Прекрасная Ферроньера

школа Леонардо да Винчи

Прекрасная Ферроньера. 1490—96/1495—97

Дерево, масло. 62 × 44 см

Лувр, Париж

К:Картины 1490 года

«Прекрасная Ферроньера» (фр. La belle ferronnière) — женский портрет в Лувре, считающийся работой Леонардо да Винчи или его учеников.

Картина

Проблема авторства

Около 1490 года Леонардо да Винчи либо его ученик Бернардино деи Конти (по предположению Беренсона) или Больтраффио (по мнению Герберта Кука), или Франческо Мельци, возможно, при участии учителя, написал портрет маслом, который иногда называют «Портретом незнакомки», (подчёркивая нерешённость вопроса о личности изображённой на нём девушки), но куда чаще именуют «Прекрасной Ферроньерой». Картина выставлена в Лувре. На мысль об авторстве какого-то из учеников Леонардо, а не собственно мастера, исследователей наводит некоторая небрежность, (хотя такая манера, впрочем, может объясняться следованием традициям миланской придворной живописи, требовавшим изображение модели в неестественной позе), а также значительно большее внимание к деталям одежды и украшениям, чем к самой модели.

Сегодня можно с уверенностью утверждать, что, кто бы ни был её автором, картина действительно происходит из мастерской Леонардо: анализы показали, что «Дама с горностаем» и «Прекрасная Ферроньера» написаны на кусках дерева из одного и того же ствола. Рентген показал большие аналогии в наброске с подготовительным рисунком «Джоконды», кроме того, имеются записи: волосы вначале не прикрывали уши, была переписана форма челюсти, украшения добавлены позже. Исследовательница Magdeleine Hours делает из этого вывод, что картина была закончена другой рукой.

Описание

Это поясной портрет, изображающий женщину, написанную в три четверти. Её лицо повернуто к зрителю, но немного вопросительный взгляд уведен в сторону. На макушке дамы надет головной убор, называемый scuffia, а её лоб украшен фероньеркой, которая завязана позади, и украшена камеей или драгоценным камнем по ломбардской моде. Дама одета в платье терракотового цвета, написана на черном нейтральном фоне. Снизу фигура обрезана парапетом, что является традиционным для миланских портретов. Ожерелье, несколько раз обмотанное вокруг её шеи, контрастирует с квадратной линией выреза и орнаментальными рукавами. Её волосы разделены на прямой пробор и спускаются на уши.

Гращенков предполагает, что парапет на переднем плане, возможно, скрывал руки, которые могли входить в первоначальный замысел портрета.

История картины

В 1515 г. король Франции Франциск I одержал победу в битве при Мариньяно над швейцарцами и ломбардцами, что позволило ему завоевать Миланское герцогство. Следствием этой победы явилось знакомство короля с Леонардо и переезд мастера во Францию: Франциск I становится его новым патроном. Вероятно, в это время портрет, также как и «Мона Лиза», оказывается во дворце короля Франции.

Документальная история картины начинается с 1642 года, когда она упомянута впервые в списке королевской коллекции Фонтенбло как картина да Винчи, изображающая некую герцогиню Мантуанскую (une Duchesse de Mantoue). В том же списке упоминается картина под названием «Belle Ferronnière», но оно относится к другому портрету, профильному, который в настоящий момент идентифицирован как портрет Бьянки Марии Сфорца. Именно эта картина является первым обладателем имени «Прекрасная Ферроньера». К 1709 году произошла путаница, и в новом списке, сделанном Байли, картина Леонардо фигурирует уже под привычным для нас названием, отняв его у соседки по коллекции. В Лувр картина попала из королевского собрания, так что провенанс картины прослеживается на несколько веков.

