Премия «Оскар» за лучший документальный полнометражный фильм
Поделись знанием:
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.
Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.
Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.
– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.
Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.
Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.
Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.
Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.
Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.
Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
Премия «Оскар» за лучший документальный полнометражный фильм (англ. Academy Award for Best Documentary Feature) — награда Американской академии кинематографических искусств и наук, присуждаемая ежегодно с 1944 года. В 1943 году была одна общая категория для полнометражных и короткометражных документальных фильмов. С 1944 года номинации разделили. Хотя документальные фильмы теоретически могут претендовать на награду за лучший фильм, но на практике ни один документальный фильм не был даже номинирован (при этом в 2004 году американский документальный фильм «Фаренгейт 9/11» был удостоен «Золотой пальмовой ветви» в Каннах).
Содержание
Специальные награды
Ещё до учреждения категории за «Лучший документальный полнометражный фильм», за создание таких картин, в 1942 году были вручены «Специальные награды».
| Церемония | Лауреаты |
|---|---|
| • Рэй Скотт — За выдающиеся достижения в создании фильма «Кукан» (англ.), хроники боевых действий в Китае, включая съёмки шестнадцатимиллиметровой камерой, связанные со многими трудностями и опасностями. (диплом)[1] | |
| • Британское Министерство информации (англ.) — За яркий и драматический рассказ о героизме Королевских военно-воздушных сил (RAF) в документальном фильме «Мишень сегодняшнего вечера» (англ.). (диплом)[2] |
Лучший документальный фильм
• Лауреаты выделены отдельным цветом.
Награды в категории за «Лучший документальный фильм» вручались только в 1943 году. В номинации было представлено 25 документальных лент (как полнометражных, так и короткометражных), из них специальных призов были удостоены четыре.[3]
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Представители |
|---|---|---|---|
| <center>15-я (1943) | • Битва за Мидуэй | The Battle of Midway | Военно-морские силы США |
| • Линия фронта — Кокода | Kokoda Front Line! | Австралийские новости и информационное бюро | |
| • Разгром немецких войск под Москвой | Artkino | ||
| • Прелюдия к войне | Prelude to War | United States Army Special Services | |
| • Африка, прелюдия к победе | Africa, Prelude to Victory | The March of Time | |
| • Боевое донесение | Combat Report | United States Army Signal Corps | |
| Conquer by the Clock (RKO Victory Special No. 34-201) | продюсер: Фредерик Уллман мл. | ||
| • Зерно, построившее полушарие | The Grain That Built a Hemisphere | продюсер: Уолт Дисней | |
| • Генри Браун, фермер | Henry Browne, Farmer | Министерство сельского хозяйства США | |
| • Высоко над границей | High over the Borders | Национальный совет по кинематографии Канады | |
| • Высокие ставки на Востоке | High Stakes in the East | Информационное бюро Нидерландов | |
| Inside Fighting China | Национальный совет по кинематографии Канады | ||
| • Одна война на всех | It's Everybody's War | United States Office of War Information | |
| • Слушайте Британию | Listen to Britain | Британское министерство информации | |
| • Маленькая Бельгия | Little Belgium | Бельгийское министерство информации | |
| • Маленькие острова Свободы | Little Isles of Freedom | продюсеры: Виктор Столофф и Эдгар Лоу | |
| • Мистер Трепач | Mr. Blabbermouth! | United States Office of War Information | |
| • Мистер Гардениа Джонс | Mr. Gardenia Jones | United States Office of War Information | |
| • Боевой дух | The New Spirit | продюсер: Уолт Дисней | |
| • Цена победы | The Price of Victory (Paramount Victory Short No. T2-3) | продюсер: Уильям Х. Пайн | |
| A Ship Is Born | United States Merchant Marine | ||
| • Двадцать одна миля | Twenty-One Miles | Британское министерство информации | |
| • Мы отказываемся умирать | We Refuse to Die (Paramount Victory Short No. T2-2) | продюсер: Уильям Си Томас | |
| • Белый орёл | The White Eagle | Concanen Films | |
