., когда он стал членом законодательного собрания штата Иллинойс. В 1847 г. Линкольна избрали членом конгресса от партии вигов. Уже в то время он был противником рабства негров, хотя и не требовал его немедленного уничтожения. Главной политической задачей Линкольн считал сохранение единства США и поэтому выступал против сепаратистских действий рабовладельцев Юга. На избрание Линкольна президентом рабовладельцы ответили открытым мятежом, давно ими подготовлявшимся. 20 декабря 1860 г. штат Южная Каролина заявил о своем выходе из Союза штатов, за ним последовали другие рабовладельческие штаты. 4 февраля 1861 г. на съезде в городе Монтгомери представители шести отколовшихся штатов образовали Южную конфедерацию; президентом её был избран богатый плантатор Джефферсон Дэвис. Столицей конфедерации был объявлен город Ричмонд. В основе конституции, принятой рабовладельцами в Монтгомери, лежали расистские принципы, рабство негров провозглашалось «оплотом цивилизации».

Напишите отзыв о статье "Предпосылки Гражданской войны в США"

Примечания

  1. Elizabeth R. Varon, Bruce Levine, Marc Egnal, and Michael Holt at a plenary session of the organization of American Historians, March 17, 2011, reported by David A. Walsh «Highlights from the 2011 Annual Meeting of the Organization of American Historians in Houston, Texas» [www.hnn.us/articles/137673.html HNN online]
  2. David Potter, The Impending Crisis, pages 42-50
  3. Границей между «свободными» и «рабовладельческими» штатами была южная граница штата Пенсильвания и река Огайо
  4. Fehrenbacher pp.15-17. Fehrenbacher wrote, «As a racial caste system, slavery was the most distinctive element in the southern social order. The slave production of staple crops dominated southern agriculture and eminently suited the development of a national market economy.»
  5. Fehrenbacher pp. 16-18
  6. Goldstone p. 13
  7. McDougall p. 318
  8. Forbes p. 4
  9. Mason pp. 3-4
  10. Freehling p.144-149.
  11. [www.loc.gov/rr/program/bib/ourdocs/Missouri.html Missouri Compromise]
  12. Forbes pp. 6-7
  13. Mason p. 8
  14. Remini, Andrew Jackson, v2 pp. 136—137. Niven pg. 135—137. Freehling, Prelude to Civil War pg 143
  15. Craven pg.65. Niven pg. 135—137. Freehling, Prelude to Civil War pg 143
  16. Ellis, Richard E. The Union at Risk: Jacksonian Democracy, States' Rights, and the Nullification Crisis (1987), page 193; Freehling, William W. Prelude to Civil War: The Nullification Crisis in South Carolina 1816-1836. (1965), page 257
  17. Ellis p. 193. Ellis further notes that “Calhoun and the nullifiers were not the first southerners to link slavery with states’ rights. At various points in their careers, John Taylor, John Randolph, and Nathaniel Macon had warned that giving too much power to the federal government, especially on such an open-ended issue as internal improvement, could ultimately provide it with the power to emancipate slaves against their owners’ wishes.”
  18. [hd.housedivided.dickinson.edu/node/9600 A House Divided]. Dickinson College. Проверено 4 марта 2011.
  19. Латов, 2004.
  20. Varon (2008) p. 109. Wilentz (2005) p. 451
  21. Miller (1995) pp. 112, 144—146, pp. 209—210.
  22. Wilentz (2005) pp. 470—472
  23. Miller, pp. 476, 479—481
  24. Huston p. 41. Huston writes, «…on at least three matters southerners were united. First, slaves were property. Second, the sanctity of southerners' property rights in slaves was beyond the questioning of anyone inside or outside of the South. Third, slavery was the only means of adjusting social relations properly between Europeans and Africans.»
  25. Brinkley Alan. American History: A Survey. — New York: McGraw-Hill, 1986. — P. 328.
  26. Moore Barrington. Social Origins of Dictatorship and Democracy. — New York: Beacon Press, 1966. — P. 117.
  27. North Douglas C. The Economic Growth of the United States 1790-1860. — Englewood Cliffs, 1961. — P. 130.
  28. Elizabeth Fox-Genovese and Eugene D. Genovese, Slavery in White and Black: Class and Race in the Southern Slaveholders' New World Order (2008)
