Премия Виареджо
Поделись знанием:
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.
В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.
Премия Виареджо (итал. Premio Viareggio) — одна из старейших и наиболее престижных литературных премий Италии.
История премии
Создана в 1929 году тремя писателями и журналистами (Леонида Репачи, Карло Сальса, Альберто Колантуони) в противостояние диктаторскому режиму Муссолини и — как более демократичная — в соревнование с премией Багутта, учрежденной в 1927 году. Названа в честь города Виареджо на Лигурийском побережье. В представлении премии принимал участие Луиджи Пиранделло.
В годы Второй мировой войны премия не присуждалась. В настоящее время она присуждается по четырем номинациям: литературный дебют, проза, поэзия, очерк. Вручается также Международная премия Виареджо-Версилиа за вклад в дело мира и социального прогресса.
Лауреаты
- 1930
- Ансельмо Буччи, Летающий художник / Il pittore volante
- Лоренцо Виани, Возвращение на родину / Ritorno alla patria
- 1931 — Коррадо Тумиати, Красные крыши / I tetti rossi
- 1932 — Антонио Фоскини, Приключения Виллона / Le avventure di Villon
- 1933 — Акилле Кампаниле, Кантилена на углу улицы / Cantilena all’angolo della strada
- 1934 — Раффаэле Кальцини, Пильщики, горный роман / Segantini, romanzo della montagna
- 1935
- Марио Масса, Одинокий человек / Un uomo solo
- Стефано Пиранделло, Стена дома / Il muro di casa
- 1936 — Риккардо Баккелли, Лозоходец Il rabdomante
- 1937 — Гуэльфо Чивинини, Сельский трактир / Trattoria di paese
- 1938
- Витторио Росси, Океан / Oceano
- Энрико Пеа, Маремманка / La Maremmana
- 1939
- проза: Арнальдо Фратейли, Клара среди волков / Clara fra i lupi, Орио Вергани, Passo profondo
- очерк: Мария Беллончи, Лукреция Борджиа / Lucrezia Borgia
- 1940—1945 — премия не вручалась
- 1946
- проза: Сильвио Микели, Чёрствый хлеб / Pane duro
- поэзия: Умберто Саба, Книга песен / Il Canzoniere
- 1947 — Антонио Грамши, Тюремные тетради / Lettere dal Carcere
- 1948
- проза: Альдо Палаццески, Братья Кукколи / I fratelli Cuccoli, Эльза Моранте, Ложь и колдовство / Menzogna e sortilegio
- поэзия: Сибилла Алерамо, Любовная сельва / Selva d’amore
- 1949
- Артуро Карло Йемоло, Государство и церковь в Италии на протяжении последних ста лет / Stato e Chiesa in Italia negli ultimi cento anni
- Рената Вигано, Агнес умирает / L’Agnese va a morire
- 1950 — Франческо Йовине, Земли таинства / Le terre del sacramento
- 1950 — Карло Бернари, Маленькая надежда / Speranzella
- 1951 — Доменико Реа, Иисус создал свет / Gesù fate luce
- 1952 — Томмазо Фиоре, Муравьиный народ / Un popolo di formiche
- 1953 — Карло Эмилио Гадда, Новеллы / Novelle dal ducato in fiamme
- 1954 — Рокко Скотелларо, Настал день / È fatto giorno
- 1955 — Васко Пратолини, Метелло / Metello
- 1956
- Карло Леви, Слова — это камни / Le parole sono pietre
- Джанна Манцини, Ястребица / La Sparviera
- 1957
- Итало Кальвино, Барон на дереве / Il barone rampante