| Winning Your Wings | Военно-воздушные силы армии США | ||
Лучший документальный полнометражный фильм
1944—1950
• Отдельным цветом выделены неофициальные номинанты в 1944 году. Первоначально список номинантов состоял из 8 лент, из которых впоследствии комитет выбрал 5, включённых в последний тур голосования.[4]
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Представители |
|---|---|---|---|
| <center>16-я (1944) | • Победа в пустыне | Desert Victory | Британское министерство информации |
| • Боевое крещение | Baptism of Fire | Армия США | |
| • Битва за Россию | The Battle of Russia | United States Department of War Special Service Division | |
| • Сообщение с Алеут | Report from the Aleutians | United States Army Pictorial Service | |
| • Рапорт военного ведомства | War Department Report | United States Office of Strategic Services Field Photographic Bureau | |
| For God and Country | United States Army Pictorial Service | ||
| The Silent Village | Британское министерство информации | ||
| We've Come a Long, Long Way | Negro Marches On, Inc. | ||
| <center>17-я (1945) | • Сражающаяся леди | The Fighting Lady | Военно-морские силы США |
| Resisting Enemy Interrogation | Военно-воздушные силы армии США | ||
| <center>18-я (1946) | • Истинная слава | The True Glory | Правительства Великобритании и США |
| • Последняя бомба | The Last Bomb | Военно-воздушные силы армии США | |
| <center>19-я (1947) | <center>Награда не присуждалась | ||
| <center>20-я (1948) | • Созданные для смерти | Design for Death | исполнительный продюсер: Сид Рогелл, продюсеры: Терон Уорт и Ричард Флейшер |
| Journey into Medicine | United States Department of State Office of Information and Educational Exchange | ||
| • Мир богат | The World Is Rich | продюсер: Пол Рота | |
| <center>21-я (1949) | • Секретная страна | The Secret Land | продюсер: Орвилл О. Далл |
| • Молчаливый | The Quiet One | продюсер: Дженис Лоб | |
| <center>22-я (1950) | • Рассвет в Уди | Daybreak in Udi | Crown Film Unit |
| • Кенджи возвращается домой | Kenji Comes Home | продюсер: Пол Ф. Хёрд | |
1951—1960
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Продюсеры |
|---|---|---|---|
| <center>23-я (1951) | • Титан: История Микеланджело | The Titan: Story of Michelangelo | Роберт Снайдер |
| • Этими руками | With These Hands | Джек Арнольд и Ли Гудман | |
| <center>24-я (1952) | • Кон-Тики | Kon-Tiki | Олле Нордемар |
| • Я был коммунистом для ФБР | I Was a Communist for the FBI | Брайан Фой | |
| <center>25-я (1953) | • Море вокруг нас | The Sea Around Us | Ирвин Аллен |
| • Мошенники | The Hoaxters | Дор Шэри | |
| • Навахо | Navajo | Холл Бартлетт | |
| <center>26-я (1954) | • Живая пустыня | The Living Desert | Уолт Дисней |
| • Покорение Эвереста | The Conquest of Everest | Джон Тейлор, Леон Клор и Грэхам Тэрп | |
| • Коронование королевы | A Queen Is Crowned | Кастлтон Найт | |
| <center>27-я (1955) | • Исчезающая прерия | The Vanishing Prairie | Уолт Дисней |
| The Stratford Adventure | Гай Гловер | ||
| <center>28-я (1956) | • Непобеждённая | Helen Keller in Her Story / The Unconquered | Нэнси Хэмилтон |
| Crèvecœur | René Risacher | ||
| <center>29-я (1957) | • В мире безмолвия | Le Monde du silence | Жак Ив Кусто |
| The Naked Eye | Луис Клайд Стоумен | ||
| • Где плавают горы | Hvor bjergene sejler | The Government Film Committee of Denmark | |
| <center>30-я (1958) | • Альберт Швейцер | Albert Schweitzer | Джером Хилл |
| • На улице Бауэри | On the Bowery | Лайонел Рогозин | |
| • Тореро | Torero | Мануэль Барбачано Понсе | |
| <center>31-я (1959) | • Белая пустошь | White Wilderness | Бен Шарпстин |
| Antarctic Crossing | Джеймс Карр | ||
| • Скрытый мир | The Hidden World | Роберт Снайдер | |
| Psychiatric Nursing | Натан Цукер | ||
| <center>32-я (1960) | • Серенгети не должен умереть | Serengeti darf nicht sterben | Бернхард Гржимек |
| The Race for Space | Дэвид Л. Волпер |
1961—1970
• Отдельным цветом выделены неофициальные номинанты в 1964 и 1969 годах.
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Продюсеры |
|---|---|---|---|
| <center>33-я (1961) | • Лошадь с летучим хвостом | The Horse with the Flying Tail | Ларри Лансбург |
| Rebel in Paradise | Роберт Д. Фрайзер | ||
| <center>34-я (1962) | • Небо и грязь | Le Ciel et la Boue | Артур Кон и René Lafuite |