  29. 1 2 James M. McPherson, "Antebellum Southern Exceptionalism: A New Look at an Old Question, « Civil War History 29 (Sept. 1983)
  30. Woodworth, ed. The American Civil War: A Handbook of Literature and Research (1996), 145 151 505 512 554 557 684; Richard Hofstadter, The Progressive Historians: Turner, Beard, Parrington (1969); for one dissenter see Marc Egnal. „The Beards Were Right: Parties in the North, 1840—1860“. Civil War History 47, no. 1. (2001): 30-56.
  31. Kenneth M. Stampp, The Imperiled Union: Essays on the Background of the Civil War (1981) p 198
  32. Also from Kenneth M. Stampp, The Imperiled Union p 198
    Most historians… now see no compelling reason why the divergent economies of the North and South should have led to disunion and civil war; rather, they find stronger practical reasons why the sections, whose economies neatly complemented one another, should have found it advantageous to remain united. Beard oversimplified the controversies relating to federal economic policy, for neither section unanimously supported or opposed measures such as the protective tariff, appropriations for internal improvements, or the creation of a national banking system…. During the 1850s, Federal economic policy gave no substantial cause for southern disaffection, for policy was largely determined by pro-Southern Congresses and administrations. Finally, the characteristic posture of the conservative northeastern business community was far from anti-Southern. Most merchants, bankers, and manufacturers were outspoken in their hostility to antislavery agitation and eager for sectional compromise in order to maintain their profitable business connections with the South. The conclusion seems inescapable that if economic differences, real though they were, had been all that troubled relations between North and South, there would be no substantial basis for the idea of an irrepressible conflict.
  33. James M. McPherson, Antebellum Southern Exceptionalism: A New Look at an Old Question Civil War History — Volume 50, Number 4, December 2004, page 421
  34. Richard Hofstadter, „The Tariff Issue on the Eve of the Civil War“, The American Historical Review Vol. 44, No. 1 (1938), pp. 50-55 [links.jstor.org/sici?sici=0002-8762%28193810%2944%3A1%3C50%3ATTIOTE%3E2.0.CO%3B2-B full text in JSTOR]
  35. [teachingamericanhistory.org/library/index.asp?document=71 John Calhoun, Slavery a Positive Good, February 6, 1837]
  36. 1 2 3 4 Noll Mark A. America's God: From Jonathan Edwards to Abraham Lincoln. — Oxford University Press, 2002. — P. 640.
  37. Noll Mark A. The Civil War as a Theological Crisis. — UNC Press, 2006. — P. 216.
  38. Noll Mark A. The US Civil War as a Theological War: Confederate Christian Nationalism and the League of the South. — Oxford University Press, 2002. — P. 640.
  39. Hull, William E. (February 2003). «[www.christianethicstoday.com/Issue/043/Learning%20the%20Lessons%20of%20Slavery%20By%20William%20E.%20Hull_043_05_.htm Learning the Lessons of Slavery]». Christian Ethics Today 9 (43). Проверено 2007-12-19.
  40. en:Southern Baptists#Birth pains
  41. Gaustad Edwin S. A Documentary History of Religion in America to the Civil War. — Wm. B. Eerdmans Publishing Co., 1982. — P. 491–502.
  42. Johnson Paul. History of Christianity. — Simon & Schuster, 1976. — P. 438.
  43. Noll Mark A. America's God: From Jonathan Edwards to Abraham Lincoln. — Oxford University Press, 2002. — P. 399–400.
  44. Miller, Randall M.; Stout, Harry S.; Wilson, Charles Reagan, eds. title=The Bible and Slavery // [www.questia.com/PM.qst?a=o&docId=78824442 Religion and the American Civil War]. — Oxford University Press, 1998. — P. 62.
  45. [www.npg.si.edu/col/amistad/index.htm The Amistad Case]. National Portrait Gallery. Проверено 16 октября 2007. [www.webcitation.org/66AX6QOfd Архивировано из первоисточника 15 марта 2012].
  46. McPherson, Battle Cry p. 8; James Brewer Stewart, Holy Warriors: The Abolitionists and American Slavery (1976); Pressly, 270ff