- Пьер Паоло Пазолини, Пепел Грамши / Le ceneri di Gramsci
- 1958 — Эрнесто Де Мартино, Смерть и ритуальный плач в античном мире / Morte e pianto rituale nel mondo antico
- 1959 — Марино Моретти, Все рассказы / Tutte le novelle
- 1960
- проза: Джованни Баттиста Анджолетти, Великие гости / I grandi ospiti
- поэзия: Паоло Вольпони, Врата Апеннин / Le porte dell’Appennino
- 1961 — Альберто Моравиа, Скука / La noia
- 1962 — Джорджо Бассани, Сад Финци-Контини / Il giardino dei Finzi Contini
- 1963
- Антонио Дельфини, Рассказы / Racconti
- Серджио Сольми, Писатели лет / Scrittori negli anni
- 1964 — Giuseppe Berto, Il male oscuro
- 1965 — Goffredo Parise, Il Padrone
- 1966
- Ottiero Ottieri, Irrealtà quotidiana
- Альфонсо Гатто, La storia delle vittime
- 1967
- Raffaello Brignetti, Il gabbiano azzurro
- Диего Валери, Стихи
- 1968 — Libero Bigiaretti, La controfigura
- 1969 — Фульвио Томицца, L’albero dei sogni
- 1970 — Nello Saito, Dentro e fuori
- 1971 — Ugo Attardi, L’erede selvaggio
- 1972 — Romano Bilenchi, Il bottone di Stalingrado
- 1973 — Акиле Кампаниле, Manuale di conversazione
- 1974 — Clotilde Marghieri, Amati enigmi
- 1975 -
- Paolo Volponi, Il sipario ducale
- Gavino Ledda, Padre Padrone Premio opera prima
- 1976
- Mario Tobino, La bella degli specchi
- Дарио Беллецца, Morte segreta
- Sergio Solmi, La luna di Lafourgue
- 1977 — Davide Lajolo, Veder l'erba dalla parte delle radici
- Opera prima Carlo Francavilla, Le terre della sete
- 1978
- Antonio Altomonte, Dopo il presidente
- Марио Луци, Al fuoco della controversia
- 1979 — Giorgio Manganelli, Centuria
- 1980 — Stefano Terra, Le porte di ferro
- 1981 — Enzo Siciliano, La principessa e l’antiquario
- 1982 — Примо Леви, Человек ли это? / Se non ora, quando?
- 1983 — Giuliana Morandini, Caffè specchi
- 1984 — Gina Lagorio, Tosca dei gatti
- 1985 — Manlio Cancogni, Quella strana felicità
- 1986
- проза: Marisa Volpi, Il maestro della betulla
- поэзия: Mario Socrate, Il punto di vista
- очерк: Giorgio Candeloro, Storia dell’Italia moderna
- специальная премия: Agostino Richelmy, La lettrice di Isasca
- 1987 — Mario Spinella, Lettera da Kupjansk
- 1988 — Rosetta Loy, Le strade di polvere
- 1989 — Salvatore Mannuzzu, Procedura
- 1990
- проза: Luisa Adorno, Arco di luminara
- поэзия: Cesare Viviani, Preghiera del nome
- очерк: Maurizio Calvesi, Le realtà di Caravaggio
- 1991
- проза: Antonio Debenedetti, Se la vita non è vita, (Rizzoli)
- 1992
- проза: Луиджи Малерба, Le pietre volanti, (Rizzoli)
- 1993
- проза: Алессандро Барикко, Море-океан / Oceano mare, (Rizzoli)
- 1994
- проза: Антонио Табукки, Утверждает Перейра / Sostiene Pereira, (Feltrinelli)
- 1995
- проза: Maurizio Maggiani, Il coraggio del pettirosso, (Feltrinelli)
- поэзия: Элио Паглиарани
- 1996
- проза: Ermanno Rea, Mistero napoletano, (Einaudi)
- поэзия: Альда Мерини, Ballate non pagate
- 1997
- проза: Claudio Piersanti, Luisa e il silenzio, (Feltrinelli)