| • Великая Олимпиада | La grande Olimpiade | dell Istituto Nazionale Luce, оргкомитет XVII Летних Олимпийских игр | |
| <center>35-я (1963) | • Чёрная Лиса: Правдивая история об Адольфе Гитлере | Black Fox: The True Story of Adolf Hitler | Луис К. Стоумен |
| • Алворада | Alvorada – Aufbruch in Brasilien | Hugo Niebeling | |
| <center>36-я (1964) | • Роберт Фрост: Полюбовный спор с миром | Robert Frost: A Lover's Quarrel with the World | Роберт Хьюз |
| Le Maillon et la Chaîne | Поль де Рубэ | ||
| The Yanks Are Coming | Маршалл Флаум | ||
| • Вокзал (отозван с номинации)[5] | Terminus | Эдгар Энсти | |
| <center>37-я (1965) | • Мир без солнца | Le Monde sans soleil | Жак Ив Кусто |
| The Finest Hours | Джек Левин | ||
| • Четыре ноябрьских дня | Four Days in November | Мэл Стюарт | |
| • Голландец | Alleman | Берт Ханстра | |
| • 14-18 | 14-18 | Жан Орель | |
| <center>38-я (1966) | • История Элеоноры Рузвельт | The Eleanor Roosevelt Story | Сидни Глэйзер |
| The Battle of the Bulge... The Brave Rifles | Лоуренс Э. Маскотт | ||
| The Forth Road Bridge | Питер Миллс | ||
| Let My People Go: The Story of Israel | Маршалл Флаум | ||
| • Умереть в Мадриде | Mourir à Madrid | Фредерик Россиф | |
| <center>39-я (1967) | • Военная игра | The War Game | Питер Уоткинс |
| • Лицо гения | The Face of a Genius | Альфред Р. Келман | |
| • Вертолёты Канады | Helicopter Canada | Питер Джонс и Том Дэйли | |
| Le volcan interdit | Гарун Тазиев | ||
| The Really Big Family | Александр Грассхофф | ||
| <center>40-я (1968) | • Взвод Андерсона | La Section Anderson | Пьер Шёндёрффер |
| • Фестиваль | Festival | Мюррэй Лернер | |
| • Урожай | Harvest | Кэррол Бэллард | |
| A King's Story | Джек Левин | ||
| • Время для сжигания | A Time for Burning | Билл Джерси | |
| <center>41-я (1969) | • Путешествие в себя[6] | Journey into Self | Билл МакГоу |
| A Few Notes on Our Food Problem | Джеймс Блу | ||
| • Легендарные чемпионы | Legendary Champions | Уильям Кэйтон | |
| • Другие голоса | Other Voices | Дэвид Х. Сойер | |
| • Молодые американцы (лишён награды)[6] | Young Americans | Роберт Кон и Александр Грассхофф | |
| <center>42-я (1970) | • Артур Рубинштейн — Любовь к жизни | L'amour de la vie - Artur Rubinstein | Бернард Шеври |
| Before the Mountain Was Moved | Роберт К. Шарп | ||
| • В год свиньи | In the Year of the Pig | Эмиль де Антонио | |
| • Олимпиада в Мехико | Olimpiada en México | оргкомитет XIX Летних Олимпийских игр | |
| The Wolf Men | Ирвин Ростен |
1971—1980
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Продюсеры |
|---|---|---|---|
| <center>43-я (1971) | • Вудсток | Woodstock | Боб Морис |
| • Воспоминания о будущем (Колесницы богов) | Erinnerungen an die Zukunft | Харальд Райнль | |
| • Джэк Джонсон | Jack Johnson | Джим Джейкобс | |
| • Из Монтгомери в Мемфис | King: A Filmed Record...Montgomery to Memphis | Эли А. Ландау | |
| Say Goodbye | Дэвид Х. Воуэлл | ||
| <center>44-я (1972) | • Хроники Хельстрома | The Hellstrom Chronicle | Уолон Грин |
| Alaska Wilderness Lake | Алан Лэндсбург | ||
| • Каждое воскресенье | On Any Sunday | Брюс Браун | |
| • Ра | Ra | Леннарт Эренборг и Тур Хейердал | |
| • Печаль и жалость | Le Chagrin et la Pitié | Марсель Офюльс | |
| <center>45-я (1973) | • Марджо | Marjoe | Ховард Смит и Сара Кернокан |
| • На границе с животным миром | Bij de beesten af | Берт Ханстра | |
| • Малькольм X | Malcolm X | Марвин Ворф и Арнольд Перл (посмертно) | |
| • Мэнсон | Manson | Роберт Хендриксон и Лоуренс Меррик | |
| The Silent Revolution | Экхард Манк | ||
| <center>46-я (1974) | • Великий американский ковбой | The Great American Cowboy | Кит Мэрилл |
| Always a New Beginning | Джон Д. Гуделл | ||
| Schlacht um Berlin | Бенгт фон цур Мюлен | ||
| Journey to the Outer Limits | Александр Грассхофф | ||
| Walls of Fire | Гертруда Росс Маркс и Эдмунд Пенни | ||
| <center>47-я (1975) | • Сердца и мысли | Hearts and Minds | Питер Дэвис и Берт Шнайдер |
| • Антония: Портрет женщины | Antonia: A Portrait of the Woman | Джуди Коллинз и Джилл Годмилоу | |
| The Challenge... A Tribute to Modern Art | Херберт Кляйн | ||
| המכה ה-81 (Ha-Makah Hashmonim V'Echad) | Жак Эрлих, Дэвид Бергман и Хаим Гоури | ||
| The Wild and the Brave | Натали Р. Джонс и Юджин С. Джонс | ||
