Алексий (Кабалюк)

Преподобный Алексий, карпаторусский исповедник
Имя в миру	Александр Иванович Кабалюк
Рождение	12 сентября 1877(1877-09-12) село Ясиня, Австро-Венгрия ныне Раховский район
Смерть	2 декабря 1947(1947-12-02) (70 лет) село Иза, Хустский район, Закарпатская область,СССР
Монашеское имя	Алексий
Канонизирован	21 октября 2001 года
Подвижничество	миссионер

Схиархимандрит Алексий (в миру Александр Иванович Кабалюк; 12 сентября 1877, село Ясиня, Австро-Венгрия — 2 декабря 1947, село Иза, Хустский район, Закарпатская область, СССР) — карпаторусский православный священнослужитель, миссионер и общественный деятель. Местночтимый святой Украинской Православной Церкви (Московского Патриархата), почитается как преподобный Алексий, карпаторусский исповедник.

Биография

Происхождение, юность

Александр Кабалюк родился 12 сентября 1877 года в селе Ясиня под Раховым в семье лесоруба. Родители мальчика, Иван Кабалюк и Анна Кульчицкая были благочестивыми униатами-русофилами и назвали сына в честь святого князя Александра Невского. Он окончил церковно-приходскую школу и поступил послушником в греко-католический монастырь Кишь-Баранья. Но с детства душа его лежала к православию, он читал много литературы, стремился к знаниям о вере. Отслужив в армии, Александр решился связать свою жизнь с Церковью. Он отправился к прозорливому старцу Бескидского монастыря, который сказал ему, что он должен оставить мысли о женитьбе и посвятить себя служению Богу. У себя на родине Александр Кабалюк, после смерти отца ставший богатым хозяином, познакомился с человеком, который рассказал ему о православной вере, о святынях православия в России, подарил книгу Дмитрия Ростовского «Духовный алфавит». В 1905 году Кабалюк поехал в Россию, пробыл там недолго, но загорелся искренней привязанностью к православию, и вернувшись оттуда, стал проповедовать среди русинов. Через год он снова побывал в России, в Киеве, а затем совершил паломнические поездки в Почаев и Палестину.

Переход в Православие, принятие монашества

В 1907 году на тайном собрании православного движения в селе Ильницы было решено отправить Александра Кабалюка на Афон, для того чтобы он привез оттуда православные святыни. В 1908 году он добрался до Русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне, где, как оказалось, жил монах Вячеслав, русин из села Березова, который познакомил Александра с игуменом монастыря архимандритом Мисаилом (Сопегиным). После беседы с Александром Кабалюком, который рассказал о положении верующих в Карпатской Руси, архимандрит Мисаил собрал Собор старцев монастыря, на котором было принято решение присоединить его к Православной Церкви. В 1909 году в Хусте был собран очередной тайный съезд православных русинов. Ситуация в регионе накалялась — уже были попытки перехода крестьян в Православие в нескольких деревнях, а жителям Изы и Великих Лучек путём тяжелейших испытаний переход удался. Несмотря на давление, оказываемое властями на симпатизирующих православию русинов, судебные процессы (самым громким из которых в Карпатской Руси на тот момент был первый Мармарош-Сиготский процесс 1904 года) и террор, количество православных увеличивалось. В этом году по предложению униатского священника-русофила Бачинского, служившего в Ясиня, было решено отправить Александра Кабалюка в Россию, для получения священнического звания. Это стало возможно после того, как тщанием активного карпаторусского деятеля, внука Адольфа Добрянского, Алексея Геровского от епископа Холмского Евлогия было получено разрешения на обучение карпатороссов в двухклассной богословской школе при Яблочинском Свято-Онуфриевском монастыре. Александр Кабалюк вместе с несколькими другими юношами был отправлен в Россию при содействии дяди Геровского, А. С. Будиловича.

В Яблочинском монастыре Александр был пострижен в монашество с именем Алексий в честь Алексия, человека Божия и рукоположён в иереи. Затем он поехал на Афон, чтобы получить афонские документы, дающие ему возможность возвращения в Австро-Венгрию. Пробыв некоторое время на Афоне, он отправился к Константинопольскому патриарху в Константинополь. Патриарх выслушал рассказ о положении дел в Карпатской Руси, подтвердил удостоверение, выданное о. Алексию архимандритом Мисаилом и выдал грамоту на греческом языке с благословением на служение.