По наиболее распространённой версии портрет Леонардо является изображением Лукреции Кривелли, любовницы герцога Миланского Лодовико иль Моро, покровителя Леонардо. До Лукреции сердце герцога было пленено Чечилией Галлерани, которую Леонардо изобразил на картине «Дама с горностаем». Одно время считалось, что на обоих этих портретах изображена одна и та же женщина, поэтому в левом верхнем углу «Дамы с горностаем» указано (c орфографическими ошибками)… «LA BELE FERIONIERE / LEONARD D’AWINCI». Возможно, эта надпись была сделана на картине после того, как её приобрёл в 1798 году и перевёз в Польшу Адам Ежи Чарторыйский, который верил в идентичность моделей. Таким образом, «Дама с горностаем» является третьей картиной, упоминавшейся под именем «Прекрасная Ферроньера».

Действительно ли портрет изображает Лукрецию Кривелли, точно сказать нельзя. Но поскольку полотно написано в первый миланский период Леонардо, и женщина богато одета, она вероятно являлась видной персоной при миланском дворе того времени.

Имя Лукреции Кривелли всплыло в качестве предполагаемой модели в 1804 году (по версии Carlo Amoretti). Эта версия имеет подкрепление в виде трех эпиграмм из автографа Леонардо Codex Atlanticus, восхваляющих красоту Лукреции и возможно посланных ему придворным поэтом.

Латынь	Перевод
I. Ut bene respondet Naturae Ars docta! dedisset       Vincius, ut tribuit cetera, sic animam. Noluit ut similis magis haec foret; altera sic est:       possidet illius Maurus amans animam.	Сколь сообразно наук искусство Природе! Снабдил бы       Винчи и душу таким, чем остальное снабжал. Не пожелал ничего добавить, но это не надо:       ибо возлюбленный той Моро душой овладел.
II. Hujus, quam cernis, nomen Lucretia. Divi Omnia cui larga contribuere manu, Rara huic forma data est. Pinxit Leonardus, amavit Maurus, pictorium primus hic, ille ducum.	Знаешь которую, та зовется Лукреция. Боги       щедро обильной рукой ей даровали всего. Редкой была красоты. Писал Леонардо, влюблен был       Моро — правителям царь этот, художникам тот.
III. Naturam, ac superas hac laesit imagine Divas,       pictor: tantum hominis posse manum haec doluit. Illae longa dari tam magnae tempera formae,       quae spatio fuerat deperitura brevi.	Вышним картиной такой богиням, художник, бросая       вызов, природу рукой кто человеческой мог так бы улучшить? Красе, дана что великая, меру       сам обозначишь — сама скоро угаснет она..

Таким образом, безусловно, что Леонардо написал какой-то портрет указанной дамы, но именно ли этот — неизвестно. Строки вполне могут относится и к другой, утраченной картине.

В качестве кандидатуры предлагали и законную жену Лодовико иль Моро — герцогиню Беатриче д’Эсте (по версии Sylvie Béghin). Это предположение основывается на сравнении с [www.wga.hu/art/r/romano/beatrice.jpg бюстом герцогини] работы Кристофоро Романо, а также на той информации, что Беатриче была дочерью феррарского герцога. На масштабной экспозиции 2011 года «Leonardo Da Vinci: Painter at the Court of Milan» (National Gallery of Art, Лондон) составители каталога придерживались именно этой версии, отведя устоявшуюся идентификацию с любовницей.

Легенда об адвокатше Прекрасной Ферроньере

После того, как картина Леонардо приобрела своё нынешнее название, оно было на ней надписано. Эта поздняя французская надпись означает, что моделью была жена или дочь торговца скобяными изделиями — ferronnier'а; либо она, возможно, связана с налобным украшением женщины — фероньеркой. Затем наименование профессии превратилось в фамилию, и возникла легенда, что женщину, изображённую на ней, звали Ферроньера, и она была любовницей французского короля Франциска I (1494—1547), который был знаменит, в частности, своей любвеобильностью. Его имя связано и с Леонардо, который работал на него (см. выше). По словам Ги Бретона, автора 10-томных «Историй любви в истории Франции», король полюбил жену адвоката Жана Феррона (madame Ferron), которую называли Прекрасная Ферроньера. «Она была изящна, соблазнительна, элегантна. У неё были длинные чёрные волосы, выразительные синие глаза, красивейшие в мире ноги. В центре лба у неё красовалось украшение, прикреплённое шёлковым шнурком, и эта необычная деталь лишь добавляла ей привлекательности».