| <center>48-я (1976) | • Человек, который спустился на лыжах с Эвереста | The Man Who Skied Down Everest | Ф. Р. Кроули, Джеймс Хагер и Дейл Хартлебен |
| The California Reich | Уолтер Ф. Паркс и Кейт Критчлоу | ||
| Fighting for Our Lives | Глен Пирси | ||
| The Incredible Machine | Ирвин Ростен | ||
| • Другая половина небес: Китайские воспоминания | The Other Half of the Sky: A China Memoir | Ширли Маклейн | |
| <center>49-я (1977) | • Округ Харлан, США | Harlan County, USA | Барбара Коппл |
| • Голливуд в суде | Hollywood on Trial | Джеймс Гутман и Дэвид Хелперн | |
| • От края | Off the Edge | Майкл Фёрт | |
| • Люди Ветра | People of the Wind | Энтони Ховарт и Дэвид Кофф | |
| • Вулкан: Расследование жизни и смерти Малькольма Лоури | Volcano: An Inquiry Into the Life and Death of Malcolm Lowry | Дональд Бриттейн и Роберт Дункан | |
| <center>50-я (1978) | • Кто такие Де Болты? И где они взяли 19 детей? | Who Are the DeBolts? And Where Did They Get Nineteen Kids? | Джон Корти, Дэн МакКанн и Уоррен Локхарт |
| • Дети с Театр-стрит | The Children of Theatre Street | Роберт Дорнхельм и Эрл Мак | |
| High Grass Circus | Билл Брайнд, Torben Schioler и Tony Ianzelo | ||
| Homage to Chagall: The Colours of Love | Гарри Раски | ||
| Union Maids | Джим Клейн, Джулия Ричерт и Miles Mogulescu | ||
| <center>51-я (1979) | • Напуганы, точно! | Scared Straight! | Арнольд Шапиро |
| • Ветер влюблённых | Le Vent des amoureux | Альбер Ламорис (посмертно)[7] | |
| Mysterious Castles of Clay | Алан Рут | ||
| • Раони | Raoni | Жан-Пьерр Дютийё, Бэрри Хью Уильямс и Мишель Гаст | |
| With Babies and Banners: Story of the Women's Emergency Brigade | Энн Болен, Лин Голдфарб и Лоррэйн Грэй | ||
| <center>52-я (1980) | • Славный парень | Best Boy | Айра Воль |
| Generation on the Wind | Дэвид Вэссэр | ||
| Going the Distance | Пол Кауэн и Жак Бобет | ||
| The Killing Ground | Стив Сингер и Том Пристли | ||
| • Домашняя война | The War at Home | Гленн Силбер и Бэрри Александер Браун |
1981—1990
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Продюсеры |
|---|---|---|---|
| <center>53-я (1981) | • От Мао до Моцарта: Исаак Стэрн в Китае | From Mao to Mozart: Isaac Stern in China | Мюррэй Лернер |
| • Эджи | Agee | Росс Спирс | |
| • День после троицы | The Day After Trinity | Джон Элс | |
| • Линия фронта | Front Line | Дэвид Брэдбери | |
| • Жёлтая звезда: Гонение евреев в Европе 1933-45 гг. | Der gelbe Stern – Die Judenverfolgung 1933–1945 | Бенгт фон цур Мюлен и Артур Кон | |
| <center>54-я (1982) | • Геноцид | Genocide | Арнольд Шварцман и Марвин Хиер |
| • Против ветра и течения: Одиссея Кубана | Against Wind and Tide: A Cuban Odyssey | Сюзанна Бауман, Paul Neshamkin и Джим Барроуз | |
| • Бруклинский мост | Brooklyn Bridge | Кен Бёрнс | |
| • Восемь минут до полуночи: Портрет доктора Хелен Калдикотт | Eight Minutes to Midnight: A Portrait of Dr. Helen Caldicott | Мэри Бенжамин, Сюзанна Симпсон и Бойд Эстас | |
| • Сальвадор: Ещё один Вьетнам | El Salvador: Another Vietnam | Гленн Силбер и Тете Васконеллос | |
| <center>55-я (1983) | • Ещё один пропавший ребёнок | Just Another Missing Kid | Джон Зарицки |
| • После топора | After the Axe | Стурла Гуннарссон и Стив Лукас | |
| • Фабрика Бэна | Ben's Mill | Джон Кэрол и Michel Chalufour | |
| • В нашей воде | In Our Water | Meg Switzgable | |
| • Портрет Жизель | A Portrait of Giselle | Джозеф Виши | |
| <center>56-я (1984) | • Он научил меня чувствовать танец | He Makes Me Feel Like Dancin' | Эмиль Ардолино |
| • Дети тьмы | Children of Darkness | Ричард Котук и Ara Chekmayan | |
| • Первый контакт | First Contact | Боб Коннолли и Робин Андерсон | |
| • Профессиональный оружейник | The Profession of Arms | Майкл Брайанс и Тина Вилджоен | |
| • Видимость красного | Seeing Red | Джим Клейн и Джулия Ричерт | |
| <center>57-я (1985) | • Времена Харви Милка | The Times of Harvey Milk | Роб Эпштейн и Ричард Шмичен |
| • Высшая школа | High Schools | Чарльз Гуггенхейм и Нэнси Слосс | |
| • Во имя народа | In the Name of the People | Alex W. Drehsler и Фрэнк Кристофер | |
| • Марлен | Marlene | Karel Dirka и Зев Браун | |
| • Законы улицы | Streetwise | Шерил МакКолл | |
| <center>58-я (1986) | • Сломанная радуга | Broken Rainbow | Мария Флорио и Виктория Мадд |
| • Матери площади Мая | Las madres de la Plaza de Mayo | Сюзанна Блауштейн Муньос и Лурдес Портильо | |