- поэзия: Franca Grisoni, De chì,
- очерк: Corrado Stajano, Promemoria, (Garzanti)
- 1998
- проза: Giorgio Pressburger, La neve e la colpa, (Einaudi)
- поэзия: Michele Sovente, Cumae,
- очерк: Карло Гинзбург, Occhiacci di legno,
- 1999
- проза: Ernesto Franco, Vite senza fine, (Einaudi)
- 2000
- Narrativa (ex aequo)
- Giorgio van Straten, Il mio nome a memoria, (Mondadori)
- Sandro Veronesi, La forza del passato, (Bompiani)
- Narrativa (ex aequo)
- 2001
- проза: Никколо Амманити, Я не боюсь / Io non ho paura, (Einaudi)
- поэзия: Michele Ranchetti, Verbale
- очерк: Giorgio Pestelli, Canti del destino
- 2002
- проза: Флёр Йегги, Пролетарка / Proletarka, (Adelphi)
- поэзия: Jolanda Insana, La stortura
- очерк: Alfonso Berardinelli,
- 2003
- проза: Giuseppe Montesano, Di questa vita menzognera, (Feltrinelli)
- поэзия: Amato Roberto, Le cucine celesti (Diabasis)
- очерк: Salvatore Settis, Italia S.p.A.. L’assalto al patrimonio culturale (Einaudi)
- 2004
- проза: Edoardo Albinati, Svenimenti, (Einaudi)
- очерк: Andrea Tagliapietra, La virtù crudele
- поэзия: Livia Livi, Antifona
- международная премия: Suad Amiry, Sharon e mia suocera
- 2005
- проза: Raffaele La Capria, L’estro quotidiano, (Mondadori)
- очерк: Alberto Arbasino, Marescialle e libertini
- поэзия: Milo De Angelis, Tema dell’addio, (Mondadori)
- 2006
- проза: Gianni Celati, Vite di pascolanti, (Nottetempo)
- очерк: Giovanni Agosti, Su Mantegna I
- поэзия: Giuseppe Conte, Ferite e rifioriture
- дебют: Роберто Савиано, Гоморра / Gomorra
- 2007
- проза: Filippo Tuena, Ultimo parallelo, (Rizzoli)
- очерк: Paolo Mauri, Buio, (Einaudi)
- поэзия: Silvia Bre, Marmo, (Einaudi)
- дебют: не присуждалась. Отдельно отмечены финалисты Simona Baldanzi, Figlia di una vestaglia blu (Fazi); Paolo Colagrande, Fideg (Alet) e Paolo Fallai, Freni (E/O)
- 2008
- проза: Francesca Sanvitale, L’inizio è in autunno, (Einaudi)
- очерк: Miguel Gotor, Aldo Moro. Lettere dalla prigionia, (Einaudi)
- поэзия: Эудженио Де Синьорибус, Poesie. (1976—2007), (Garzanti)
- дебют: не присуждалась
- 2009
- проза: Edith Bruck, Quanta stella c'è nel cielo, (Garzanti)
- очерк: Adriano Prosperi, Giustizia bendata, (Einaudi)
- поэзия: Ennio Cavalli, Libro Grosso, (Aragno)
- 2010
- проза: Nicola Lagioia, Riportando tutto a casa, (Einaudi)
- очерк: Michele Emmer, Bolle di sapone. Tra arte e matematica, (Bollati Boringhieri)
- поэзия: Pierluigi Cappello, Mandate a dire all'Imperatore, (Crocetti)
- 2011
- проза: Alessandro Mari, Troppa umana speranza (Feltrinelli)
- очерк: Mario Lavagetto, Quel Marcel! Frammenti dalla biografia di Proust (Einaudi)
- поэзия: Gian Mario Villalta, Vanità della mente (Mondadori)
Напишите отзыв о статье "Премия Виареджо"
Ссылки
- [www.premioletterarioviareggiorepaci.it Официальный сайт премии]
Отрывок, характеризующий Премия Виареджо
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.
В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.