Якобы,

«когда Франциск приказал привести её во дворец и как-то слишком уж быстро потащил в постель, дама была так возмущена, что одна из жил у неё на лбу лопнула <…> Через час она уже стала любовницей короля, а на другой день очень ловко спрятала кровавый подтёк с помощью указанного украшения на шнурке».

Позже появилась легенда, имеющая привкус популярных в романтизм историй о мести простого человека монарху (ср. с историей о Трибуле, дочь которого по Гюго соблазнил тот же король Франциск), будто бы господин Феррон, не в силах более сопротивляться домогательствам короля к его жене, зачастил по борделям, чтобы подхватить венерическую болезнь и передать её через жену королю, что ему якобы удалось, а короля в итоге болезнь и погубила. Король действительно умер от сифилиса, но подхватил его ранее, при других обстоятельствах, как следует из записок его матери.

В настоящее время персонаж считается вымышленным.

Копии

В XIX в. данная работа пользовалась очень большой популярностью и часто копировалась. Одна из подобных копий хранится в Музее изящных искусств Шамбери.

Более знаменитой стала другая копия картины. В начале XX века её собирались продать под видом оригинала. Но в 1920 году известный арт-дилер сэр Джозеф Дувин позволил опубликовать New York World своё мнение о том, что она является копией.

Проблемы начались в час ночи 17 июня 1920 года. Дувин, находившийся в Лондоне, был разбужен телефонным звонком репортера из New York World. Эта была рутинная проверка фактов: Андрэ Хан, дама из Канзаса, объявила что собирается продать свою картину «Прекрасная Ферроньера» работы Леонардо да Винчи. Полупроснувшийся Дувин ответил на автомате: «Это невозможно». Почему? — захотелось узнать репортеру. «Потому что эта картина висит в Лувре». Эта короткая реплика вызвала на свет эпопею, которая будет длиться 10 лет и увенчается самым знаменитым процессом в области искусства за весь 20-й век.

Владелец картины, миссис Андрэ Ларду Хан подала на него в суд за клевету. Было объявлено, что из-за замечания Дувина «пошла прахом» их сделка по продаже картины: будто бы анонимный меценат собирался купить её за 225 тыс. долл. и подарить Институту искусства Канзас-Сити. Теперь же вообще никто не станет её покупать. Повестка была вручена в ноябре 1921 года, убыток оценивался уже в 500 тыс. долл.

Состоявшийся судебный процесс оказался весьма громким. Дело слушалось в Нью-Йорке специально отобранным жюри, которое было выбрано из людей, не слышавших о да Винчи и не разбирающихся в атрибуции. В качестве свидетелей было привлечено множество самых известных искусствоведов той эпохи. Картину Ханов привезли в Лувр и сравнили с оригиналом. В итоге, в результате заседания, начавшегося 6 февраля 1929 года, жюри вынесло вердикт о компенсации в 60 тыс. долларов в пользу Ханов плюс значительных судебных издержек. Тем не менее, несмотря на решение присяжных из числа нью-йоркских клерков о том, что арт-дилер не прав в своем утверждении, что настоящая картина находится в Лувре, никто не считает подлинником картину Ханов. Книга Гарри Хана, мужа Андрэ, об этом событии — The Rape of La Belle (1946) является классическим примером теории заговора на почве мира искусства.

В январе 2010 эта копия была продана за 1,5 млн долларов

Отрывок, характеризующий Прекрасная Ферроньера

Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.