| • Солдаты невидимого фронта | Soldiers in Hiding | Джафет Эшер | |
| • Статуя Свободы | The Statue of Liberty | Кен Бёрнс и Бадди Сквайрс | |
| • Незаконченное дело | Unfinished Business | Стивен Оказаки | |
| <center>59-я (1987) | • Арти Шоу: Время — это всё, что у тебя есть | Artie Shaw: Time Is All You've Got | Бриджитт Берман |
| • Изгои Америки | Down and Out in America | Джозеф Фьюри и Милтон Джастис | |
| • Чили — Хаста Куандо? | Chile: Hasta Cuando? | Дэвид Брэдбери | |
| • Исаак в Америке: Путешествие с певцом Исааком Башевисом | Isaac in America: A Journey with Isaac Bashevis Singer | Кирк Саймон и Амрам Новак | |
| • Свидетель апартеида | Witness to Apartheid | Sharon I. Sopher | |
| <center>60-я (1988) | • Десятилентий ланч: Легенда Алгонкинского круглого стола | The Ten-Year Lunch: The Wit and Legend of the Algonquin Round Table | Авива Слезин |
| Eyes on the Prize: America's Civil Rights Years/Bridge to Freedom 1965 | Калли Кроссли и James A. DeVinney | ||
| • Адское пламя: Внутри Хиросимы | Hellfire: A Journey from Hiroshima | John Junkerman и John W. Dower | |
| • Радио Бикини | Radio Bikini | Роберт Стоун | |
| • Петля времени | A Stitch for Time | Barbara Herbich и Сирил Кристо | |
| <center>61-я (1989) | • Отель Терминус: Время и жизнь Клауса Барби | Hôtel Terminus: The Life and Times of Klaus Barbie | Марсель Офюльс |
| • Крик разума: Бэйерс Нод — Откровенные высказывания африканцев | The Cry of Reason: Beyers Naude — An Afrikaner Speaks Out | Роберт Билхеимер и Рональд Микс | |
| • Давайте потеряемся | Let’s Get Lost | Брюс Вебер и Нэн Буш | |
| • Сдержать обещания | Promises to Keep | Ginny Durrin | |
| • Кто убил Внсента Чина? | Who Killed Vincent Chin? | Renee Tajima-Pena и Кристин Чой | |
| <center>62-я (1990) | • Общие темы: Истории с квилта | Common Threads: Stories from the Quilt | Роб Эпштейн и Билл Кутурье |
| • Адам Клэйтон Пауэлл | Adam Clayton Powell | Ричард Килберг и Ивонн Смит | |
| • Вторжение в США: Штат в осаде | Crack USA: County Under Siege | Винс ДиПерсио и Билл Гуттентаг | |
| • Для всего человечества | For All Mankind | Эл Райнерт и Бетси Бройлес Брейер | |
| • Супер начальник: Жизнь и наследие Ирла Уоррэн | Super Chief: The Life and Legacy of Earl Warren | Джудит Леонард и Билл Джерси |
1991—2000
С 1994 года на премию номинируются наиболее ключевые фигуры, участвовавшие в создании ленты, как правило это режиссёр и продюсер фильма.
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Представители |
|---|---|---|---|
| <center>63-я (1991) | • Американская мечта | American Dream | продюсеры: Барбара Коппл и Артур Кон |
| • Беркли в 60-х | Berkeley in the Sixties | продюсер: Марк Китчел | |
| • Создание бомб | Building Bombs | продюсеры: Марк Мори и Сьюзэн Робинсон | |
| • Вечные активисты: Рассказы ветеранов бригады Авраама Линкольна | Forever Activists: Stories from the Veterans of the Abraham Lincoln Brigade | продюсер: Джудит Монтелл | |
| • Уолдо Солт: Путешествие сценариста | Waldo Salt: A Screenwriter’s Journey | продюсеры: Роберт Хилльманн и Юджин Икс | |
| <center>64-я (1992) | • В тени звёзд | In the Shadow of the Stars | продюсеры: Элли Лайт и Ирвинг Сараф |
| • Смертность на работе | Death on the Job | продюсеры: Vince DiPersio и Билл Гуттентаг | |
| • Деловая активность: Жизнь в большом доме | Doing Time: Life Inside the Big House | продюсеры: Алан Рэймонд и Сьюзэн Рэймонд | |
| • Беспокойная совесть | The Restless Conscience: Resistance to Hitler Within Germany 1933-1945 | продюсер: Hava Kohav Beller | |
| • Вне закона | Wild by Law | продюсеры: Лоуренс Хотт и Diane Garey | |
| <center>65-я (1993) | • Обман в Панаме | The Panama Deception | продюсеры: Барбара Трент и Дэвид Каспер |
| • Измените своё мнение: История доктора Эвелин Хукер | Changing Our Minds: The Story of Dr. Evelyn Hooker | продюсер: Дэвид Хаугланд | |
| • Огни Кувейта | Fires of Kuwait | продюсер: Сэлли Дандас | |
| • Освободители: Сражающиеся на двух фронтах во Второй Мировой Войне | Liberators: Fighting on Two Fronts in World War II | продюсеры: Уильям Майлз и Нина Розенблюм | |
| • Музыка к фильму: Бернард Херрманн | Music for the Movies: Bernard Herrmann | продюсеры: Маргарет Смиллоу и Рома Бэран | |
| <center>66-я (1994) | • Я обещаю: Дети из Стэнтонской начальной школы | I Am a Promise: The Children of Stanton Elementary School | Сьюзэн Рэймонд и Алан Рэймонд |