Литература

  • Латов Ю. В. [ecsocman.hse.ru/data/640/365/1217/journal2.1-8.pdf Новая экономическая история Гражданской войны в Америке и ликвидации плантационного рабства] // Экономический вестник Ростовского государственного университета. — 2004. — Т. 2, вып. 1. — С. 97—116.
  • Craven, Avery. The Coming of the Civil War (1942) ISBN 0-226-11894-0
  • Donald, David Herbert, Baker, Jean Harvey, and Holt, Michael F. The Civil War and Reconstruction. (2001)
  • Ellis, Richard E. The Union at Risk: Jacksonian Democracy, States' Rights and the Nullification Crisis. (1987)
  • Fehrenbacher, Don E. The Slaveholding Republic: An Account of the United States Government’s Relations to Slavery. (2001) ISBN 1-19-514177-6
  • Forbes, Robert Pierce. The Missouri Compromise and ItAftermath: Slavery and the Meaning of America. (2007) ISBN 978-0-8078-3105-2
  • Freehling, William W. Prelude to Civil War: The Nullification Crisis in South Carolina 1816—1836. (1965) ISBN 0-19-507681-8
  • Freehling, William W. The Road to Disunion: Secessionists at Bay 1776—1854. (1990) ISBN 0-19-505814-3
  • Freehling, William W. and Craig M. Simpson, eds. Secession Debated: Georgia’s Showdown in 1860 (1992), speeches
  • Hesseltine; William B. ed. The Tragic Conflict: The Civil War and Reconstruction (1962), primary documents
  • Huston, James L. Calculating the Value of the Union: Slavery, Property Rights, and the Economic Origins of the Civil War. (2003) ISBN 0-8078-2804-1
  • Mason, Matthew. Slavery and Politics in the Early American Republic. (2006) ISBN 978-0-8078-3049-9
  • McDonald, Forrest. States' Rights and the Union: Imperium in Imperio, 1776—1876. (2000)
  • McPherson, James M. This Mighty Scourge: Perspectives on the Civil War. (2007)
  • Miller, William Lee. Arguing About Slavery: John Quincy Adams and the Great Battle in the United States Congress. (1995) ISBN 0-394-56922-9
  • Niven, John. John C. Calhoun and the Price of Union (1988) ISBN 0-8071-1451-0
  • Perman, Michael, ed. Major Problems in Civil War & Reconstruction (2nd ed. 1998) primary and secondary sources.
  • Remini, Robert V. Andrew Jackson and the Course of American Freedom, 1822—1832,v2 (1981) ISBN 0-06-014844-6
  • Stampp, Kenneth, ed. The Causes of the Civil War (3rd ed 1992), primary and secondary sources.
  • Varon, Elizabeth R. Disunion: The Coming of the American Civil War, 1789—1859. (2008) ISBN 978-0-8078-3232-5
  • Wakelyn; Jon L. ed. Southern Pamphlets on Secession, November 1860-April 1861 (1996)
  • Wilentz, Sean. The Rise of American Democracy: Jefferson to Lincoln. (2005) ISBN 0-393-05820-4


Отрывок, характеризующий Предпосылки Гражданской войны в США

– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Когда граф взошел к ней, она беспокойно оборотилась на звук его мужских шагов, и лицо ее приняло прежнее холодное и даже злое выражение. Она даже не поднялась на встречу ему.
– Что с тобой, мой ангел, больна? – спросил граф. Наташа помолчала.
– Да, больна, – отвечала она.
На беспокойные расспросы графа о том, почему она такая убитая и не случилось ли чего нибудь с женихом, она уверяла его, что ничего, и просила его не беспокоиться. Марья Дмитриевна подтвердила графу уверения Наташи, что ничего не случилось. Граф, судя по мнимой болезни, по расстройству дочери, по сконфуженным лицам Сони и Марьи Дмитриевны, ясно видел, что в его отсутствие должно было что нибудь случиться: но ему так страшно было думать, что что нибудь постыдное случилось с его любимою дочерью, он так любил свое веселое спокойствие, что он избегал расспросов и всё старался уверить себя, что ничего особенного не было и только тужил о том, что по случаю ее нездоровья откладывался их отъезд в деревню.


Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. – Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, – сказала она ему. – А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, – крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.
– Беда, беда, mon cher, – говорил он Пьеру, – беда с этими девками без матери; уж я так тужу, что приехал. Я с вами откровенен буду. Слышали, отказала жениху, ни у кого не спросивши ничего. Оно, положим, я никогда этому браку очень не радовался. Положим, он хороший человек, но что ж, против воли отца счастья бы не было, и Наташа без женихов не останется. Да всё таки долго уже так продолжалось, да и как же это без отца, без матери, такой шаг! А теперь больна, и Бог знает, что! Плохо, граф, плохо с дочерьми без матери… – Пьер видел, что граф был очень расстроен, старался перевести разговор на другой предмет, но граф опять возвращался к своему горю.
Соня с встревоженным лицом вошла в гостиную.
– Наташа не совсем здорова; она в своей комнате и желала бы вас видеть. Марья Дмитриевна у нее и просит вас тоже.
– Да ведь вы очень дружны с Болконским, верно что нибудь передать хочет, – сказал граф. – Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! – И взявшись за редкие виски седых волос, граф вышел из комнаты.
Марья Дмитриевна объявила Наташе о том, что Анатоль был женат. Наташа не хотела верить ей и требовала подтверждения этого от самого Пьера. Соня сообщила это Пьеру в то время, как она через коридор провожала его в комнату Наташи.
Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то: друг ли он или такой же враг, как и все другие, по отношению к Анатолю. Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.
– Он всё знает, – сказала Марья Дмитриевна, указывая на Пьера и обращаясь к Наташе. – Он пускай тебе скажет, правду ли я говорила.
Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела то на того, то на другого.
– Наталья Ильинична, – начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, – правда это или не правда, это для вас должно быть всё равно, потому что…
– Так это не правда, что он женат!
– Нет, это правда.
– Он женат был и давно? – спросила она, – честное слово?
Пьер дал ей честное слово.
– Он здесь еще? – спросила она быстро.
– Да, я его сейчас видел.
Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили ее.


Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno – его не было. Пьер поехал в клуб.
В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой.
Анатоль, которого он искал, в этот день обедал у Долохова и совещался с ним о том, как поправить испорченное дело. Ему казалось необходимо увидаться с Ростовой. Вечером он поехал к сестре, чтобы переговорить с ней о средствах устроить это свидание. Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.
Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу. – Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… – Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.
– Где вы – там разврат, зло, – сказал Пьер жене. – Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, – сказал он по французски.
Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.
Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.
– Si vous vous permettez dans mon salon, [Если вы позволите себе в моей гостиной,] – шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.
Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.
Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.
– Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?
– Мой милый, – отвечал Анатоль по французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… – повторял Пьер.
– Ну что, это глупо. А? – сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.
– Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, – говорил Пьер, – выражаясь так искусственно потому, что он говорил по французски. Он взял в руку тяжелое пресспапье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.
– Обещали вы ей жениться?
– Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…
Пьер перебил его. – Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? – повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.
Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.
Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.
– Je ne serai pas violent, ne craignez rien, [Не бойтесь, я насилия не употреблю,] – сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. – Письма – раз, – сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. – Второе, – после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, – вы завтра должны уехать из Москвы.
– Но как же я могу…
– Третье, – не слушая его, продолжал Пьер, – вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… – Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.
– Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!…
Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.
– Этого я не знаю. А? – сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. – Этого я не знаю и знать не хочу, – сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, – но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur [как честный человек] никому не позволю.
Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.
– Хотя это и было с глазу на глаз, – продолжал Анатоль, – но я не могу…
– Что ж, вам нужно удовлетворение? – насмешливо сказал Пьер.
– По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?
– Беру, беру назад, – проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. – И денег, ежели вам нужно на дорогу. – Анатоль улыбнулся.
Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
– О, подлая, бессердечная порода! – проговорил он и вышел из комнаты.
На другой день Анатоль уехал в Петербург.


Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…
Пьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.
Старик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял, что нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.
За обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.


В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.


С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.