Миссионерская деятельность, преследование

Вернувшись на родину к великому посту 1911 года как помощник Мишкольцского протоиерея, отец Алексий устроил в Ясине домовую церковь, которую оборудовал складным иконостасом и другой церковной утварью, вывезенной из России, и помимо богослужебной деятельности работал простым точильщиком, не желая обременять прихожан. Его приезд вызвал озабоченность мадьярских жандармов, которым он предъявил грамоту патриарха. Они отослали эту грамоту в Будапешт, откуда было получено разрешение отцу Алексию служить в Ясине, не выезжая за пределы села. Но отец Алексий видел огромное количество православных русинов, нуждающихся в священнике, и постоянно предпринимал попытки выезжать в различные селения Закарпатья. Его множество раз арестовывали жандармы, но он не оставлял свою подвижническую деятельность, и объехал множество деревень, в которых многие люди в первый раз видели православного священника. Он совершал требы, служил зачастую ежедневно по нескольку недель кряду. За это время в Мараморощине, по данным венгерской газеты, в православие перешло около 14 тысяч человек. Слава о православном батюшке разошлась по всей Карпатской Руси, чем были весьма обеспокоены власти. Слежка за отцом Алексием усилилась, и вскоре он практически не мог продолжать свою деятельность. Он был вынужден уехать в Россию, а затем в Америку, где совместно с священником Александром Хотовицким окормлял общину американских карпатороссов. Но в 1913 году, когда он узнал о судебном процессе против православных крестьян-русинов, обвинённых в государственной измене (по которому сам о. Алексий проходил главным обвиняемым), он решил вернуться на родину, к своему народу, и сам сдался суду. Показательный процесс, основанный на провокационной деятельности и фальсификациях, длился два месяца. В итоге отец Алексий был приговорён к четырём годам и шести месяцам тюремного заключения и штрафу в 100 крон. Процесс вызвал большой резонанс во всём славянском мире, в особенности в России. По его окончании император Николай II даровал Алексию Кабалюку золотой напрестольный крест.

Развитие Православной Церкви в Карпатской Руси

Выйдя из заключения, отец Алексий продолжил свою деятельностью по служению Богу и народу Карпатской Руси. Он до конца жизни остался в основанном им Свято-Никольском монастыре в селе Иза. В 1921 году Алексий Кабалюк открыл Собор Карпаторусской Православной Церкви, автономно существовавшей в составе Сербской Православной Церкви, на который съехалось около четырёхсот делегатов. На съезде был принят устав и официальное название — «Карпаторусская Православная Восточная Церковь». В этом же году Алексий Кабалюк был избран игуменом мужского монастыря в Изе, а в 1923 году — архимандритом. Затем епископ Досифей назначил отца Алексия председателем Духовной консистории и настоятелем прихода Хуста. Во время «Савватийского раскола», направленного на отделение Карпаторусской Церкви от Сербской, и переподчинения её «Чехословацкой Церкви», отец Алексей остался верен Сербской Церкви и преосвященному Досифею.

В 1944 году он стал инициатором организации Православного съезда в Мукачеве, на котором присутствовали многие известные карпаторусские священники, учёные и общественные деятели. Они составили обращение на имя Сталина, в котором просили включить Карпатскую Русь в состав Советского Союза как самостоятельную Карпаторусскую Республику. Кроме того, 23 священника, участвовавшие в съезде, подписали обращение к Священному Синоду Русской православной церкви, с просьбой о переходе Мукачевско-Пряшевской епархии в состав Московской патриархии. Также было принято решение направить в Москву делегацию русинов, возглавил которую карпаторусский учёный и общественный деятель Георгий Геровский. В СССР делегация была показательно радушно встречена, делегатов принял Патриарх Алексий, на встрече с которым они ещё раз заявили о том, что они «решительно против присоединения нашей территории к Украинской ССР. Мы не хотим быть чехами, ни украинцами, мы хотим быть русскими (русинами) и свою землю желаем видеть автономной, но в пределах Советской России». Однако всё уже было предрешено, и никто в советском правительстве не собирался всерьёз рассматривать желания русинов, и Подкарпатская Русь была присоединена к Украинской ССР. Алексий Кабалюк очень тяжело воспринимал эти события. После вмешательства советской власти в церковные дела Карпатской Руси православие вновь оказалось под угрозой. Началось закрытие и разорение храмов, притеснение верующих, тотальная украинизация.

Кончина, прославление

Архимандрит Алексий скончался 2 декабря (19 ноября по старому стилю) 1947 года, приняв схиму. Похоронен он был на братском кладбище Свято-Никольского монастыря в Изе.

В 1999 году были обнаружены практически нетленные мощи схиархимандрита Алексия, а 21 октября 2001 года Митрополит Киевский и всея Украины Владимир (Сабодан) совершил в Свято-Никольском монастыре Изы прославление его в лике святых.

Ссылки

• [www.pravoslavie.ru/put/podvizhnik/apkarpat.htm К. Фролов, В. Разгулов. Апостол Карпатской Руси.]
• [ukrstor.com/ukrstor/kabaluk_zp.html Преподобный Алексий (Кабалюк). Биография на сайте «Украинские страницы».]
• [www.pravenc.ru/text/%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B8%D1%8F%20(%D0%9A%D0%B0%D0%B1%D0%B0%D0%BB%D1%8E%D0%BA%D0%B0).html Биография в «Православной энциклопедии».]
• [www.odnarodyna.ru/articles/17/610.html А. Колотило. И в памяти потомков не угаснет…]
• [akafist.narod.ru/A/Alexiy_Karpatorus.htm Акафист и молитва преподобному Алексию.]

Отрывок, характеризующий Алексий (Кабалюк)

– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.