| • Записи доктора Питера | The Broadcast Tapes of Dr. Peter | Дэвид Паперный и Артур Гинсберг | |
| • Дети судьбы: Жизнь и смерть в сицилийской семье | Children of Fate: Life and Death in a Sicilian Family | Сьюзэн Тодд и Эндрю Янг | |
| • Для улучшения и наоборот | For Better or For Worse | Дэвид Колье и Бетси Томпсон | |
| • Военная комната | The War Room | Д. А. Пеннебейкер и Крис Хегедус | |
| <center>67-я (1995) | • Майя Лин: Сильный чистый взгляд | Maya Lin: A Strong Clear Vision | Фрида Ли Мокк |
| • Жалобы исправной дочки | Complaints of a Dutiful Daughter | Дебора Хоффманн | |
| D-Day Remembered | Чарльз Гуггенхейм | ||
| • Свобода мыслей | Freedom on My Mind | Конни Филд и Мэрлин Мулфорд | |
| • Великий день в Гарлеме | A Great Day in Harlem | Жан Бах | |
| <center>68-я (1996) | • Вспоминая Анну Франк | Anne Frank Remembered | Джон Блэр |
| The Battle Over Citizen Kane | Томас Леннон и Майкл Эпштейн | ||
| • Маленькие чудеса | Small Wonders | Аллан Миллер и Уолтер Шойер | |
| • Хэнк Аарон: Догоняя мечту | Hank Aaron: Chasing the Dream | Майкл Толлин и Фредерик Голдинг | |
| Troublesome Creek: A Midwestern | Джинн Джордан и Стивен Ашер | ||
| <center>69-я (1997) | • Когда мы были королями | When We Were Kings | Леон Гаст, Дэвид Соненберг |
| • Королевская линия: История Эла Хиршфельда | The Line King: The Al Hirschfeld Story | Сьюзан У. Драйфус | |
| • Мандела | Mandela | Джо Менелл, Энгус Гибсон | |
| • Сюзанн Фаррелл: Уклончивая муза | Suzanne Farrell: Elusive Muse | Энн Белль, Дебора Диксон | |
| • Скажи правду и беги: Джордж Селдес и американская пресса | Tell the Truth and Run: George Seldes and the American Press | Рик Голдсмит | |
| <center>70-я (1998) | • Долгая дорога домой | The Long Way Home | Марвин Хиер и Ричард Транк |
| • Айн Рэнд: Смысл жизни | Ayn Rand: A Sense of Life | Майкл Пэкстон | |
| • Основные цвета | Colors Straight Up | Мишель Охайон и Джулия Шахтер | |
| • 4 маленькие девочки | 4 Little Girls | Спайк Ли и Сэм Поллард | |
| • Правила поединка | Waco: The Rules of Engagement | Дэн Гиффорд и Уильям Газецки | |
| <center>71-я (1999) | • Последние дни | The Last Days | Джеймс Молл и Кен Липпер |
| • Балетмейстер | Dancemaker | Мэттью Даймонд и Джерри Купфер | |
| • Ферма: Ангола, США | The Farm: Angola, USA | Джонатан Стэк и Лиз Гарбус | |
| • Ленни Брюс: Клянусь говорить только правду | Lenny Bruce: Swear to Tell the Truth | Роберт Б. Уайде | |
| • С прискорбием сообщаем | Regret to Inform | Барбара Соннеборн и Джанет Коул | |
| <center>72-я (2000) | • Однажды в сентябре | One Day in September | Артур Кон и Кевин Макдональд |
| • Клуб Буэна Виста | Buena Vista Social Club | Вим Вендерс и Ульрих Фельсберг | |
| • Дженис Блюз | Genghis Blues | Роко Белик и Эдриан Белик | |
| • На канатах | On the Ropes | Нанетт Бурстейн и Бретт Морген | |
| • Говорящие струны | Speaking in Strings | Паола ди Флорио и Лилибет Фостер |
2001—2010
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Представители |
|---|---|---|---|
| <center>73-я (2001) | • В чужие руки: Истории Киндертранспорта | Into the Arms of Strangers: Stories of the Kindertransport | Марк Джонатан Харрис и Дебора Оппенхаймер |
| • Наследие | Legacy | Тод Лендинг | |
| • Долгий путь из ночи в день | Long Night's Journey into Day | Фрэнсис Рейд и Дебора Хоффманн | |
| • Скоттсборо: Американская трагедия | Scottsboro: An American Tragedy | Барак Гудман и Дэниэл Анкер | |
| • Звук и ярость | Sound and Fury | Джош Аронсон и Роджер Вайсберг | |
| <center>74-я (2002) | • Убийство воскресным утром | Un coupable idéal | Жан-Ксавье де Листрад и Дени Понсе |
| • Дети подземелья | Children Underground | Эдет Белзберг | |
| • Семейство ЛаЛи: Наследие хлопка | LaLee's Kin: The Legacy of Cotton | Сьюзен Фрёмке и Дебора Диксон | |
| • Обещания | Promises | Джастин Шапиро и Б. З. Голдберг | |
| • Военный фотограф | War Photographer | Кристиан Фрай | |
| <center>75-я (2003) | • Боулинг для Колумбины | Bowling for Columbine | Майкл Мур и Майкл Донован |
| • Дочь из Дананги | Daughter from Danang | Гэйл Долгин и Висенте Франко | |
| • Пленник рая | Prisoner of Paradise | Малкольм Кларк и Стюарт Сендер | |
| • Заворожённый | Spellbound | Джеффри Блитц и Шон Уэлш | |
| • Птицы | Le Peuple Migrateur | Жак Перрен | |
| <center>76-я (2004) | • Туман войны | The Fog of War | Эррол Моррис и Майкл Уильямс |
| • Балсерос | Balseros | Карлес Бош и Хосеп Мария Доменек | |
| • Захват Фридманов | Capturing the Friedmans | Эндрю Джареки и Марк Смерлинг | |
| • Мой архитектор | My Architect | Натаниель Кан и Сьюзэн Роуз Бер | |
| • Подполье погоды | The Weather Underground | Сэм Грин и Билл Сигел | |
| <center>77-я (2005) | • Рождённые в борделях | Born into Brothels | Росс Кауффман и Зана Бриски |
| • Слёзы верблюдицы | Die Geschichte vom weinenden Kamel | Луиджи Фалорни и Даваагийн Бямбасурэн | |
| • Двойная порция | Super Size Me | Морган Сперлок | |
| • Тупак: Воскрешение | Tupac: Resurrection | Лоурен Лэйзин и Кэролин Али | |
| • Поворот судьбы | Twist of Faith | Кирби Дик и Эдди Шмидт | |
| <center>78-я (2006) | • Птицы 2: Путешествие на край света | La Marche de l'empereur | Люк Жаке и Ив Дарондо |
| • Кошмар Дарвина | Darwin's Nightmare | Хуберт Саупер | |
| • Enron. Самые смышлёные парни в этой комнате | Enron: The Smartest Guys in the Room | Алекс Гибни и Джейсон Клиот | |
| • Убийственная игра | Murderball | Генри Алекс Рубин и Дана Адам Шапиро | |
| • Уличная битва | Street Fight | Маршалл Керри | |
| <center>79-я (2007) | • Неудобная правда | An Inconvenient Truth | Дэвис Гуггенхейм |
| • Избавь нас от лукавого | Deliver Us from Evil | Эми Берг и Фрэнк Доннер | |
| • Ирак по фрагментам | Iraq in Fragments | Джеймс Лонгли и Джон Синно | |
| • Лагерь Иисуса | Jesus Camp | Хайди Юинг и Рэйчел Грэйди | |
| • Моя страна, моя страна | My Country, My Country | Лора Пойтрас и Жослин Глэтцер | |
| <center>80-я (2008) | • Такси на тёмную сторону | Taxi to the Dark Side | Алекс Гибни и Ева Орнер |
| • Конца и края нет | No End in Sight | Чарльз Фергюсон и Одри Маррс | |
| • Операция «Возвращение»: Записки о военном опыте | Operation Homecoming: Writing the Wartime Experience | Ричард Роббинс | |
| • Здравозахоронение | Sicko | Майкл Мур и Меган О’Хара | |
| • Война и танцы | War/Dance | Андреа Никс Файн и Шон Файн | |
| <center>81-я (2009) | • Человек на канате | Man on Wire | Джеймс Марш и Саймон Чинн |
| • Предательство | The Betrayal – Nerakhoon | Эллен Курас и Тависук Фрасават | |
| • Встречи на краю света | Encounters at the End of the World | Вернер Херцог и Генри Кайзер | |
| • Сад | The Garden | Скотт Хэмилтон Кеннеди | |
| • Мутная вода | Trouble the Water | Тиа Лессин и Карл Дил | |
| <center>82-я (2010) | • Бухта | The Cove | Луи Психойос и Фишер Стивенс |
| • Бирманский видеорепортёр | Burma VJ: Reporter i et lukket land | Андерс Эстергорд и Лизе Ленсе-Мёллер | |
| • Корпорация «Еда» | Food, Inc. | Роберт Кеннер и Элиз Перлштейн | |
| • Самый опасный человек в Америке: Даниэль Эллсберг и документы Пентагона | The Most Dangerous Man in America: Daniel Ellsberg and the Pentagon Papers | Джудит Эрлих и Рик Голдсмит | |
| • Какая дорога ведёт домой? | Which Way Home | Ребекка Каммиса |
2011—2016
| Церемония | Фильм | Оригинальное название | Представители |
|---|---|---|---|
| <center>83-я (2011) | • Инсайдеры | Inside Job | Чарльз Фергюсон и Одри Маррс |
| • Выход через сувенирную лавку | Exit Through the Gift Shop | Бэнкси и Джейми Д’Круз | |
| • Газовая страна | Gasland | Джош Фокс и Триш Адлесик | |
| • Рестрепо | Restrepo | Тим Хетерингтон и Себастьян Юнгер | |
| • Свалка | Waste Land / Lixo Extraordinário | Люси Уолкер и Энгус Эйнсли | |
| <center>84-я (2012) | • Непобеждённые | Undefeated | Т. Дж. Мартин, Дэниэл Линдсэй и Рич Миддлмас |
| • В ад и обратно | Hell and Back Again | Данфунг Деннис и Майк Лернер | |
| • Если дерево упадёт | If a Tree Falls: A Story of the Earth Liberation Front | Маршалл Керри и Сэм Кульман | |
| • Потерянный рай 3 | Paradise Lost 3: Purgatory | Джо Берлингер и Брюс Синофски | |
| • Пина | Pina | Вим Вендерс и Жан-Пьеро Рингель | |
| <center>85-я (2013) | • В поисках Сахарного Человека | Searching for Sugar Man | Малик Бенджеллуль и Саймон Чинн |
| • 5 разбитых камер | 5 Broken Cameras | Эмад Бернат и Гай Давиди | |
| • Привратники | The Gatekeepers | Дрор Море, Филиппа Коварски и Эстелль Фиалон | |
| • Как пережить чуму | How to Survive a Plague | Дэвид Френс и Ховард Гертлер | |
| • Невидимая война | The Invisible War | Кирби Дик и Эми Зиринг | |
| <center>86-я (2014) | • В двух шагах от славы | 20 Feet from Stardom | Морган Невилл, Джил Фризен (посмертно) и Кейтрин Роджерс |
| • Акт убийства | The Act of Killing | Джошуа Оппенхаймер и Синье Бирдж Серенсен | |
| • Милашка и боксёр | Cutie and the Boxer | Захари Хейнзерлинг и Лидия Дин Пилчер | |
| • Грязные войны | Dirty Wars | Ричард Роули и Джереми Скэхилл | |
| • Площадь | The Square | Джехан Нуджейм и Карим Амер | |
| <center>87-я (2015) | • Citizenfour. Правда Сноудена | Citizenfour | Лора Пойтрас, Матильда Бонфуа и Дирк Вилуцки |
| • В поисках Вивиан Майер | Finding Vivian Maier | Джон Малуф и Чарли Сискел | |
| • Последние дни во Вьетнаме | Last Days in Vietnam | Рори Кеннеди и Кевин Макалестер | |
| • Соль Земли | The Salt of the Earth | Вим Вендерс, Джулиано Рибейро Сальгадо и Дэвид Розье | |
| • Вирунга | Virunga | Орландо фон Эйнсидель и Джоанна Натасегара | |
| <center>88-я (2016) | • Эми | Amy | Азиф Кападиа и Джеймс Гей-Рис |
| • Земля картелей | Cartel Land | Мэттью Хейнеман и Том Йеллин | |
| • Взгляд тишины | The Look of Silence | Джошуа Оппенхаймер и Синье Бирдж Серенсен | |
| • Что случилось, мисс Симон? | What Happened, Miss Simone? | Лиз Гарбус, Эми Хобби и Джастин Уилкс | |
| • Зима в огне | Winter on Fire: Ukraine’s Fight for Freedom | Евгений Афинеевский и Ден Толмор |
Напишите отзыв о статье "Премия «Оскар» за лучший документальный полнометражный фильм"
Примечания
- ↑ [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearch?action=searchLink&displayType=3&BSFilmID=35280 Kukan. Awardsdatabase.oscars.org]
- ↑ [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearch?action=searchLink&displayType=3&BSFilmID=35281 Target for Tonight. Awardsdatabase.oscars.org]
- ↑ [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearch?action=searchLink&displayType=1&BSCategoryExact=1572&BSFromYear=15 Best Documentary. Awardsdatabase.oscars.org]
- ↑ [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearch?action=searchLink&displayType=1&BSCategoryExact=1573&BSFromYear=16 (16th) Best Documentary (Feature). Awardsdatabase.oscars.org]
- ↑ [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearch?action=searchLink&displayType=3&BSFilmID=36632 Terminus. Awardsdatabase.oscars.org]
- ↑ 1 2 На 41-й церемонии, 14 апреля 1969 года, фильм «Молодые американцы» был объявлен победителем, но 7 мая 1969 года фильм был лишён награды, после того, как было выявлено, что он был показан в октябре 1967 года, и по правилам Американской киноакадемии не мог быть номинирован в этом году. Занявший ранее по результатам голосования 2-е место фильм «Путешествие в себя» был награждён статуэткой 8 мая 1969 года. [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/BasicSearch?action=searchLink&displayType=1&BSCategoryExact=1573&BSFromYear=41 (41st) Documentary (Feature). Awardsdatabase.oscars.org]
- ↑ Альбер Ламорис погиб в вертолётной аварии, в окрестностях Тегерана (Иран) 2 июня 1970 года, во время съёмок документальной ленты «Ветер влюблённых». Позднее этот фильм был смонтирован по записям Ламориса и в 1978 году был номинирован на «Оскар».
Ссылки
- [oscar.kinonews.ru Премия «Оскар»: Номинанты и победители] (рус.). [www.webcitation.org/69LtHTBeL Архивировано из первоисточника 22 июля 2012].
- [www.oscars.org/ Официальный сайт премии «Оскар»] (англ.). [www.webcitation.org/65UmRf3J6 Архивировано из первоисточника 16 февраля 2012].
- [awardsdatabase.oscars.org/ampas_awards/ База данных по всем номинантам и победителям] (англ.). [www.webcitation.org/65UmSK3jW Архивировано из первоисточника 16 февраля 2012].
- [www.imdb.com/Sections/Awards/Academy_Awards_USA/ Кинопремия «Оскар»] (англ.) на сайте Internet Movie Database
Отрывок, характеризующий Премия «Оскар» за лучший документальный полнометражный фильм
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.
Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.
Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.
– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.
Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.
Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.
Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.
Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.
Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.
Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.
Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
